1
Уже больше года прошло, как умер Брентон.
Дели довольно скоро отучила себя от воспоминаний о Берте, о Максимилиане. Ей уже редко снились те кошмарные сны, которые преследовали ее после того, как она без денег возвращалась в вагоне третьего класса в Марри-Бридж.
Она поначалу каждый день старательно стирала из своей памяти образ Берта, но потом все вошло в свою колею…
Мэг вернулась на «Филадельфию» вместе с Огденом, чуть-чуть прихрамывающим, но ходил он уже без костылей.
Дели видела, как блестели глаза Мэг, когда она смотрела на Огдена, и радовалась в душе: хоть кто-то был счастлив на ее пароходе.
Алекс хорошо сдал экзамены и стал получать государственную стипендию, и еще от Общества австралийских врачей.
Он теперь жил в Сиднее и редко писал письма, в которых постоянно жаловался на нехватку времени, большое количество занятий, слегка хвастался успехами в учебе. Писал о смешных случаях в анатомическом классе и в конце каждого письма делал приписку: «Шлем привет тебе я и Энни — очень симпатичная девушка».
Кто такая Энни, Дели не знала, но она предполагала, что, возможно, эта незнакомка в скором будущем станет женой Алекса.
Год прошел после смерти Брентона, почти год прошел после смерти Максимилиана.
Но Дели хотя бы раз в полтора-два месяца все же заходила на почту в Марри-Бридж, когда «Филадельфия» останавливалась в этом городке. Она понимала, что от Берта писем не может быть, но тем не менее ее сердце сжималось, когда она подходила к зданию почты.
Совсем не ожидая, она получила письмо от Аластера, уже давно забытого Аластера. И эта весточка от него ее страшно обрадовала. Она побежала к старым эвкалиптам и только там, в заповеднике, распечатала письмо и окаменела.
Аластер писал совсем не то, что ей хотелось бы. Он сообщал, что женился на Сесили, около месяца тому назад. Писал, что письмо ее получил, но на предложение — погостить на «Филадельфии» — по-прежнему положительно ответить не может.
Письмо было холодным и сухим. Дели, читая его, почувствовала озноб, пробежавший по спине и плечам.
Мисс Баретт по-прежнему жила у него, она была гувернанткой у детей Аластера, но вскоре собиралась учительствовать в миссии Поинт-Маклей и уже готовила там школу кустарных ремесел для девочек.
Дели скомкала письмо и положила в сумочку.
«Вот и все, — подумала она. — Вот и последняя ниточка оборвалась. Последняя ниточка предпоследней любви…»
Мэг вместе с Огденом скоро покинула «Филадельфию» и поселилась в маленьком домике Огдена, у шлюза.
Огден отчего-то не хотел вообще никакой свадьбы, и ему удалось настоять на своем, хотя Дели дала изрядную сумму на приобретение приданого для Мэг и приличной мебели в дом.
Мэг поступила на краткосрочные курсы медицинских сестер, но скоро стала жаловаться, что слишком устает, но все же через полгода закончила курсы и получила свидетельство младшей медицинской сестры.
Гордон стал вторым человеком на пароходе. Он был и за шкипера, когда Бренни просил его сменить, и за кочегара, и за повара. И всю работу выполнял беспрекословно и старательно.
Дели удивлялась, глядя на него, какие с ним произошли перемены. Он стал еще более нелюдимым и замкнутым, но покупает кипы книг по искусству и искусствоведению. Дели не спрашивала, что означает его новое увлечение, однажды Гордон сам признался, что хочет заочно сдать экзамены на бакалавра и магистра искусствоведения. Дели была обрадована, что у сына наконец-то появилось какое-то стоящее увлечение.
Глядя, как он старательно штудирует книжки и временами обращается к ней за консультациями по теории и истории искусства, Дели и сама почувствовала тягу к рисованию.
Она почувствовала желание рисовать еще до того, как однажды, зайдя на почту, обнаружила там огромную посылку на свое имя. Это была тщательно упакованная картина.
Дели тут же на почте стала срывать с нее ткань и многочисленные слои бумаги. И когда она отделила последний бумажный слой, то чуть не вскрикнула от радости. Она увидела то, что и предполагала увидеть. Это была ее отреставрированная картина, пейзаж с паутиной. На обороте углем было написано «Летний вечер».
Вместо письма была короткая записка, поспешно написанная тем же черным углем: «Прощай. Я в Южной Америке. Берт».
Дели хотела сохранить этот клочок бумаги, но, подумав, выбросила его тут же на почте в мусорную корзину для бумаг.
А ее «паутина» действительно была отлично отреставрирована, вместо прежней зияющей дыры было едва заметное возвышение на холсте, маленький бугорок из краски.
Дели быстро пошла с почты на пароход, зажав картину под мышкой, она почти бежала, чтобы по дороге не думать о прошлом, не вспоминать. И ей вполне удалось не поддаться воспоминаниям.
Как раз в этот день на пароход приехали на пару дней Мэг и Огден. Дели занялась приготовлением чего-нибудь вкусненького, а картину, завернув в грязные тряпки, спрятала в кладовую, где хранились продукты.
Бренни уже получил капитанское свидетельство. Он редко брился, и его рыжеватая бородка чем-то отдаленно напоминала бороду Брентона.
С каждым месяцем Дели все менее интересовалась делами парохода. Она все поручила Бренни, а сама почти целыми днями сидела на палубе и делала зарисовки берегов: сотни, тысячи подготовительных рисунков для пейзажа с кроликами; но с каждым днем недовольство ее росло, кисть все больше и больше сопротивлялась ее руке, и Дели на несколько недель бросила рисовать… До тех пор пока ей не приснился смеющийся Берт, который во сне смеялся над ее беспомощностью:
— Ты же самая известная художница в Австралии, а какие-то глупые кролики от тебя разбежались.
Дели проснулась в холодном поту и до утра уже не сомкнула глаз. Она сидела перед зеркалом и смотрела на свои наполовину уже седые волосы. Как быстро она поседела, за какой-то один год…
2
Дели приехала погостить в дом, где жила Мэг вместе с Огденом. Мэг первое время не хотела говорить, что беременна. Но Дели сама начала догадываться; она видела, что Мэг стала много есть, и как-то шутя сказала Огдену, что ей хочется есть курицу прямо с костями, до того она казалась ей вкусной, что просто слюнки текут.
— Мэг, я, кажется, понимаю, моя милая, неужели?.. Почему ты мне не говорила? Когда ждать? — спросила Дели, когда они остались с Мэг вдвоем.
— О, это будет еще не скоро, ма!
— Наверное, поближе к родам мне придется к тебе приехать, чтобы помочь? Хотя моя помощь вряд ли может избавить от некоторых страданий, но все же…
— Нет, ма, ты знаешь, здесь почти весь город рожает в присутствии Старой Шерман, а не в больнице. И сколько я ни спрашивала, все происходило более чем прекрасно. Я тоже так решила поступить, ты можешь и не приезжать.
— Ну, раз так, тогда я не приеду, но думаю, что все-таки стоит рассказать тебе кое-какие маленькие секреты.
— О чем вы тут шепчетесь? — вошел в комнату Огден.
— Дорогой, у нас женский разговор, выйди, пожалуйста, — улыбнулась Мэг. Огден, смущенно улыбнувшись, вышел.
Дели рассказала в подробностях, как она рожала, как нужно поддаваться боли, а не сопротивляться ей, и прочие маленькие тонкости из ее материнского опыта.
Она погостила у Мэг всего четыре дня, постоянно ловя себя на мысли, что Огден ей не пара, и уехала. Хоть Огден ей и не нравился, но она была абсолютно спокойна за дочь.
Вики родилась ранней осенью. Уже начали желтеть листья. На несколько дней в природе наступила такая тишина, что, казалось, над всем сущим воцарился мир и покой. Но и то и другое в этом мире недолговечно. Наступил сезон дождей.
Целую неделю перед рождением Вики дождь лил как из ведра, не переставая. При каждом раскате грома Мэг вздрагивала и обхватывала руками свой непомерно выросший живот.
В последний месяц своими движениями Мэг стала напоминать Огдену утку. Особенно походка ее приобрела сходство с утиной. Мэг медленно и неуклюже передвигала ноги, и при этом ее тело неуклюже наклонялось то в одну, то в другую сторону.
Когда она смотрелась в зеркало, лицо ее хмурилось и раздавался тяжелый вздох. В такие минуты Огден старался ее успокоить:
— Ну что ты, Мэгги? Это тебя нисколько не портит, ты стала еще красивее.
— Оставь, Огден. Я же вижу, что подурнела. Посмотри, опять ноги опухли, мешки под глазами.
— Ничего, теперь уже скоро ты подаришь мне чудесную златокудрую девочку, похожую на тебя, моя дорогая. И мы назовем ее Вики, в честь моей бабки. Правда, красивое имя? И ты опять станешь прежней, и от мешков под глазами не останется и следа.
— А может, я рожу мальчика, и мы назовем его Питером, — сказала Мэг, почесав опухшую ногу.
— Путь будет по-твоему, дорогая. Я на все согласен, лишь бы ты была довольна.
В один из вечеров, когда дождь перестал, Мэг убрала со стола тарелки и присела перед открытым окном на стул. Уже начинало темнеть, за окном виднелись освещенные окна соседнего дома и трепещущая при порывах ветра осенняя листва. Мэг как будто прислушивалась к чему-то.
— Знаешь, Огден, — сказала она, не поворачиваясь к нему, — так радостно ощущать в себе зарождающуюся новую жизнь. Когда день за днем ты чувствуешь, что в тебе растет новое существо. Потом вдруг улавливаешь первое робкое движение этого маленького человечка. Проходят дни, и он все настойчивей дает о себе знать. Как будто напоминает: «Не забывайте обо мне. Я тут». Ему, верно, хочется выбраться поскорее на свет Божий… Ой! Вот опять, такое ощущение, будто он перевернулся во мне и уперся в живот ножкой. Ну что, маленький озорник, вот я и поймала тебя за пяточку!
