— За Московскими воротами? — вырвалось у Полуярова.
Титарев усмехнулся:
— А вы, оказывается, все же на пляже газетки почитывали? В одной корреспонденции об этих карьерах кирпичного завода упоминалось.
Полуяров смутился:
— До войны мне довелось жить в этом городе.
— Вот как! Родина, — и сказал не то шутя, не то серьезно: — Как же вы допустили, что у вас произросли такие типы, как Жабров?
Полуяров промолчал. Но сознание собственной вины и какого-то тягостного предчувствия росло. Было такое ощущение, словно еще не окончилась история с Жабровым. А что может быть еще? Все уже сказано.
Титарев взглянул на собеседника.
— Вижу, я вас заговорил. Устали. Может быть, на боковую. Да и жену вашу разбудим.
— Спит! — Полуяров осторожно поправил одеяло. Нонна спала в своей обычной позе, поджав колени к животу и положив щеку на ладонь правой руки. Черное крыло волос разметалось на матовом, почти не загоревшем лбу. Сергей любил смотреть на спящую Нонну. Во всей ее позе, в чуть слышном дыхании было что-то детское, беспомощное и родное. Но сейчас даже Нонна ушла куда-то в тень, а перед глазами стоял Тимофей Жабров, такой, каким он помнил его по зарою, каким видел последний раз в тот осенний вечер на пустой, притихшей, к беде приготовившейся улице железнодорожного поселка.
— Как же Жабров попался?
— Из города он исчез за несколько дней до прихода Красной Армии. Сразу же, как стали выясняться подробности его злодеяний, были приняты меры к розыску преступника. Но долгое время не удавалось обнаружить и малейшего следа. Неизвестно было, бежал ли он в Западную Германию, к союзникам, или скрывается в нашей стране. Со временем разоблачили и арестовали многих его сподручных. Тогда еще ясней вырисовалась картина преступлений выродка Жаброва. По некоторым данным удалось установить, что он скрывается под чужим именем. Вероятно, даже попытался изменить свою внешность и уж конечно держится подальше от этих мест. Нужно сказать, что в городе проживала его сожительница, баба распутная до омерзения. Она клялась и божилась, что ничего не знает о судьбе и местопребывании Жаброва, но предполагала, что тот жив, поскольку, по ее выражению, такого идола и холера не возьмет. За домом слободской Мессалины установили наблюдение. Но все напрасно. Посещали ее разные поклонники, и довольно усердно посещали, но нужного не было.
Помогло одно неожиданное обстоятельство. Осенью минувшего года, как известно, проводилась в нашей стране денежная реформа. По ее условиям наличные деньги, находящиеся у граждан, обменивались на новые денежные знаки до определенного срока и в определенных суммах. Вот реформа и сыграла свою роль. Дня через два после постановления о реформе вечером в ресторане вокзала появился мужчина в очках и при бороде. Никто на него, естественно, не обратил внимания. Только старшине милиции, дежурившему в ту ночь на вокзале, показалось странным, что приезжий слишком уж долго пьет чай, к билетной кассе не наведывается, о поездах не справляется. После двенадцати часов ночи приезжий вышел на перрон. Поездов не ожидалось, и старшина милиции на всякий случай отправился за любителем чая. Дойдя до конца платформы, неизвестный неожиданно юркнул под вагон стоявшего в тупике состава. Это было уже нарушением, и старшина бросился за неизвестным. Однако догнать нарушителя ему не удалось.
А ранним утром, когда рассвет еще и не наклевывался, в железнодорожное отделение милиции явилась гражданка и сообщила, что минувшей ночью, часа в три-четыре, она вышла во двор и заметила, что в сарае соседей мерцает фонарь и слышится какая-то возня. Не дожидаясь рассвета, она и бросилась в милицию. Дежурный по отделению сразу же установил, что сарай, о котором вела речь бдительная гражданка, принадлежит сожительнице разыскиваемого преступника Тимофея Фаддеевича Жаброва. А тут еще явился с дежурства старшина и доложил о появлении подозрительного приезжего.
Естественно было предположить, что в город пожаловал сам Жабров. Дом и сарай на Паровозной улице оцепили. Ночного гостя застукали в сарае. Им и впрямь оказался Жабров. Там же обнаружили яму, в которой хранились мешки с большой суммой старых денежных знаков и облигаций государственных займов. На допросе Жабров показал, что эти мешки с деньгами везли в эвакуацию в сорок первом году работники одного украинского областного банка. Банковских деятелей Жабров собственноручно порубал топором, а деньги «на всякий случай» закопал в сарае. С этого, собственно, и началась его деятельность при новом порядке.
После войны с чужим паспортом Жабров уехал в Темир-тау, устроился на руднике, так сказать, ушел под землю. Работал хорошо, его фотография в очках и с бородой даже красовалась на Доске почета. Женился, получил квартиру. А вот когда узнал о денежной реформе, взыграло кулацкое сердце. Не пропадать же такому богатству. Не рискнуть ли? И рискнул.
Титарев ладонями сильно растер обрюзгшее, с нездоровой желтизной лицо.
— Сила и живучесть у Жаброва была истинно распутинская. Помните, как убивали Гришку! И цианистым калием травили, и в упор стреляли, и в прорубь бросали. А он из проруби лез, как медведь, да еще глаза с угрозой таращил. Так и Жабров. При аресте одному оперативному работнику лопатой полголовы снес.
