наши!
…Полуярову невольно припомнилось декабрьское наступление сорок первого года, когда приходилось двигаться по ночам, когда гитлеровские стервятники гонялись за каждой автомашиной, за каждым пехотинцем и бойцы с тоской и недоумением смотрели в хмурое подмосковное небо:
— Где же наши?
Усмехнулся:
— Да, теперь другой коленкор. Теперь вы, голубчики, побегайте в кусты, потрясите своими арийскими задами. Недаром сказано: смеется тот, кто смеется последним!
Первый эшелон дивизии подполковник Полуяров нагнал в маленьком полуразрушенном немецком поселке. Разметанные взрывной волной черепичные крыши, черные глазницы пустых окон, кирпичное крошево и путаница проводов под ногами, мычание невыдоенных коров, ошалело мечущихся по огородам и садам с раздувшимися, потрескавшимися выменами.
Командир дивизии и начальник политотдела находились в войсках, и Полуяров прошел в оперативный отдел. Знакомый полковник быстро ввел в курс дела: девяносто третий полк с минувшей ночи в первом эшелоне, ведет наступательные бои. Потери большие и убитыми, и ранеными, и отставшими. Но дух боевой: «Вперед!»
— Прежнего командира корпуса взяли во фронт. Теперь у нас новый — генерал-лейтенант Афанасьев. Знаешь?
— Не удостоился.
— Мужик неплохой. Боевой. Его КП здесь же в поселке. Иди, докладывай. Такое у него правило: с новыми командирами частей беседует лично.
Новость, сообщенная оперативником, огорчила Полуярова. Прежнего командира корпуса он знал и уважал. Минувшим летом еще под Минском командир корпуса заехал в его батальон. Как на зло, в тот день остатки разгромленной немецкой дивизии, пытаясь уйти из окружения, неожиданно ворвались в расположение батальона. Создалась скверная ситуация. Весь фронт ведет успешное наступление, гитлеровцы отступают, если не сказать бегут, а его батальон очутился во вражеских тисках.
Командир корпуса не растерялся, не умчался на своем бронетранспортере. Взял командование на себя, быстро и умело организовал круговую оборону. Держался спокойно, уверенно, а в критическую минуту, когда немцы приблизились к штабу батальона, сам вел огонь по врагу из личного оружия.
С тех пор Полуяров проникся уважением к старому генералу и, хотя больше с ним не встречался, был рад, что такой мужественный и твердый человек командует их корпусом. И вот теперь в корпусе новый командир! На доклад к нему шел с невольным предубеждением.
— Завел моду. Быстрее в полк надо, а тут…
Генерал-лейтенант Афанасьев разместился в маленьком одноэтажном особнячке, от земли до островерхой крыши затянутом серой паутиной дикого винограда. Бойкий автоматчик с пропастью наград, значков и нашивок на груди картинно, как в армейском ансамбле песни и пляски, щелкнул каблуками:
— Здравия желаю, товарищ подполковник! Как доложить? — Проворно исчез и, вернувшись, еще раз молодцевато козырнул и лихо щелкнул каблуками: — Пожалуйте, товарищ подполковник!
Грузный рослый генерал лет пятидесяти в расстегнутом кителе, так что виднелась белая нижняя рубашка, сидел за маленьким круглым столиком и пил чай. На его распаренном мясистом лице светилось еще не остывшее банное блаженство.
Кроме генерала в комнате находилось еще одно живое существо. На большом кожаном диване лежал огромный, как теленок, необыкновенной масти голубовато-серый дог. Пес посмотрел на вошедшего зелеными равнодушными глазами и высокомерно отвернулся.
Командир корпуса поднялся навстречу вошедшему. Полуяров представился. Генерал протянул широкую, как лопата, дружелюбную руку:
— Добро! Полк хороший. Я у Гарусова был. Жаль, не повезло человеку. Обстановку в оперативном узнали?
— Так точно!
— Когда думаете отправиться?
— Если разрешите — сейчас.
— Ну, что ж! Теперь в тылах делать нечего. Только прежде чайку выпейте. Или чего покрепче?
— Врачи запретили крепкое, товарищ генерал.
— Меньше их слушайте. Мне врачи уже двадцать лет и курить и пить запрещают. Как вас величать?
— Сергей Иванович.
— Присаживайтесь, Сергей Иванович.
Генерал налил стакан чая, подвинул сахарницу и вазочку с печеньем. — Прошу! Чай — мужик хороший!
Дог на диване громко, по-человечески вздохнул. Генерал усмехнулся:
— Полюбуйтесь на друга человека. От немцев остался. Видно, здесь и жил. Хозяин, так сказать. Спит на диване, ест только с тарелки и табачного дыма совершенно не переносит. Начальника штаба два раза из комнаты выгонял. Что с ним делать — ума не приложу. Бросить жаль. Погибнет. А барбос славный.
Генерал помолчал. Переспросил:
— Значит, Сергей Иванович Полуяров?
— Так точно!
Полуярова смущало, что генерал слишком внимательно его разглядывает. Пожалуй, еще предстоит разговор. И не ошибся. Допив чай, генерал внезапно спросил:
— Раньше мы с вами не служили?
— Никак нет!
— Странно. Откуда же я вашу фамилию знаю? А вспомнить не могу. — Нахмурился. Мясистое, мужицкое лицо стало озабоченным: — В Центральном аппарате Наркомата не работали?
— Не довелось.