Мэг рассмеялась.
— Правда-правда, Огден, я держу нашего маленького за пяточку. — Мэг ущипнула свой живот и была совершенно уверена, что под ее ладонью сейчас находится маленькая пяточка малыша, пошевелившегося в животе.
— Мэгги, пойдем спать. Ты устала, а в твоем положении нужно больше отдыхать.
Под утро у Мэг начались схватки.
Проснувшийся Огден склонился над ней.
— Что с тобой, Мэгги?
— Не знаю, что-то нехорошо. Наверное, это начало родов.
— Я побегу, найду повивальную бабку, — сказал он озабоченно.
Огден быстро оделся и выскочил на улицу. Холодный ветер взбодрил его. Огден остановился и лихорадочно стал соображать, куда же ему теперь идти. Была малая вероятность, что в это время в госпитале он застанет акушерку. Единственное, что оставалось, — будить старую Шерман. И он, слегка прихрамывая, побежал в дальний конец городка.
Город еще спал. Улицы были пустынны, лишь изредка попадалось светящееся окно с проснувшимися для очередного суетного дня обитателями или одинокая, спешащая куда-то фигура ненадолго показывалась впереди. Жизнь не прекращалась только в питейном заведении, за несколько кварталов до него можно было услышать пьяные голоса, тянущие какую-то заунывную песню, но уже скоро и оно закроется. Его хозяин, здоровяк Джон, вытолкает в шею последних посетителей и повесит на дверь табличку «Закрыто». Но завсегдатаи его заведения будут еще долго стоять, сидеть или лежать поблизости.
Старую Шерман, к которой в этот час спешил Огден, знала вся округа. Некогда она была женой офицера береговой охраны. Жили они безбедно, и Лиз — так тогда звали Шерман — проводила время у себя дома в неге и лени. Но однажды, при перестрелке с контрабандистами, мужа ее убили. Похороны запомнились многим. На них собрался весь город. Был жаркий летний день. Всю дорогу до кладбища (благо город был тогда совсем небольшим) гроб пронесли на своих плечах солдаты, служившие под началом капитана Шермана. Во время панихиды Лиз никак не могла сдержать слез, и, когда прозвучали последние слова: «Упокой, Господи, его душу», она упала на колени и обняла бездыханное тело своего дорогого капитана. Ее тело затряслось в беззвучных рыданиях. Кто-то из женщин поднял ее с колен, другие стали утешать.
Вдова Стефферсон говорила: «Не убивайся. Мужчины умирают раньше, а мы остаемся одни. Такова уж женская доля». Ее подруга, старушка Элизабет, твердила: «Все будет хорошо. Поверь мне — все будет хорошо. Успокойся». Чей-то мужской голос басил: «Не плачь. Он уже в лучшем мире».
От всех утешений Лиз не стало легче. Тем временем в гроб положили награды капитана, накрыли его сверху массивной крышкой и уже начали опускать на веревках в свежевырытую яму. Лиз по обычаю первой бросила горсть земли в могилу и, не дожидаясь окончания похорон, ушла в свой опустевший дом.
Некоторое время после смерти мужа она жила замкнуто. Потом незаметно пришла нужда, и она стала ходить по домам и принимать роды. Скоро о ней пошла слава, что ее пациентки рожают легко и быстро. И ее охотно стали зазывать к себе, несмотря на ее скверный характер, даже из близлежащих городков.
Прошли годы, Лиз состарилась, и теперь никто не называл ее иначе как Старая Шерман. Когда умер ее муж, ей было всего двадцать восемь лет. Теперь на ее лице виднелись борозды, которые проложило время. От прежней ее красоты уже ничего не осталось. В характере у Шерман стали проявляться желчность и раздражительность, а в последнее время злые языки распустили слухи о скандалах, которые она якобы устраивала в домах рожениц.
Спеша к Старой Шерман, Огден думал о том, что в столь ранний час она может отказаться идти к Мэг. Дойдя до ее дома, он остановился в некоторой нерешительности, но после минутного промедления подошел к окну и громко постучал в него кулаком. Скоро открылась форточка, и раздался старческий голос, принадлежащий родственнице хозяйки, живущей у нее на правах служанки.
— Ну чего стучишь? Кого тебе надо?
— У меня жена рожает. Позови Старую Шерман.
Форточка тут же закрылась. Немного подождав, Огден постучал повторно. Наконец в окне показалось лицо Шерман.
— А, чтобы тебе крокодил откусил ногу! Ходят тут всякие, будят людей ни свет ни заря. Кто ты? Что тебе надо?
— Я Огден. Моя жена Мэгги рожает.
— Где ты живешь?
— Мы живем в зеленом доме возле водонапорной башни. Жене плохо. У нее начались роды.
— Хорошо. Иди к ней. Я сейчас соберусь и приду.
Огден пошел домой. На душе его было неспокойно. Изнутри точил червь сомнения: «А придет ли Старая Шерман? Не обманула ли его?»
— Ну как дела, милый? — спросила Мэг, как только Огден вошел в комнату. Она по-прежнему лежала на кровати. — По ее лицу Огден понял, что схватки усилились.
— Я позвал старуху Шерман. Потерпи немного. Скоро она должка прийти.
— Приготовь, пожалуйста, все к родам. Там в шкафу на полке найди новую простыню и клеенку, постели их на кровать. И нагрей воды.
— Я сейчас поставлю чайник на огонь.
— Нет, лучше поставь таз.
Огден разжег огонь в печи, поставил на него старый медный таз. В его голове еще раз промелькнула мысль: «А может, Старая Шерман не придет? Что-то ее долго нет. Пора бы уже».
— Огден, что-то мне плохо, — раздался голос Мэг. — Не мог бы ты встретить Шерман?
Он выглянул в окно. Рассветало. Город уже проснулся. Среди прохожих Огден заметил одетую в черный плащ Старую Шерман, близоруко присматривающуюся к их дому.
— Мисс Шерман, мисс Шерман! Это мы вас звали, — крикнул в открытое окно Огден.
— Вечно найдется какой-нибудь растяпа, который в спешке дает неточный адрес. A-а, чтоб тебя утащил аллигатор, — отозвалась громко Старая Шерман через улицу. — Я уже целый час здесь плутаю. Сколько вокруг этой башни зеленых домов. И в какой я ни постучусь, везде говорят: «У нас роженицы нет». А, чтоб они оказались на пороховом складе во время его взрыва, чтоб их трупы съели койоты, а глаза выклевали вороны, чтоб им никогда не лечь в землю!..
Тут старуха разразилась длинной и витиеватой бранью. Родись она на пару тысяч лет раньше, вполне бы смогла служить жрицей при каком-нибудь мрачном языческом храме в придумывать изощренные проклятия.
— Ну, кто здесь рожает? — гаркнула она, едва переступив порог дома. Огден показал, куда пройти: «Вот сюда и направо».
— Я и сама вижу без твоих указаний. Когда начались схватки?
Огден посмотрел на часы:
— Около пяти часов утра.
— «Около», — передразнила его Старая Шерман. — Даже не мог запомнить, когда жена начала рожать. Ну хорошо. К родам все приготовлено? Горячая вода есть?
— Греется.
— Только греется. Вы, мужчины, ничего не можете сделать вовремя. Ладно, что о вас говорить, — махнула она рукой на Огдена.
— Где здесь можно вымыть руки?
— Там у крыльца висит умывальник.
— Хорошо, — сказала Старая Шерман, осматривая Мэгги. — Вы только не беспокойтесь, миссис, я достаточно опытная. Меня все знают. Только спросите у кого-нибудь: «Где тут лучшая повивальная бабка?» — и каждый укажет вам на мой дом. Э-э, да ваш ребятенок уже решил выбраться наружу. На каком вы месяце?
— На девятом.
— Когда у вас начались схватки? Ваш муж мне об этом уже говорил, но я не помню. Что делать — склероз.
— В половине пятого утра.
— Хорошо. Самое большее через три часа, миссис, ваш ребенок будет лежать рядом с вами. Ну что, хромой, вода закипела? — обернулась она к Огдену.
— Да.
— Так неси же! Неси-неси, что стоишь? Ну, миссис, будем рожать? Пора. — Старая Шерман опять сосредоточила все свое внимание на Мэг. — Ты не возражаешь, если мы выпроводим твоего муженька? А то будет крутиться под ногами да нюни распускать. Мужчины — они такие. Знаю я вас, — погрозила она пальцем показавшемуся в дверях с тазом в руках Огдену. — Ставь воду сюда. А сам проваливай. Проваливай-проваливай. Пока не родится ребеночек, нечего тебе здесь делать.
Огден сел на большой камень под окнами дома. До него долетели стоны жены и указания повитухи: «Ты напрягись и расслабься, напрягись и расслабься. Увидишь — легче будет».
Из-за утла показался Клайв и подошел в Огдену. У него была собственная лодка, и он промышлял рыбной ловлей на озере Виктория. У Клайва была пышная борода, на голове — неизменная фуражка, на ногах — охотничьи высокие сапоги.
— Что, дружище, сидишь с таким кислым лицом перед своим домом?
— Мэг рожает…
— Кто принимает роды?
— Старая Шерман.
— Понятно, это она тебя выпроводила из дому. Такая уж у нее натура. Зато, если Старая Шерман взялась за дело — о жене и ребенке можешь не беспокоиться. Да и вообще беспокоиться нечего. Пойдем лучше пропустим по маленькой.