«Знаю, знаю его лопату, его руки, его силу», — думал Полуяров.
— В тюрьме, уже во время заседаний военного трибунала, Жабров ночью в камере решетку вывернул. А ведь сто лет держалась, тюрьму еще при Николае Палкине построили. Повезли его на место массовых расстрелов мирных жителей. На окраине города кирпичный завод есть…
— За Московскими воротами. Я когда-то, еще мальчишкой, там работал, — уныло произнес Полуяров.
— Вот как, — посмотрел Титарев на собеседника. — Значит, и вы от станка. Я тоже в фабзайцах ходил. Ну, ваш завод уже восстановили, опять дымит — кирпич после войны позарез нужен. Сколько руин и пепелищ осталось. Завод работает, но старый карьер не трогают. В нем до сих пор раскопки производят. Много людей там погибло.
— Зарой.
— Кого зарой? — не понял Титарев.
— Так мы карьер тогда называли: зарой!
— Не знаю. По делу он как карьер проходил. Так вот привезли Жаброва в карьер. Ходил он, показывал и рассказывал: тут ройте, одна партия человек триста. А там — вторая, побольше будет. С тысячу. И детей, спрашиваем, расстреливали? А куда же их девать, отвечает. На развод оставлять, что ли? И говорит спокойно. Ни раскаяния, ни угрызений совести.
— Робот!
— Что робот? — опять переспросил полковник.
— Жабров — робот. Ничего человеческого в нем и раньше не было.
— Да вы, оказывается, и Жаброва знали? — почти с профессиональным любопытством спросил Титарев. Полуярову даже показалось, что собеседник с недоверием посмотрел на его полковничьи погоны.
— Знал. Работал с ним рядом. И потом встречал. В сорок первом. Перед приходом немцев в город. — Полуяров говорил отрывисто, как всегда, когда волновался.
Теперь Титарев уже с нескрываемым интересом смотрел на сидящего перед ним полковника.
— Жаль, поздно об этом узнал, а то бы мы и вас свидетелем вызвали. Обрисовали бы довоенный облик этого монстра. Впрочем, среди свидетелей был один, который Жаброва до войны знал. Тоже офицер. Лейтенант. Фамилия его, дай бог памяти… Громкая такая фамилия. Да, Карайбог! Лейтенант Карайбог!
— Семен?
— Верно, Семен. И его знали?
— Друг. Вместе на кирпичном работали. Заройщик.
— Серьезный мужчина ваш Карайбог. Когда давал показания, то так разошелся, что мы боялись: выхватит пистолет и перестреляет всех наших подсудимых во главе с Жабровым. И процессу конец. Хорошо, что в зале жена Карайбога оказалась, выручила. Крикнула: «Сема!» — и словно на кипящее молоко подула — сразу стих Карайбог.
— Душагорит!
— Как понимать: душа горит?
— Так мы на заводе Семена Карайбога звали: Сема — Душагорит! Горячий он, но славный.
— Воевал Карайбог хорошо. Вся грудь в орденах. Видимо, с Тимофеем Жабровым у него свой личный счет был.
И Полуяров внезапно вспомнил: да ведь жену и сына Алеши Хворостова расстреляли в том карьере на кирпичном! И расстрелял Жабров. Вот то главное, что он предчувствовал, что томило его весь вечер. Значит, и он повинен в смерти родных Алеши. Почему он тогда, в тот осенний вечер, не задержал, не сдал коменданту Жаброва? Ведь догадывался, что Жабров готовится к предательству. Или уж вынуть бы пистолет. Побоялся. Гуманизм! Самосуд! Штрафная! Спросил хрипло:
— Приговор Жаброву уже вынесен?
— Третьего дня в исполнение приведен.
— Расстреляли?
— Повесили. И представляете, в ночь перед приведением в исполнение приговора, когда Президиум Верховного Совета уже отклонил его просьбу о помиловании, он обратился к начальнику тюрьмы. И что попросил! Никогда не угадаете. Нормальному человеку даже вообразить трудно. Попросил, чтобы к нему в камеру женщину привели.
…Сидели молча. Мрачные, уставшие, словно постаревшие. Молча слушали, как стучат колеса, как скрипит вагон тонкими сухими перегородками. Внезапно приподнялась Нонна с широко открытыми испуганными глазами.
— Ты здесь, Сережа? Боже! Мне такой ужасный сон приснился. Дай руку.
Полуяров сел возле Нонны. Та снова опустилась на подушку, прижала к лицу руку мужа. Сергей ощущал теплоту ее дыхания и полуоткрытых губ. Когда Нонна уснула, осторожно убрал руку.
— Славная у вас жена, — шепотом, чтобы не потревожить спящую, проговорил Титарев.
— Как Чехов писал: жена есть жена.
— Не скажите, — покачал головой Титарев. Проговорил с неожиданной грустью: — Только под старость начинаешь по-настоящему ценить хороших и милых женщин. Помните, у Тютчева:
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Встал. Потянулся.
— Что-то я совсем раскис. Устал до чертиков. Пора в объятия Морфея. — Раздеваясь, вздыхал: — Нет, уйду в отставку. Ну их подальше, преступников, предателей, подлецов. Пусть кто помоложе с ними возится, а я буду клубнику сажать да внукам сказки рассказывать.