— Надо только, ребятки, вперед дружней рваться. Без остановки гнать гитлеровцев, не давать им, аспидам, передышки. Бить и в хвост, и в гриву!
И они гнали врага. Уже остались позади и Михайлов, и Епифань, и Белов, и Мещевск. А у старшего сержанта Семена Карайбога одна команда:
— Бить их, гадов, гнать до самого Берлина! У немцев всегда так получается: замах рублевый, а удар хреновый.
Пожилой боец, по фамилии Федотов, покачал головой:
— Не такой уж хреновый, если до Москвы дошли!
— Ну, и что ж с того, что дошли. Поцелуй пробой и катись домой. У нас, у русских, какой характер? Как в песне поется: нас не трогай — мы не тронем, а затронешь — спуску не дадим. Ясно?
— Оно, конечно, — без особого энтузиазма согласился Федотов. Чувствовалось, что с отделенным он соглашается для виду, а в голове у него другие мысли. Смешно говорить о Берлине, когда немец стоит под Москвой!
Старший сержант Карайбог без труда разгадал, какие тайные сомнения одолевают Федотова. Худое обмороженное лицо Семена еще больше почернело, в уголках обветренного рта вскипела сердитая слюна.
— Ты, Федотов, разные свои мыслишки из головы выбрось и наплюй. У меня от них душа горит. Твой дом где? За Уралом! Вот ты и спокоен: немец до Урала не досягнет. А у настоящего советского человека везде родной дом, родная земля: и в Смоленске, и в Минске, и в Бресте! Понял, ядрена редька! И в нашем советском доме немцам не быть. Так и заруби на своем кирпатом носу. А почему не следует на чужое добро зариться, мы немцам в Берлине объясним. Сами поймут и другим не посоветуют. Вот так, Федотов!
— Самолетов у них сколько и танков. Сила! — не сдавался Федотов. Карайбог совсем рассвирепел:
— Ты меня танками и самолетами не пугай. Вон их танк стоит! А что он такое? Железный лом, хрен ему цена. Нет, нас железом не возьмешь! И на испуг не возьмешь! И запомни мое слово, Федотов: будем мы с тобой еще в Берлине. Я лично до тех пор не успокоюсь, пока самого Гитлера ногтем, как вошь, не придавлю. У нас у всех один теперь, по-рабочему говоря, промфинплан, а поскольку ты, папаша, колхозник, то у тебя должна быть одна заповедь, как сказал товарищ Сталин: «Бей врага!» Ясно?
Федотов угрюмо замолчал, побоялся продолжать спор. Раз у старшего сержанта на губах пена зашелушилась, лучше прикусить язык. Такой он горячий, аж шкварчит.
Как-то во взвод пришел политрук и принес свежие газеты: «Правду», «Красную звезду», «Красноармейскую правду» и другие. Карайбог взял в руки небольшой листок в половину московской «Правды», подозвал Назара:
— Знаешь, Назар, как наша армейская газета называется?
— Не читал.
— А зря! Называется она просто и всем понятно: «Бей врага!»
— Так и называется?
— Так. Читай! — И Карайбог сунул Назару небольшой листок двухполосной армейской газеты. Она действительно называлась: «Бей врага!»
— Правильное название! — одобрил Назар.
— В самый пупок, как говорила тетя Мотя, что против кирпичного жила. Вот бы к ней хоть на часок завалиться. Большая мастерица она по части самогоноварения. Воспринять бы дозу — и можно фашистов руками давить. И никаких гвоздей!
— Злости у тебя, Сема, много. Есть же и среди них люди рабочие, крестьяне.
— Не могу я их жалеть, пока они нашу землю топчут.
— Все-таки в их армии большинство рабочие и крестьяне. Знаешь, сколько немцев за Тельмана голосовало? Пять миллионов! Должны же они за ум взяться.
— Жди! На Украине так говорят: пока солнце взойдет, роса глаза выест. Бить их надо, как зверей, смертным боем. Пощады от меня не дождутся. Почитай в газетах, что они творят. Душа горит!
…Только утром был такой разговор между друзьями, а вечером произошел случай, который и решил их спор. Рота ворвалась в маленькую, неизвестно каким чудом уцелевшую деревушку. Вероятно, не успели гитлеровцы поджечь избы: стремительно нажали наши бойцы. Дело шло к вечеру, и комбат дал приказ:
— Ночуем!
В поисках ночлега Карайбог и Шугаев подошли к крайней избе. Темно, глухо. Карайбог постучал. Никто не ответил. Тогда Семен толкнул дверь. Она оказалась незапертой. Из темной избы пахнуло теплом и еще каким-то сладковатым запахом — жилая. Вошедший вслед за ним Назар Шугаев чиркнул спичку:
— Есть хозяева?
На печи кто-то заворочался:
— Есть!
Голос шепелявый, старушечий.
— Что, мать, у тебя темень такая, как у попа под рясой. Разве электричества нет?
— Какое теперь электричество! — вздохнула на печи старуха. — По нынешним временам ни в Михайлове, ни в Епифани его нету. — Помолчав, добавила: — На столе каганец. Справный.
Назар еще раз чиркнул спичку. На столе в блюдце с темным жиром плавал кусок пробки с продетым сквозь него тоненьким фитильком. Маленький синеватый язычок зачадил, колыхаясь и вздрагивая.
— Святое освещение! — оглядел избу Карайбог. Кроме непокрытого деревянного стола да печки, в ней ничего не было. Даже на голой черной стене не видно обычных семейных фотографий.