— Спасибо, Клайв. В следующий раз я с удовольствием присоединюсь к тебе…
— Ну, смотри сам. С прибавлением потомства тебя, — сочувственно-иронически кивнул он Огдену и зашагал прочь.
Огден снова опустился на камень и погрузился в размышления, которые прервал громкий стон жены. Через открытое окно он увидел искаженное болью лицо Мэг и Старую Шерман суетящуюся возле ее кровати. В этот час им было не до него. Вот и до Мэг дошла очередь ощутить эту нечеловеческую боль, на которую обречены все женщины. Что делать, слова обращенные к праматери Еве: «Умножая умножу скорбь твою в беременности твоей, в болезни будешь рождать детей», — не обходят стороной никого из ее дочерей.
Стоны прекратились. Огден испугался и снова заглянул в комнату. Старая Шерман держала в своих руках тот самый маленький красный комочек, о котором думал перед тем Огден. Ребенок был весь мокрый, с закрытыми глазами, на голове его было какое-то жалкое подобие волосиков, пуповина все еще связывала его с матерью. Держа комочек в одной руке, другой Старая Шерман шлепнула его пару раз. Комната наполнилась визгливым криком этого маленького создания. От этих звуков сердце Огдена наполнилось радостью. Шерман ловко одним движением обрезала пуповину и аккуратно завязала. Тут она заметила Огдена.
— Поздравляю тебя, хромой, у тебя родилась дочка. Хотел, наверно, сына?
— Нет, сына хотела Мэг.
— Слава Богу, значит, получил то, что желал. — Голос Старой Шерман звучал теперь ласково.
— Что с Мэгги?
— Каждой бы женщине такие легкие роды, какие были у твоей жены.
— Мне уже можно войти?
— Ишь ты, какой быстрый. Ты погуляй еще. А то войдешь сейчас, принесешь пыль, грязь. Твоей жене и дочери это может не понравиться. Так что иди, а я тут позабочусь о них.
Огден пошел на реку. Он любил приходить сюда, к быстротекущему руслу Руфуса. Река будто делила с ним его горе и радость. Каждый раз, когда он смотрел на ее воды, в его душе восстанавливался мир и покой. Вся его жизнь была связана с этой рекой. На ней он вырос. Сюда приходил он мальчишкой удить рыбу.
Побродив по знакомым местам, Огден решил, что уже пора, и чуть ли не вприпрыжку побежал домой. Войдя в дом, он прислушался — стояла подозрительная тишина.
Скинув ботинки, он на цыпочках вбежал в комнату, где должна была быть Мэг, и увидел ее, сидящую на кровати и кормящую грудью маленький белый сверточек. Старая Шерман сидела на стуле и клевала носом.
— Мэгги, Мэг, — позвал он тихонько, стоя в дверях.
Мэг подняла голову, и он увидел ее большие глаза, окруженные темно-синими кругами, увидел счастливую улыбку на ее губах.
— Все, Огден, уже все хорошо… — зашептала она и, взглянув на младенца, добавила: — Кажется, спит.
— А можно мне посмотреть?
— Потом, Огден малышка тоже намучилась, пока пробиралась к свету, — прошептала Мэг.
— А? Хромой уже здесь, — проснулась Старая Шерман, — у Старой Шерман все в порядке, у Шерман рождается все, что заказывали, хотел девочку? Вот Старая Шерман и сделала девочку, — проскрипела она, смеясь.
— Я не знаю, как вас благодарить, Шерман, — сказал Огден.
— О-о! Зато я знаю, пойдем отсюда, я пошепчу тебе. А тебе, милая, как и малышке, пора отдыхать, лучше уснуть. Да, а как вы назовете девочку?
— Вики, конечно, — сказал Огден как нечто само собой разумеющееся. — Не так ли, дорогая?
— Конечно, так, Огден, — устало улыбнулась Мэг.
И Огден и Шерман вышли в другую комнату пошептаться.
3
Алекс женился, как Дели и ожидала, на Энни.
Когда Алекс уже вместе со своей женой приехал на каникулы на пароход, Дели расплакалась, увидев, как он вытянулся и приобрел какой-то суховатый, но солидный вид студента-отличника.
— Алекс, твоя медицина тебя совсем высушит, — вытирала она глаза. А Алекс виновато улыбнулся и в свое оправдание говорил, что он действительно один из первых на курсе, так же как и Энни.
Энни Дели сразу понравилась. Маленькая, пухленькая, миловидная девушка с некрасивыми, чуть выдвинутыми вперед зубами, словно у зайца, она мгновенно вызывала расположение своим тихим голосом и мягкой улыбкой. Однако, когда Энни начинала говорить с Алексом об учебе, когда они начинали сыпать медицинскими терминами, Энни преображалась, сразу же становилась чем-то похожей на Алекса — сухой и деловитой, знающей цену своему вескому медицинскому слову.
Дели стала говорить, что она хотела бы, чтобы Энни родила двойню, на что Энни смеялась и категорически протестовала против детей в студенческих семьях. «Вначале профессия, а потом уже дети». Дели не слишком нравились подобные высказывания, но она видела, что Алекс целиком и полностью стоит на стороне жены и тоже не хочет детей, пока они не окончат учебы; и Дели смирилась.
Она решила, что, видимо, первая ее внучка и будет ну если не единственной внучкой, то, скорее всего, самой любимой.
С Гордоном она вообще старалась не заговаривать о женитьбе. Все его свободное время было поглощено толстенными фолиантами по истории искусства, и на женщин он практически не смотрел, к величайшему сожалению Дели.
После того как Дели увидела Алекса и Энни, после того как они снова уехали в Сидней, после всего этого к Дели пришло настоящее вдохновение.
Бренни выстроил ей на крутом берегу реки маленькую хижину из досок и фанеры, и Дели по двенадцать часов в сутки бродила по берегам реки, по полям и писала маслом пейзажи, писала быстро и яростно. Если картина сразу же не получалась, она тут же ее выбрасывала или снимала мастихином верхний слой краски и писала новый пейзаж.
Ночью она приходила в свою конуру и буквально падала от усталости. Но зато за месяц она написала почти двенадцать великолепных пейзажей, которые бы с радостью приобрела любая галерея Австралии — Дели в этом ничуть не сомневалась.
Раз в неделю на «Филадельфии» подплывал к ее сараю на берегу Бренни и уговаривал вернуться на пароход, но Дели категорически отказывалась.
Бренни после долгих уговоров оставлял ей продукты на неделю и краски, которые она заказывала, и Дели вновь принималась яростно и страстно писать.
Лишь после того как она простудилась ночью под дождем, Бренни удалось уговорить Дели вернуться на пароход.
Теперь в ее каюте негде было повернуться от пахнущих свежей краской картин и натянутых холстов.
Вскоре ее поразило как гром среди ясного неба страшное известие. Она получила телеграмму от Аластера, которая по счастливой случайности застала ее в Моргане, куда «Филадельфия» приплыла, чтобы загрузиться красителями для кожевенной фабрики.
Аластер просил ее немедленно приехать в Миланг, мисс Баретт была серьезно больна и хотела ее видеть.
Дели не раздумывая в тот же вечер села на поезд и на следующий день была уже в Миланге.
Что произошло, она узнала у таксиста, который вез ее с вокзала.
Когда Дели попросила срочно доставить ее к дому Аластера, шофер лишь присвистнул:
— Все сгорело дотла! И склады, и дом, и приусадебные постройки!
Дели страшно заволновалась и сказала, чтобы ее везли прямо в больницу.
Мисс Баретт лежала в палате вся в бинтах, пахнущих формалином и спиртом, и тихо стонала. Врач, который провожал Дели в палату, сказал, что состояние ее критическое, можно сказать безнадежное.
Но мисс Баретт узнала голос Дели. Она говорила глухим, вибрирующим голосом, и чувствовалось, что каждое слово ей дается с трудом:
— При-вет… Дели…
— О мисс Баретт! Я сразу же приехала, как только получила телеграмму от Аластера!
— Пожалуйста, говори мне «Дороти», ведь мы уже стали почти ровесницами… Я думаю… ты как раз вовремя, кажется, уже сегодня… Но это неважно. Когда случился пожар, я должна была пойти в ту комнату… Потом пошла… знала, что поздно… но я должна была… Иначе как же жить после… Будь счастлива, деточка… Ты заслуживаешь этого. — И ее вибрирующий голос прервался. Потом раздался вздох, похожий на вздох облегчения. Глаза мисс Баретт закрылись, но очень слабые прерывистые вздохи еще были заметны.
Дели постояла, в надежде что мисс Баретт, возможно, соберется с последними силами и придет в себя, но вошли две сестры и увели ее из палаты.
В тот же день первая и единственная гувернантка Дели скончалась.
4
Дели гостила в островном мирке, в маленьком домике Мэг и Огдена.
За стеной плакал новорожденный, у Мэг родился сын, по этому поводу Дели и приехала погостить у дочери. Она видела, как Огден сияет от счастья, Мэг чувствовала себя хорошо, и Дели было в их доме спокойно и умиротворенно.
Она укладывала Вики спать, оставляя всегда ночник, так как Вики боялась просыпаться ночью в темноте.
Вики называла Дели бабушкой. Дели сама настояла, чтобы ее так называли и Вики, и Мэг. Да, она была настоящей бабушкой, гостившей у дочери и внучки в этом островном заповеднике, отгороженном от мира плотиной и шлюзом.
Она подолгу гуляла с Вики по лесу, по водным заводям. Гонялась, едва поспевая за внучкой, за бабочкой. В небольшом перелеске она показывала Вики какаду с зеленовато-желтыми хохолками и маленьких зеленых и желтых попугайчиков, от которых внучка приходила в восторг и смешно подражала их щебетанью.