— А учились где?
— Окончил Ленинградское пехотное Краснознаменное училище. Теперь училище имени Кирова.
Генерал налил себе еще один стакан темного, как азербайджанский кагор, чая.
— Я когда-то в Средней Азии служил, там к чаю и пристрастился. Беда! С женой каждый день скандалы были. Она у меня медик. Тысячу причин нашла, почему чай для меня вреден. Не женитесь на враче. Или уже женаты?
— Холост.
— Хорошо, что до войны вас ни одна не окрутила. Холостому воевать — одно удовольствие.
Генерал был словоохотлив. Все же Полуяров чувствовал: уж слишком пытливо поглядывает на него генерал.
— Точно знаю, что вашу фамилию слышал где-то. А где? Ничего, все равно вспомню. Обязательно вспомню! Иначе не успокоюсь. Такой уж проклятый характер. Хасан отпадает?
— Отпадает!
— А Халхин-Гол?
— Тоже отпадает, — улыбнулся Полуяров.
Генерал нахмурился:
— Вы не смейтесь. Лучше помогите старику вспомнить. Война где вас застала?
— В Белостоке.
— А в Москве когда последний раз были?
— В октябре сорок первого.
— В октябре! — Афанасьев встал, грузно прошелся по комнате. Дог следил за ним стеклянными строгими глазами. Афанасьев остановился перед Полуяровым, посмотрел лукаво.
— В октябре?
— В октябре!
Полуяров поставил недопитый стакан на стол. Было не до чая. С недоумением смотрел на командира корпуса: что со стариком?
— Нонну знаете? — неожиданно спросил генерал, торжествующе улыбаясь.
Полуяров встал. Всего, чего угодно, мог он ожидать! Но чтобы здесь, в Германии, незнакомый генерал, фамилию которого он до сегодняшнего дня и не слышал, мог произнести ее имя.
— Какую Нонну? — с тупой угрюмостью переспросил Полуяров, надеясь, что с генеральского языка сорвалось совсем не то слово, что говорит он о другой женщине.
— Нонну Владимировну Никольскую, — раздельно проговорил генерал, откровенно радуясь, что наконец-то вспомнил, где и при каких обстоятельствах он слышал фамилию стоящего перед ним подполковника. И совсем у него не такой склероз, как утверждает жена. Больше трех лет прошло с той осени, а поднатужился — и вспомнил. Нет, склерозом пока и не пахнет, уважаемая Мария Степановна!
— Я знал когда-то Нонну Владимировну Душенкову, — проговорил Полуяров, стараясь казаться спокойным и непринужденным.
— Никакой Нонны Душенковой в природе не существует, — самодовольно, словно в том была его заслуга, изрек генерал. — Есть Нонна Никольская.
— А ее муж?
— Эк, вспомнили! Давно с ним разошлась. Еще в сороковом году.
…Так бывает после прямого попадания бомбы. Все разворочено, опрокинуто, сдвинуто с привычных мест. Хаос, неразбериха в душе Полуярова. Сколько лет жил с холодной уверенностью: с прошлым все покончено! И вот…
— Не знал! — силился Полуяров загнать внутрь, подальше от генеральских глаз, охватившее его волнение.
— А она вас еще в сорок первом году искала, — безжалостно добивал генерал. — Помнится, я и координаты ваши тогда ей нашел. Вот откуда мне фамилия ваша знакома, — не то с укором, не то с сожалением проговорил Афанасьев, опускаясь на стул, заскрипевший всеми своими суставами под тяжестью грузного тела. — Так-то, мой дорогой!
— Не знал! — растерянно повторил Полуяров. Он не испытывал радости. Было такое ощущение, словно на него обрушилось что-то огромное, и невозможно понять, хорошо это или плохо.
— Не знали! — усмехнулся генерал, с откровенной досадой глядя на подполковника: — Где она сейчас, знаете?
Полуяров с жалким испугом посмотрел на генерала: какую еще мину тот ему приготовил?
— Не знаю!
Афанасьев встал.
— Эх вы, шляпа! Такую девушку проворонили! Будь я помоложе да не женат, показал бы, как надо ухаживать. Это такая женщина, что с ней даже по телефону неудобно разговаривать небритым.
— Где она сейчас, товарищ генерал?
— Где, где! — передразнил Афанасьев и, сам того не замечая, перешел на «ты». — Землю целуй! Здесь она, в нашем армейском госпитале работает. Только сейчас туда тебя не пущу. По лицу вижу, о чем думаешь! Берлин возьмем, тогда поедешь.
Полуяров молчал.
Афанасьев рассердился.
— Я серьезно говорю. Поезжай принимай полк. Машину дам. И не вздумай делать глупости. Рука у меня тяжелая, так и знай. Послезавтра к тебе в полк приеду, посмотрю. Не смею больше задерживать. Желаю успехов!
Подполковник Полуяров вышел, и Афанасьев сразу же поднял телефонную трубку:
— Соедините с хозяйством Афанасьевой.
Минут через десять зазуммерил на столе полевой аппарат:
— Афанасьева слушает!
— Здравствуй, дорогая! Как ты там?
— Все благополучно. Блеск наводим.
— Понятно. Радикулит не беспокоит?
— Притих.
— Держись. Недолго осталось.
— Держусь. Больше терпела.
— Как распрекраснейшая Нонна?
— Тоже все нормально.
— Обожателем не обзавелась?
— Пока нет. Почему интересуешься?