— Ты что, одна живешь?
— Какая теперь жизня, — заворчала хозяйка. — Внук был, в мэтэсе на тракторе работал. Воюет.
— А печь жарко топишь, — поставил Назар винтовку в угол и протянул озябшие руки к загнетке.
— Немцы так натопили.
— Недавно, выходит, смылись?
— Сегодня утром. Да проворно так. В одну мыть собрались — и айда!
— Значит, квартира освободилась. Так мы у тебя и переночуем. Не возражаешь? — Карайбог опустился на лавку, снял с плеч автомат, противогаз и вещевую сумку. Ноги гудели и, казалось, стали толстыми, как бревна.
Назар все еще стоял у печи, не в силах оторвать задубевшие на морозе руки от идущего из нее тепла. Вместе с теплом из печи или из подпечья шел несильный, но устоявшийся сладковатый запах. И нельзя было понять, откуда он берется.
Видно, запах почувствовал и Карайбог. Посопел носом и полез в карман за кисетом, в котором держал особую, в Шилове на базаре раздобытую кременчугскую махорку.
— А гитлеровцы тепло любили. Ишь как натопили — до сих пор печь не охолонула, — заметил Назар.
— День и ночь топили, окаянные. Промышляли они тут.
— Чем промышляли? — переспросил Карайбог.
— Сапогами промышляли. Вон в углу лежат.
Действительно, в темном углу (потому сразу их и не заметили) было свалено в кучу пар десять сапог. Как успел рассмотреть Карайбог, сапоги все если и не новые, то, во всяком случае, крепкие, справные. Среди юфти поблескивал и хром.
— Сапожничали?
— Паралик бы расшибил таких сапожников, — сердито прошепелявила старуха и закашлялась.
— Где ж они столько сапог схлопотали?
Старуха промолчала. Может быть, не услышала вопроса или не захотела распространяться на эту тему. Потом все же заговорила:
— Рассказывать и то муторно. Держит же земля таких иродов!
— Ты ясней выражайся, — недовольно заметил Карайбог. — Чем они занимались?
— Нашли занятие! — Старуха несколько приподнялась. Теперь стала видна ее замотанная платком голова и бледное истощенное лицо со скорбным оскалом рта. — Двое у меня гитлеровцев жило. И что придумали, окаянные. Ходили на огороды, где наши солдаты побитые лежат. Много их там полягло, бой был. Окостенели, понятно, на морозе. Сапоги с них так не снимешь. Ну, эти гитлеровцы и приловчились. Топором ноги отрубят, притащут в избу, в печи оттаят, а потом и снимают сапоги. Вон сколько наживодерничали. Только забрать с собою не успели. Шибко бегли. Едва свои сапоги на ноги натянули.
В избе стало тихо. Только шипит да пофыркивает каганец.
— Н-да! — протянул Карайбог и, не закурив, спрятал кисет в карман. Непонятный сладковатый и поначалу вроде несильный запах теперь, казалось, наполнял всю избу, так, что и дышать невмоготу и даже каганец мигает и вздрагивает.
Назар отошел от печки, обтер руки полой полушубка.
Карайбог неожиданно встал, подхватил свой автомат и сумки:
— Пойдем-ка, Назар, поищем другую избу.
Вышли во двор, отдышались.
— Ну, Назар, что теперь скажешь? Это уже не газетка. Факт! Как же после такого можно говорить, что у меня злости много.
Назар молчал. В горле колом стоял тот сладковатый, тошнотворный запах:
— Дела! — И вздохнул: — Согласен, правильно наша армейская газета называется, лучше не скажешь: «Бей врага!»
До войны старший лейтенант Сергей Полуяров и не подозревал о существовании на белом свете такого городка — Кировск. В первый раз услышал о нем, когда неожиданно вызвали в штаб армии и приказали отправиться в этот самый Кировск и лично вручить пакет командиру стрелковой дивизии, занимающей оборону в районе города.
В оперативном отделе штаба армии Полуярову разъяснили, что городок и находящаяся в нем дивизия почти окружены противником, что проехать туда можно лишь одной лесной дорогой, на санях, да и то в ночное время. Но и единственную лесную дорогу вражеские лыжники порой перерезают, так что надо держать ухо востро.
В общем, ситуация не очень оптимистическая, но рассуждать, естественно, не приходилось.
Выехали вечером, когда совсем стемнело. Повозочный Фокин, хмурый пожилой боец, сидел впереди на розвальнях по-турецки: боялся застудить ноги, подпорченные ревматизмом. Всю дорогу молчал, на вопросы Полуярова отвечал односложно: «да», «нет» — и был явно не в духе.
Причин радоваться у Фокина и не было. Что хорошего в том, что приходится на ночь глядя ехать прифронтовым незнакомым лесом, где, того и гляди, можно напороться на фашистов. Не будь проклятой войны, лежал бы Порфирий Фокин сейчас с бабой на печи и грел простуженные на торфоразработках ноги.
Фокин оказался опытным повозочным, умел обращаться с лошадью, и гнедой, малорослый, но упитанный конек, слушаясь малейшего движения вожжей, шел легкой спорой рысцой, потряхивая косматой гривой и поёкивая селезенкой.
Дорога лежала через низкорослый, реденький лес, весь запорошенный снегом. Порой деревья расступались, и путники выезжали на лесную тихую полянку, что было ни к чему — больше вероятности попасть на глаза гитлеровцам.