Но через некоторое время в их тихий заповедник ворвались страшные вести из Европы.
Дели стала скупать все газеты, которые приходили на шлюз, и постоянно слушать радио.
Гитлер вторгся в Европу, и за этим последовал ультиматум: если Польша будет оккупирована, то война будет неизбежна.
Она каждый час включала радио и слушала Би-Би-Си, она услышала выступление Чемберлена, который сказал: «…это значит, что наша страна находится в состоянии войны с Германией…»
Дели в эту ночь не спала. Небо было затянуто облаками, а ей так хотелось посмотреть на луну и звезды, словно они могли дать ответ на ее беспокойные мысли о Гордоне, Бренни, Алексе. Правда, об Алексе можно не беспокоиться, он врач, и его не пошлют под огонь. Он стал одним из лучших хирургов, возможно, он и будет оперировать солдат, но это вряд ли представляет опасность для жизни. Даже если его отправят в полевой госпиталь, он благополучно вернется после окончания войны, Дели была почему-то в этом совершенно уверена.
Как только рассвело, Дели вышла из дома, никого не разбудив, по-прежнему поглядывая на затянутое серыми низкими тучами небо.
Она радовалась, что Гордон вышел из призывного возраста. Он был уже готов заочно сдать на степень бакалавра искусств по специализации история искусства, на эту подготовку у него ушли долгие годы. А искусствовед на войне — это конечно же нонсенс; значит, за Гордона можно не волноваться… Но вот Бренни… Все ее беспокойство было направлено на Бренни.
Но страхи по поводу Бренни вскоре были рассеяны. Где-то через несколько дней он ей сказал:
— Ма, а ведь я женюсь…
Дели развела руками:
— Я давно этого жду! Сейчас, когда началась война, это сделать просто необходимо!
— Причем тут война? Мы уже год встречаемся с Мэвис, она здесь живет, неподалеку от Гулуа.
Дели, подумав, облегченно вздохнула: «Значит, теперь можно не опасаться — он не пойдет на войну…»
Пока ничего существенного на театре военных действий не происходило. Хотя, конечно, было жаль поляков и чехов. Но вот когда пала Франция и Италия поддержала фашистов, когда сдалась Бельгия, а англичане потерпели поражение при Дюнкерке — все это уже заставило насторожиться.
На следующий день после того, как пришли известия о разгроме при Дюнкерке, Гордон, который теперь делал на пароходе всю хозяйственную работу и даже готовил еду, бросил свою кисть, которой он заканчивал закрашивать потеки ржавчины на борту, и подошел к Дели, сидящей в чуть поскрипывающем кресле-качалке. Он вытер тряпкой руки, отнял у нее газету, которую она читала, и присел на корточки перед тихонько покачивающимся креслом.
— Ма, плохие новости?
— А ты еще не смотрел сегодняшние газеты?
— Смотрел, конечно…
— Так что ты спрашиваешь? После Дюнкерка пока, увы, ничего утешительного.
— Ма, ты знаешь, я долго думал и пришел к одному решению. Дело в том, что то, что я скажу, тебе не понравится, но прости меня, твое решение ничего уже не изменит.
— Гордон, у тебя такой серьезный вид, словно ты собираешься идти воевать, — воскликнула Дели. — Говори же скорей, что случилось!
— Не совсем так. Дело в том, что я поступаю в офицерскую школу, — сказал он просто, словно говорил, что собирается ехать в город за продуктами.
Дели ничего не ответила, она подняла голову, и ее обдала холодная тоскливая волна. Гордон увидел, что Дели чуть побледнела.
— Ма, к тому времени как я прибуду на фронт, все уже кончится. Пока я буду учиться, пока буду плыть в Европу — столько времени пройдет! Война кончится, и я буду учиться в университете бесплатно, на любом факультете! Ну и что, что я буду немолод, но я хочу учиться…
— Гордон, мне кажется, война кончится не скоро. Раньше тоже говорили про первую мировую, что она вот-вот кончится, а она длилась и длилась. Я прекрасно помню, все только и говорили у нас о войне… Гордон, может быть, ты одумаешься? Ты же почти бакалавр искусствоведения. Ты — и война, это совместить невозможно! Война для молодых, а тебе тридцать шесть, а к концу войны будет, может быть, сорок или еще больше…
Но Гордон отрицательно покачал головой и поднялся.
— Гордон, умоляю тебя, пусть Бренни идет, но только не ты!
— Бренни совсем не нужно идти на войну, а я хочу… Почему ты мне запрещаешь делать то, что я хочу?
— Но тебя могут убить!..
— Ну и пусть.
— Гордон, не шути так.
— Да я и не шучу, мама…
И Дели поняла, что он действительно не шутит. Он просто не понимает, что это такое. Он не дорожит своей жизнью, пока она вне опасности. Но там, где огонь, где снаряды, там он наверняка будет чувствовать себя иначе и пожалеет о своем решении.
— Хорошо, я попробую что-нибудь придумать.
— Ма, ты ничего не придумаешь, — сказал Гордон и, кисло улыбнувшись, отошел от нее и принялся выскребать остатки краски из банки.
На следующий день Дели поехала к Алексу в город. Она хотела поговорить с ним о желании Гордона, хотела, чтобы Алекс уговорил Гордона или как-то повлиял на него. Но Алекс только рассмеялся:
— Я одобряю его решение! Ведь война его закалит, если, конечно, его не убьют! Он же до сих пор совершенная мямля — не знает чего хочет, какой-то недоучившийся искусствовед. Ма, он же в душе страшно страдает по поводу того, что до сих пор не женат. Может быть, война — как раз то, что ему нужно?
— Не говори так, Алекс! Может, и ты мне скажешь, что отправляешься на фронт?
— У меня особого желания нет, но если предложат выгодный контракт… Хотя нет, тут у нас тоже нужны хирурги. Кто будет резать сухожилия и пилить кости, не забойщики скота, правда ведь? К тому же я решил заняться пластической хирургией. Наверняка после войны будет много раненых и искалеченных, у кого-то лицо будет обезображено, я буду исправлять косметические недостатки.
— Ах, Алекс, значит, ты не хочешь уговорить Гордона!
— Нет, ма. Наконец-то он будет не прислугой на «Филадельфии», а займется настоящим делом.
5
Свадьба у Бренни с Мэвис была своеобразная. Приходили на пароход многочисленные родственники со стороны Мэвис, они складывали подарки на большом столе, стоящем на палубе, и целовали Мэвис и Бренни, а затем переходили к Дели.
Дели, сидя в кресле-качалке, одетая совсем не празднично, нехотя принимала поздравления чужих людей.
Затем гости пили пиво и вино и танцевали под патефон на палубе. Когда начались танцы, Дели перетащила кресло за рулевую рубку, но даже там она чувствовала, как вибрирует палуба под ногами танцующих. Она была не против танцев, ей тяжело было смотреть на Мэвис — не слишком красивую и такую же простую, даже можно сказать глуповатую, девушку, под стать Бренни.
Дели продала свой маленький уютный домик с красивым садом и купила небольшой, но уютный коттедж под Гулуа, вдали от города, но на берегу канала.
Не то чтобы она искала одиночества на старости лет, но, прожив сорок лет на пароходе, она вдруг поняла, что оказалась сейчас совершенно лишней на «Филадельфии». Пожалуй, главной причиной, почему Дели ушла с парохода, была женитьба Бренни. Дели хотела дать молодым свободу, и одновременно ей хотелось как можно реже видеть Мэвис.
Мэвис, как и Дели когда-то, развела бурную деятельность на пароходе. Стала перекрашивать все на свой вкус, развешивать аляповатые занавески на окна и иллюминаторы, накупила модной мебели из железа и пластмассы.
Мэвис любила позлословить, хотя видела, что Дели совершенно не нравится, когда она со смехом говорит о глупом поступке Гордона, о том, что у Алекса не удалась операция по удалению грыжи.
Мэвис была длинным и худым существом, совершенно не вызывающим у Дели симпатии.
Дели передала права на «Филадельфию» своим трем сыновьям. Мэг была занята детьми и почти не появлялась на пароходе. Она часть своих прав на пароход взяла деньгами.
Алекс несколько лет не давал денег на содержание и ремонт парохода, несмотря на то что у него уже был приличный доход от врачебной практики. В конце концов он отказался от своей доли.
Гордон был далеко, так что теперь Мэвис и Бренни безраздельно хозяйничали на пароходе.
Дели поселилась в коттедже еще и потому, что неподалеку тянулось внутреннее море Куронга. Каждое утро она слышала голоса чаек, а окружавшие ее коттедж просторы песчаных холмов, поросших желтой, сухой травой, ее взгляду приносили покой и умиротворение. Да, она искала именно это пристанище — последнее пристанище для своей тихой, незаметной старости.
В коттедже все было завешено ее картинами, она по-прежнему ежедневно хоть по часу, но рисовала.
От Гордона первое время довольно часто приходили письма. И по ночам Дели поднималась с постели, когда ей не спалось, брала последнее письмо Гордона, подходила к окну и перечитывала. Потом, прочитав в третий раз письмо, она слушала, как в открытое окно врываются приглушенные звуки далекого прибоя.
Гордон писал из учебного лагеря длинные письма с маленькими рисунками-карикатурами на себя и своих сослуживцев. Но эти веселые письма чем дальше, тем все более тревожили Дели: война все не кончалась, она уже полыхала по всей Европе, захватила Африку, и конца ей не было видно.
Раз в неделю Мэвис и Бренни навещали ее, приносили фрукты, Мэвис рассказывала очередную порцию городских сплетен. И Дели были неприятны эти посещения.
Мэвис была беременна, это ее совсем не красило. Ее характер, казалось, стал еще более насмешливым и язвительным, она постоянно раздражалась и поминутно упрекала Бренни по любому поводу: не туда поставил пакеты с продуктами, нужно было на стул, а не на стол. Фрукты следует мыть щеточкой, а не руками и прочие мелочные придирки. Дели все списывала на беременность Мэвис, но все же понимала: такая уж эта Мэвис от природы — сварливая, пустая и злословная.
Наконец вступили в войну американцы. Когда Дели услышала это известие по радио, она, как и многие, стала думать, что войне осталось длиться несколько месяцев. Ее потрясли события в Пёрл-Харборе, но она еще не знала, что это поражение коснется ее лично…
Беспокойство за Гордона усилилось. Дели стала просыпаться по ночам и прислушиваться к ветру за окном и шелесту яблоневой листвы, ей казалось, что это подъехал на бричке почтальон, который привез письмо от Гордона.
Вскоре действительно Гордон написал, что он отправляется в Квинсленд для того, чтобы обучаться, как воевать в джунглях. Дели была изумлена: война даже в джунгли забралась. Возможно, если так дальше пойдет, несмотря на вступление американцев в войну, японцы могут оказаться и в Австралии. Гордон писал, что он приедет на несколько дней домой на Рождество.
Стояла небывалая жара, деревья в саду сохли, листья яблонь и апельсиновых деревьев начали желтеть и опадать.
Когда Гордон приехал, Дели решила отпраздновать Рождество на пароходе, чтобы и Бренни и Мэвис посмотрели на Гордона в военной форме. Мэг с Огденом сообщили, что не смогут быть на Рождество, у Алекса было дежурство в больнице.
Гордон похудел, подбородок стал выдаваться вперед, но одновременно было такое впечатление, что он раздался в плечах — или это обманчивое впечатление создавала военная форма цвета хаки? Его короткая стрижка, как у американских солдат, придавала ему мужественный и даже суровый вид.
Гордон весело рассказывал, что их часть должны скоро перебросить на север, чтобы помешать японцам захватить Малайю. Гордон был уже лейтенантом, и как Дели ни ненавидела всей душой эту отвратительную войну, но сейчас она с любовью смотрела на форму сына, в которой он был просто великолепен. Точно американский солдат с фотографии из газеты.
Всю ночь на Рождество где-то в кустах кричала ночная птица, и от этого крика на душе у Дели становилось тревожно. К тому же Бренни слишком много выпил, и Мэвис стала с ним ругаться из-за этого. Дели от крика птицы, от ругани Мэвис совсем расстроилась, у нее появился безотчетный страх, смешанный с отчаянием — оттого что приезд Гордона был омрачен и будто она была виновата в том, что у Мэвис такой характер, и в крике неугомонной птицы; и Гордон может сказать, что не стоило ему приезжать на Рождество.
Они немного посидели в душной ночи, на палубе при свечах, и Дели решила увести Гордона в каюту, чтобы он не видел эту Мэвис. Дели решила предпринять последнюю попытку вырвать Гордона из этой военной машины.
Дели гладила сына по стриженой макушке и говорила:
— Гордон, милый мой мальчик, может быть, тебе не стоит связываться с этими японцами?
— Ма, мне все равно с кем связываться, — усмехнулся он.
— Ну ты ведь можешь остаться здесь, в Австралии, где-нибудь на военной базе? Может быть, тебе доверят работать в военной газете — я ее два раза покупала. Ведь ты можешь рисовать для газеты рисунки и карикатуры. Может быть, тебе стать военным корреспондентом?
— Мама, не говори глупости. Я и так рисую — видишь, стал военным и начал рисовать снова.
— А у вас там есть для солдат публичный дом?
— Ма, не надо об этом…
— Ах, Гордон, когда ты женишься, я уже и не знаю, — вздохнула она.
— Зачем мне обязательно жениться? Может быть, никогда.
— Нет-нет, ты обязательно женишься, сразу же после войны. Обещай мне.
— Хорошо, я приеду к тебе с какой-нибудь китаянкой или японкой, — засмеялся Гордон.
И Дели сразу вспомнила Джесси, эту темноволосую Джесси, которая своим мимолетным появлением на пароходе оставила такой глубокий след в его жизни. Может быть, он до сих пор любит ее? Или до сих пор мучается, что так с ней поступил?
— Я согласна на японку, на китаянку. Лишь бы тебе она нравилась. Но лучше пусть будет австралийская девушка, и ты останешься в Австралии, договорились?
— Нет, мама. А вдруг они без меня и до Австралии доберутся? Что ты тогда будешь делать? Это вполне реально, японцы такие агрессивные, особенно эти самураи. Хотя, думаю, Сингапура им все же не видать как собственных ушей.
— Ах, Гордон, значит, мне не удастся тебя уговорить. Тогда пообещай, что ты приедешь с девушкой… Пусть даже китаянкой.
— Японкой, мама! Обещаю, приеду с японкой, — засмеялся он. — Но вообще-то мне никто не нужен, кроме тебя. Ты можешь мне дать ту фотографию, на которой ты сфотографирована в Эчуке, где тебе лет восемнадцать или даже меньше? Я когда-то любил смотреть на эту фотографию, ты на ней выглядишь словно принцесса из старой-старой сказки…
Дели страшно растрогалась от его просьбы, она с трудом сдержала слезы и дала ему фотографию.
Через два дня Дели проводила Гордона на станцию, где от волнения она застыла на перроне. В груди все разрывалось на части, а она, словно изваяние, все стояла перед вагоном в ожидании, когда поезд тронется, и не могла пошевелиться. Она боялась, что если она начнет что-то говорить Гордону, смотревшему на нее из окна вагона, то слезы хлынут из глаз, а она совсем этого не хотела.
Когда поезд тронулся, Гордон долго махал рукой, а Дели все стояла и смотрела ему вслед.
6
Следующее письмо пришло от Гордона очень не скоро, почти через два с половиной месяца, из Сингапура.
Гордон писал, что их часть прибыла в Сингапур, где очень жарко и много отвратительных москитов, что японцы все-таки готовятся к наступлению…
Через несколько дней она услышала по радио, что Сингапур пал. С тех пор писем от Гордона больше не было.
Проходили месяцы — писем все не было. Наконец пришло известие, что капитан Гордон Эдвардс пропал без вести. Но «пропал без вести» — это ведь еще не погиб!
Дели не теряла надежды, ей почти каждую ночь стали сниться джунгли, узкоглазые японцы с тоненькими косичками за плечами и Гордон.
Дели почти перестала браться за кисть, она рисовала лишь во сне. Во сне она часто видела, что пишет портрет Гордона в военной форме, но никак не может его закончить. Она просыпалась от досады, что вновь сегодня не закончила его портрет. Потом она вставала и долго гуляла в ночи по берегу реки, слушая шорох камышей, затем возвращалась домой и начинала писать письмо Мэг, которая вместе с Огденом, получившим новую должность, переехала в Ренмарк, в Южную Австралию. Там Огдена назначили начальником шлюза, а Мэг поступила работать на несколько часов в день санитаркой в больницу.
Мэг писала, что Вики уже пошла в школу, и Дели очень по ней скучала.
Наступил день, когда война закончилась, была подписана Женевская конвенция и всякие различные международные соглашения о возврате военнопленных, но вот подписала ли ее Япония — Дели не знала.
Она была совершенно уверена, что Гордон находится где-то в плену, где-нибудь в Малайе.
В Европе война кончилась, но японцы еще не сдавались. Весь мир был поражен известием об атомной бомбардировке, что Дели тоже ужасно возмутило. Она подумала, вдруг Гордон мог оказаться где-нибудь там, поблизости от Хиросимы.
Через два месяца после разгрома японцев пришла официальная бумага о смерти Гордона, как сообщалось «в результате болезни».
Это было для нее страшным ударом, хотя она проплакала всего лишь полчаса, а потом принялась собирать в саду яблоки.
Надежды больше не оставалось, но Дели все равно продолжала верить, что это ошибка, Гордон непременно вернется.
Бренни и «Филадельфия» теперь работали на управление инженерных работ, пароход участвовал в углублении дна у шлюзов неподалеку от Веллингтона. Бренни набрал команду рабочих из одних мужчин, и Дели вообще перестала ездить к нему в гости на пароход. «Филадельфия» стала ей совсем чужой. А Бренни не особенно настойчиво звал ее в гости, он был слишком занят работой.
Понемногу она вновь принялась рисовать. Теперь она писала пейзажи старого русла Муррея, камышовые заводи и диких уток на воде. И все пейзажи получались у нее печальными и осенними, несмотря на то что вся природа дышала весной.
Как-то возвращаясь из очередного похода на этюды, она увидела, что у дома стоит очень худой человек в шортах цвета хаки с очень загорелым лицом. Он держал под мышкой папку.
Сердце у Дели забилось, она поняла, что его появление связано с Гордоном.
— Вы от Гордона? — спросила она, пытаясь по его глазам прочесть: какое известие он принес ей? Может быть, Гордон все-таки жив? Да, это безусловно так! Она почувствовала это по его веселым темным глазам. — Ну, проходите-проходите, — сказала она срывающимся голосом и быстро провела его в дом.
Он представился как Мик Бернс.
— Вы ведь знали Гордона? Вы видели его?.. Гордона Эдвардса?
— Да, я был вместе с ним. Он отличный парень, каких мало, — сказал Мик Бернс.
Дели засуетилась, она бросилась разжигать керосинку, чтобы поставить чайник, но Мик Бернс предложил, чтобы он сначала рассказал, а потом уже они попьют чай.
Они сели за круглый стол. Дели, беспокойно водя руками по скатерти, не глядя на него, слушала, стараясь запомнить каждое его слово.
Он рассказал, что видел, как умирал Гордон. Держался он молодцом. Голос этого Бернса был спокойным, даже почти равнодушным.
— Перед смертью он попросил меня спрятать свои рисунки, которые в лагере для военнопленных Гордон делал карандашом и красками. — И Мик Бернс раскрыл свою кожаную папку. — Краски Гордон изготовлял из глины, древесного угля, из листьев — из всего, что попадалось.
Мик Бернс выложил из папки на стол множество рисунков на различных клочках бумаги, на конвертах, было даже несколько тонких деревянных дощечек от ящиков с рисунками красками.
Среди рисунков Дели обнаружила свою фотографию семнадцатилетней девочки, которую она дала Гордону. На обороте фотографии был нарисован лагерь, в котором Гордон находился. Здесь были портреты ребят, как сказал Бернс, которые просили перед смертью зарисовать их на память. Рисунок, где какой-то солдат тащит раненого. Двое ужасно худых людей в арестантской форме с гнойными ранами на ногах. Умирающий человек — обтянутый кожей скелет на носилках с огромными печальными глазами.
Слезы застилали глаза, но Дели продолжала внимательно рассматривать эту груду набросков и цветных рисунков. Она решила, что непременно напишет цикл картин, который будет называться «Война», и в основу этого цикла она положит эти рисунки Гордона.
— Он правда умер от болезни? — спросила она.
— Нет…
— Как он умер?
— Его японец обезглавил мечом. Гордон не собирался лизать сапоги коменданту лагеря… В лагере было мало офицеров, а Гордон среди офицеров был самым дерзким. Выстроили весь лагерь, чтобы все смотрели на казнь. Все случилось быстро и легко. Гордон был абсолютно спокоен, даже улыбался и шутил с друзьями перед тем как…
— Вы это видели?
— Да, я это видел собственными глазами. Он молодец, он был большой молодец. Он был настоящий офицер. Он был просто герой… Я ничего лишнего не прибавил, я сказал как есть. Как было… Он был очень мужественный офицер, очень любил солдат, никогда в нем не было высокомерия. У него была девушка-японка, она жила в Китае, ее силой привезли в публичный дом для японских солдат. Гордон даже говорил, что хотел бы жениться на ней, но это он, видимо, шутил…
— Да, может быть, хотя я так не думаю. Ну что ж, значит, все закончилось быстро?
— Очень быстро. И очень легко. Я же говорю, что он улыбался, шутил, махнул рукой друзьям. Мы стояли всего лишь пять минут, глядя на эту казнь. Очень быстро все произошло…
— Ну тогда давайте пить чай, — улыбнулась Дели. — Вы очень много сделали для меня. Я не смогу вас отблагодарить никак.
— О благодарности речи быть не может, я сделал лишь то, что обещал Гордону, — спокойно сказал Мик Бернс.
7
Узнав, что к матери приезжал человек, который что-то знает о гибели Гордона, Алекс бросил дела в больнице и в клинике, где он уже стал главным хирургом, и вместе с Энни приехал к Дели.
Алекс застал Дели в оцепенении. Она односложно отвечала на вопросы, показывала рисунки Гордона — ей не хотелось видеть ни Алекса, ни Энни. И, прекратив свои настойчивые вопросы, сын принялся разговаривать с Энни о своих повседневных врачебных делах.
Немного выдвинутые зубы Энни не красили ее, но, как ни странно, она была привлекательна: ее пухлое личико и коротко остриженные ногти, в отличие от длинных грязных ногтей Мэвис, вежливые и кроткие манеры — все это говорило, что Энни действительно оказалась той девушкой, о какой Алекс мог лишь мечтать. Хотя странно, что она сейчас думает об Энни как о девушке Алекса, ведь они столько лет уже женаты.
— Ма, может быть, нам тебя осмотреть, устроить, так сказать, консилиум? — спросил Алекс.
— Мне ничего не надо, осмотр уже не поможет, милый Алекс, мне ведь уже скоро будет шестьдесят семь… шестьдесят семь, остается всего лишь три года…
— Три года? Я не совсем понимаю, — тихо сказала Энни на ухо Алексу, но Дели услышала.
— Да, Энни, три года до семидесяти. Я так решила, что после семидесяти мне совсем нечего будет делать…
— Ма, ты говоришь глупости! — возмутился Алекс.
— Как же — нечего? Дорогая мама, вы посмотрите, у вас еще не все стены заполнены картинами, вот сюда можно повесить, вон туда две, вот здесь поместятся целых четыре, — показала Мэг на пустые стены.
— А ты права, милая Энни, только мне не хочется больше рисовать, зачем? И так почти в каждой галерее Австралии висит ваша старая Филадельфия, писать еще — это, мне кажется, уже лишнее.
— Вы знаете, в прошлый раз, когда мы приезжали, мне показалось, что картины были менее веселыми, а теперь они такие — нет, я бы не сказала, что более веселые, теперь они стали такими одухотворенными, и эти грустные пейзажи такие живые… Особенно вот этот, где паутина сияет на солнце, он такой одновременно живой и пронзительно грустный, что, по-видимому, ваш талант только сейчас начинает раскрываться, — сказала Энни.
— Ах, «Летний день», — улыбнулась Дели и подошла к стене, глядя вместе с Энни на картину. — Да, ты права, только этой паутине уже столько лет, что я и не хочу говорить. Надо бы выбросить эту картину, удивляюсь, почему я до сих пор этого не сделала. Может быть, из-за нее Гордон погиб, может быть, из-за нее было столько печальных событий… когда-то.
Дели чуть подслеповатыми глазами смотрела на свой пейзаж, и сейчас не могла различить и даже вспомнить то место, где на картине была дыра от пули Максимилиана…
— Мама! Мама! Ты не слышишь? Ма, тебе надо обратиться к окулисту и специалисту по слуху! Я тебе найду хороших, ты согласна?! — чуть ли не в ухо прокричал ей Алекс.
— Извини, я задумалась, ты что, долго меня звал? — улыбнулась Дели, оторвав взгляд от картины.
— Я чуть не надорвался, чтобы до тебя докричаться.
— Ты прав, у меня и зрение и слух катастрофически начинают садиться, это началось, после того как Гордон пропал. — Дели увидела, как Алекс нахмурился и продолжила: — Нет-нет, Алекс, я очень довольна, что он ушел на войну, и ты был прав, он стал настоящим мужчиной, он стал просто героем… Ты был прав… А эту картину я все-таки выброшу, прямо сейчас, помоги мне, Алекс. — Дели потянулась, чтобы снять ее, но та висела слишком высоко, и она не достала. — Вот стульчик пододвинуть, принеси стул, пожалуйста, и сними картину, мой дорогой.
— Мама, может быть, не стоит? Может быть, ее лучше продать, или, если хотите, подарите нам, — сказала Энни.
— Ни в коем случае, я не хочу больше смертей, ни одной… Ну разве что кроме моей, — улыбнулась она.
Алекс принес стул, но Дели, покачав головой, сказала, что она передумала снимать картину.
— Пусть висит, потом… Я устрою торжественный выброс потом, когда вы уедете.
— Ма! Шестьдесят лет — это совсем еще не возраст, — улыбнулась вежливо Энни.
— Шестьдесят семь… Шестьдесят семь скоро, дорогая, — покачала головой Дели. — Всего лишь три года до отведенного мною срока, а ничего не сделано, стены совсем пустые! Как я рада, что вы приехали и напомнили мне об этом! Нет-нет, надо работать, работать как можно больше. Я уже начала цикл под названием «Война», надо его закончить, устроить пару выставок в Аделаиде и Сиднее; из Канберры я получила приглашение на открытие выставки, вы поможете мне туда съездить?
— Какой разговор, ма! Только я так занят в больнице, может быть, Энни съездит с тобой? — сказал Алекс.
— Ну понятно, я всегда все должна делать сама, я и забыла, — улыбнулась Дели. — Но старуха еще жива, и она как-нибудь доберется до Канберры, — засмеялась Дели и стала садиться в кресло.
— Ма, может быть, хочешь что-нибудь перекусить? — спросил Алекс.
— Да, я совсем забыла, вы же голодны, а я ничего не хочу, идите приготовьте себе салат, а мне пока хочется немного вздремнуть…
8
После приезда Алекса и Энни Дели принялась ежедневно писать: с азартом и вдохновением. Ее теперь привлекали старые и старинные вещи: высохшее поваленное дерево; обожженные солнцем камни на берегу; труп лошади на дороге; кролик, которого кольцами обвила змея, готовая его проглотить, — у маленького крольчонка круглый, налитый кровью глаз с ужасом смотрел на эту большую змею с розовой пастью — Дели видела это, когда возвращалась после этюдов домой и уже почти у самого дома наблюдала эту картину, которую тут же принялась зарисовывать. Она подошла слишком поздно, и крольчонку было уже не помочь.
Дели закончила цикл картин «Война» и попросила Бренни упаковать их и отвезти в Канберру — для ее выставки. Рабочие Бренни приехали, упаковали картины и, погрузив в автомобиль, отвезли к железнодорожной станции.
Но Дели так и не удалось съездить на открытие своей выставки. Как раз перед самым отъездом она заболела, и довольно серьезно. У нее поднялась температура, а руки стали холодными и потеряли способность двигаться. В больницу Дели доставили уже почти в бессознательном состоянии, но под руководством Алекса ей делали каждый час болезненные уколы, и все обошлось. Ей кололи новое лекарство — пенициллин, и если бы не он, ей бы не выкарабкаться, так как в ее возрасте вирусная пневмония — это почти всегда смертельно.
Почти три месяца Дели провела в больнице. Как она слышала, выставка ее прошла довольно успешно, ей присылали газеты с рецензиями на ее картины, и все они были более чем хвалебны.
Вернувшись домой, Дели первым делом вспомнила, что ее «паутина» висит на прежнем месте. Дели тяжело вскарабкалась на стул и сняла картину. Она смахнула с нее пыль и долго-долго глядела на этот прекрасный летний пейзаж, потом медленно побрела к реке; там она вошла по колено в воду и, последний раз взглянув на пейзаж, опустила его в реку.
Картина, медленно покачиваясь на воде, поплыла по направлению к шлюзам, где она, возможно, будет смята и искорежена, а дальше она поплывет туда, вниз по течению, куда уходят все реки — к океану.
Но в этот же вечер она почувствовала сильные боли в коленных суставах, локти и кисти рук тоже ломило от боли. Она промучилась так несколько дней и вызвала Алекса.
Когда он ощупал ее опухшие суставы, покрасневшие колени, когда смерил температуру, то пришел чуть ли не в отчаяние.
Он долго сыпал медицинскими терминами, из которых Дели поняла лишь одно, что у нее суставный ревматизм.
— Ма, это инфекционная стадия, но, увы, если пенициллин бессилен, я даже не знаю, что можно предпринять, — развел Алекс руками, — самое главное — больше не простужаться…
— А когда у меня перестанут болеть ноги и пальцы? Я от боли даже не могу держать кисть, а мне нужно рисовать.
— Ма, к сожалению, боль может продолжаться довольно долго, может быть год, а может быть два…
— Два года мучиться? А потом? Потом мне будет лучше?
Алекс отвернулся и, чтобы она слышала, так как глухота у нее не проходила, а наоборот — усиливалась, прокричал:
— Мне кажется, нужно знать правду, мама! Но дело в том, что когда воспаление в руках пройдет, то руки могут остаться искалеченными навсегда! Я пришлю к тебе сиделку.
Дели еще не могла представить, чтобы у нее пальцы были скрюченными и неподвижными, но в том, что Алекс был прав, она убедилась довольно скоро.
Теперь у нее была сиделка и, когда особо сильные боли прошли, Дели заставила ее пойти вместе с собой на этюды, она по-прежнему горела желанием писать картины.
Когда пальцы сильно затекали, сиделка умело массировала ей ладони и кисти рук — боль немного проходила. Тогда Дели вновь бралась за кисть и недовольно говорила сиделке, чтобы она отошла в сторону и не застилала ей обзор. И так было почти каждый день: они выходили на этюды, потом сиделка готовила ей жидкую кашу и отправлялась домой, она жила совсем неподалеку от коттеджа Филадельфии.
Несмотря на болезнь, Дели написала очень много картин — около тридцати. Она подружилась с сиделкой, которая поначалу ей не слишком-то понравилась: это была крупная женщина со строгим лицом и резкими, но осторожными движениями. Она знала, как ухаживать за больными престарелыми женщинами.
Перед отъездом в ординатуру Эдинбургского университета Алекс зашел к матери попрощаться и в очередной раз осмотрел ее.
Дели теперь все больше спала днем, уже не по часу, а часа по три-четыре, или просто глядела в окно, за которым видела краешек реки.
Алекс приехал без Энни, так как она только родила.
— Как вы назвали малыша? — спросила Дели.
— Аластер.
Дели удивилась, но не подала виду:
— А почему вы выбрали именно это имя?
Алекс лишь неопределенно покачал головой:
— Это Энни, она вычитала это имя в какой-то книге, и оно ей очень понравилось.
Аластер… последние годы она его совсем не вспоминала, словно его и не было в ее жизни, или он был в другой жизни, в той, которая ей теперь казалась сном?
Алекс осмотрел мать и, увидев ее похудевшие щеки, чуть впалые глазницы и ощупав руки, на которых появились утолщения на запястьях и суставах, понял, что болезнь не останавливается, а прогрессирует; удастся ли остановить этот суставный ревматизм в ее возрасте, он глубоко сомневался.
— Ну что же ты молчишь, дорогой? Скажи, когда пройдут эти шишки на руках?
— Скоро, ма, может, через полгода.
— Алекс, ты совсем не умеешь лгать, посмотри мне в глаза.
— Да, мама, но, может быть, тебе лучше не знать?
— Нет, мне лучше знать все, что ты думаешь по поводу моей болезни.
— Видишь ли, воспалительный процесс вряд ли можно остановить, и я не уверен, что через какое-то время пальцы станут разгибаться.
— Я останусь страшной старухой со скрюченными пальцами? Они похожи на отвратительные грабли, мне тяжело держать кисть и карандаш. Алекс, неужели нельзя дать какое-то лекарство?
— Ма, лекарство можно дать, но возраст…
— Да, возраст, ты прав. Ну, не будем говорить все время о возрасте. Расскажи что-нибудь веселое, что ты там будешь делать, в Шотландии, что такое ординатура, это как учеба у профессора?
— Нечто в этом роде. Ты же помнишь, что я давно хотел повысить квалификацию в пластической хирургии. Чем больше проходит времени после войны, тем больше и больше обнаруживается несчастных фронтовиков, которые не хотят жить со своими ужасными шрамами на лице. У некоторых лица страшно обожжены, особенно у английских летчиков. Я думаю, мне нужно этим заняться вплотную, ты же знаешь, что у меня уже большая практика в пластической хирургии.
— Ну если большая практика, зачем же еще учиться у профессора?
— Видишь ли, ма, случаи бывают разные, в том числе и очень тяжелые, у кого-то, допустим, нет носа, его отрубило осколком, у кого-то нет ушей или нижней челюсти. Я не во всех случаях силен.
— Какие ужасы ты говоришь, не напоминай о войне, я просила рассказать что-нибудь хорошее!
Алекс стал рассказывать о новорожденном, об Энни, но через несколько минут увидел, что глаза у Дели наполовину закрылись и она стала засыпать.
9
За пять лет боли в руках у Дели и не усилились, и не прошли. Пальцы ее уже почти не разгибались, ходила она с трудом, но все равно заставляла себя раз в два или три дня ходить на этюды.
Каждые два месяца она рассылала свои работы по различным галереям штатов, где их охотно брали. Цена на картины ее давно не интересовала. Она просто хотела писать, просто хотела, чтобы ее пейзажи висели у тех людей, которым они нравились. И Дели с радостью дарила всем, кто изредка заходил в ее дом, пейзаж, который нравился пришедшему. Несколько картин она подарила Дорин, своей сиделке, и около десятка — Вики, своей внучке.
Кому она всегда была особенно рада, так это Вики. Она уже выросла и стала почти самостоятельной взрослой девушкой. Вики уже не жила со своей матерью, Мэг. Она училась на журналистку в университете и довольно часто приезжала к Дели.
Дели большую часть дня теперь сидела под пледом в кресле и старательно пыталась разработать руки, пыталась вязать разные мелочи для хозяйства. Если бы ее это занятие, ее пальцы совсем перестали бы двигаться, они пожелтели и были похожи на восковые.
Сиделка Дорин, к которой Дели за шесть лет так привыкла, что считала ее своей дочерью, оставила ее, уехав в Сидней работать в большую клинику. У нее теперь была новая сиделка, мисс Бейтс.
Зрение и слух ухудшались, и теперь, чтобы Дели слышала, нужно было кричать или говорить возле самого ее уха. Но то, что Дели хотела слышать, она слышала прекрасно и мгновенно; как услышала сейчас, что к дому подъезжает автомобиль.
«Конечно, это Вики, или, может быть, Алекс вернулся из Европы», — подумала Дели и уронила на пол клубок, пытаясь встать и открыть дверь, но ее опередила мисс Бейтс.
Возле дома послышались звонкие голоса, Дели слышала их, словно находилась внутри пустой баржи: голоса чуть звенели, и в ее ушах от них было эхо, как будто говорили двое или даже трое человек.
— Где моя бабушка? Где моя любимая бабушка! — услышала она возгласы Вики. Дели с трудом поднялась и протянула навстречу внучке руки.
— Что же ты так кричишь, Вики, как будто я глухая? У меня лопнут барабанные перепонки!
— Бабушка, как выросли деревья, я их просто не узнаю, а ты как помолодела, это же просто чудо! Как твое здоровье?
Вики осторожно обняла Дели и несколько раз поцеловала в щеки.
— Я по-прежнему все молодею. Как ты здесь оказалась, моя милая, я ужасно рада, что ты навестила больную старуху.
— Я в командировке, меня из Мельбурна прислали сюда работать почти на год. И вот первое интервью, которое я хочу взять как начинающий репортер, — это интервью у моей знаменитой бабушки.
— Я знаменита? Вот это новости, с каких это пор, — засмеялась Дели.
— Бабушка, зачем ты кокетничаешь? О твоей выставке к юбилею писали все газеты Мельбурна и Сиднея, — всплеснула руками Вики.
— Вот это новость, а я даже и не знала. Нет, честное слово, Вики, я не шучу, мисс Бейтс не дает мне ни одной газеты. Она говорит, что иначе я совсем ослепну, если буду читать газеты. Ты ничего не захватила с собой? Выставка была интересная? А что там было центром экспозиции? Я надеюсь, цикл «Война»? Кто собирал картины по галереям? Вики, ну почему же ты не захватила газеты? Я ужасно расстроена!
— Бабушка, прости, меня глупую, но я даже не могла предположить, что ты не читаешь газет. А я была на твоей выставке, там кто-то говорил короткую речь из Национальной галереи, но, прости, я немного опоздала и не слышала. В первые два дня народу было очень много, даже маленькая очередь за билетами выстроилась, да-да, я говорю правду, ты мне веришь?
— Ну, конечно, моя дорогая.
— И там была одна сенсация, знаешь какая?..
— Не пугай меня. Иначе я оглохну и перестану тебя слышать, у меня уши автоматически реагируют на неприятности, и слух отключается. Кто-нибудь испортил картину или что-нибудь украли?
— Нет, хорошая сенсация, я думаю, ты тоже будешь удивлена. Там выставлялась твоя совершенно неизвестная картина, которую нашли на берегу, просто восхитительный пейзаж с блестящей паутиной и серым голубым небом. Но тот, кто его нашел, не захотел продать галерее, он оставил его себе, увидев твою подпись. Ты что, действительно не знаешь, что ты снова входишь в моду?
— Ах, при чем здесь мода, дорогая! Как все это ужасно… Значит, никто не погиб?
— Бабушка, я тебя не понимаю. Кто должен был погибнуть? Все прекрасно, выставка прошла чудесно, отзывы самые-самые хвалебные, жаль, что тебя не было, но все знают, что ты уже никуда не выезжаешь.
— А Берт, он был на выставке? — спросила Дели и, увидев непонимающий, удивленный взгляд Вики, пояснила: — Берт Крайтон, скульптор…
— Я не знаю никакого Берта Крайтона, прости, пожалуйста.
— Но разве ты, как журналистка, не специализируешься по искусству и культуре, или ты пишешь про сельское хозяйство и судоходство?
— Да нет, конечно, все мои статьи, которые, правда, еще не опубликованы, все про оперу или театр, даже есть одна маленькая заметка про скульптуру в Фицрой-парке — она находится в ужасном состоянии, — но, извини, я про такого скульптора никогда не слышала. А почему ты о нем спрашиваешь?
— Вики, ты должна была про него слышать, это очень известный скульптор, его памятник Куку стоит как раз в Фицрой-парке, возле дома Кука.
— Бабушка, я прекрасно знаю Фицрой-парк, но там никакого памятника Куку нет, он есть где-то в городе, но я даже не помню где.
— Вот как?.. Видимо, он так и не вернулся в Австралию, и больше нет австралийского скульптора Берта Крайтона, — забормотала Дели.
— Может быть, и есть, но я, по крайней мере, не слышала. Сейчас два авангардных скульптора на слуху — это Пшенкофф и Гаррисон, вот у них действительно были выставки, на которые было не попасть. Но их работы тебе бы не понравились, они все слишком современные, из железа, стекла и проволоки.
— Значит, нет австралийского скульптора Берта Крайтона, — пробормотала Дели, и интерес к ее выставке сразу же угас.
Ее бледно-синие глаза стали угасать.
Но Вики чуть-чуть потормошила Дели за плечо и воскликнула:
— Бабушка, я приехала, а ты засыпаешь, я же должна взять у тебя интервью!
Дели вышла из оцепенения и, мгновенно забыв про выставку, стала отвечать на вопросы Вики: она рассказывала долго, почти час, про то, как она училась в художественной школе, про то, как написала, можно сказать, первую стоящую картину — «Жена рыбака», которую взяла Национальная галерея; рассказала о пожаре на пароходе, как родился у нее первый мертвый ребенок — ночью на берегу, после пожара; много рассказывала о цикле «Война», которую она видела в своих снах — война в зеленых джунглях, и она никак не может дописать портрет погибшего Гордона…
Наконец Дели очень устала и попросила перерыв на несколько часов.
Вики уложила бабушку в постель, а сама пошла прогуляться по берегу реки. Вечером снова Дели отвечала на ее вопросы, и Вики исписала своим крупным почерком почти целую тетрадку.
Вечером мисс Бейтс пыталась прогнать Вики, беспокоясь о том, что Дели очень устанет за день, но Дели запротестовала, и мисс Бейтс, увидев, что ее глаза, наоборот, оживились и почти не слезятся, а голос стал менее дребезжащим, нехотя согласилась, чтобы Вики продолжала мучить бабушку расспросами.
Но Дели уже не хотела отвечать на скучные вопросы Вики, она сама, оживившись, вдруг вспомнила, что кроме выставки и Вики у нее еще куча внуков и внучек, которые отчего-то не приезжают к ней. Ладно Бренни и Мэвис, они слишком далеко, на пароходе, который участвует в строительстве очередного шлюза, а Мэг и Огден еще дальше, на другом конце Австралии, но почему дети Алекса не приезжают, и сколько вообще внуков у нее? О Боже! — она не могла вспомнить и сосчитать, сколько у нее вообще сейчас внуков и внучек.
— Вики, будь снисходительна к моей старости, склероз — это обычное дело. Я всех люблю, но, увы, я совсем не помню, сколько у меня всего внуков, ты не можешь сказать? — смущенно спросила Дели.
— Конечно, бабушка! У Бренни уже четвертый появился.
— Четверо детей! Какой ужас, — покачала головой Дели. — А я никого из них совсем не помню. Вот теперь я понимаю, как время летит…
— У мамы двое…
— У какой мамы?
— У моей мамы, твоей дочери, — Мэг, двое детей: я и Чарли. Он уже скоро окончит школу…
— Фантастика, дети растут как грибы, и откуда они только берутся? И куда столько внуков? Может быть, это и к лучшему, что они не приезжают и я почти никого и не видела. Я все равно такое количество не в состоянии запомнить, — засмеялась Дели.
— Но меня-то ты можешь запомнить, бабушка?
— Что ты, моя дорогая, ты моя первая и самая любимая внучка! А у Алекса родился мой любовник… — засмеялась Дели.
— Бабушка, может быть, тебе прилечь? — обеспокоенно сказала Вики.
— Наоборот, я хочу прогуляться.
Дели взглянула в окно, наступила уже ночь — теплая, влажная, безмолвная, лишь пение цикад и кузнечиков в саду тревожило безветренный ночной покой.
— Бабушка, слишком поздно, и мне кажется, мы слишком устали за день.
— Если ты не пойдешь со мной гулять, то я пойду одна, прямо сейчас. А чтобы вам с мисс Бейтс меня удержать, придется связать мне руки и ноги полотенцем. Мисс Бейтс, мы с Вики уходим гулять, и, пожалуйста, не возражайте! Я слишком своенравная старуха и все равно уйду, хоть вы меня привяжете к кровати, — сказала Дели и необыкновенно быстро поднялась на своих непослушных ногах.
Вики взяла ее под руку, и они вышли в ночной сад. Но Дели сказала, что хочет идти к реке, что ее ревматизму не хватает немножечко речной сырости. И как Вики ни сопротивлялась, Дели все-таки повела ее по маленькой дорожке, освещенной светом полной желтоватой луны, к реке.
Дели вдыхала влажный теплый воздух, пахнущий речной тиной и камышами. Под ногами прыгали лягушки, но они не заводили в ночи свою радостную песню, словно специально для Дели не хотели нарушать ночного покоя.
Дели молчала, глядя на лунные отблески на речной глади, и вспоминала, как купалась в реке и плавала на лодке вместе с Адамом и мисс Баретт, погибшей от ожогов после пожара, вспоминала, как она купалась с Бертом, который сейчас в ее памяти слился почти в одно лицо с юным Адамом; и на душе у нее стало так тихо и спокойно, словно эта безмолвная ночь проникла к ней внутрь и своим безмолвием растворила все неприятные и горькие воспоминания.
— Бабушка, — осторожно прервала тишину Вики. — А как это Алекс родил любовника?
Дели усмехнулась:
— Его жена Энни назвала своего ребенка Аластером, а это имя носил один торговец шерстью, который увлекался живописью. И я к нему ездила несколько раз, еще до смерти Брентона, еще до встречи с Максимилианом и Бертом…
— Ого, какие воспоминания! А у тебя, оказывается, были приключения? — засмеялась Вики.
— Увы, были, моя дорогая, но я не хотела бы, чтобы такие же приключения были и у тебя. Так, значит, сколько у меня всего внуков получается — восемь? Или семь?
— У дяди Бренни четверо, у моей мамы двое и у дяди Алекса тоже двое — это ведь второй ребенок.
— Как — второй? А почему я первого пропустила, когда он родился?!
— Бабушка, да уже очень давно, видимо, дядя Алекс был слишком занят, или, может быть, ты просто забыла? Мне кажется, нам пора возвращаться, становится слишком сыро, — сказала Вики и потянула бабушку прочь от реки, но Дели не хотела идти, она все стояла, в задумчивости глядя на воду.
— Да, видимо, забыла. Я многое забыла, что нужно помнить, и слишком многое помню, что следовало забыть, — вздохнула Дели и, поддавшись упрашиваниям Вики, медленно направилась по дорожке к дому, с трудом передвигая больные ноги.
…Дели совсем не испугалась наводнения 1956 года, хотя вода уже подходила к самому ее дому. К ней по-прежнему ежедневно приходила сиделка мисс Бейтс, приносила газеты и с удовольствием читала об ужасах наводнения, когда из-за дождей в Квинсленде вода в Дарлинге поднялась так высоко, что затопила все на многие мили кругом. Дели было все равно, зальет ли их дом мутная вода реки, она беспокоилась за Бренни, который на «Филадельфии» участвовал в работах по спасению пострадавших от наводнения. Мисс Бейтс читала в газетах, что пароход «Филадельфия» спас около пятнадцати человек, сидевших на крыше дома. А Бренни — капитан парохода — выловил из воды утопавшего ребенка, который спасался от наводнения в корыте, но корыто перевернулось, и малыш стал тонуть. Дели одновременно гордилась поступком Бренни, но и боялась за него; она слишком хорошо знала, что с рекой в наводнение шутки плохи: любое бревно, полузатопленное в воде, или любая коряга могут легко повредить дно парохода или попасть в гребное колесо, а храбрый Бренни конечно же не даст пароходу пойти ко дну, он станет нырять, чтобы заделать пробоину, и с ним может случиться все что угодно. Или бросится спасать очередного утопающего, и сам окажется захваченным водоворотом… Да мало ли что может случиться в это страшное наводнение.
Но через неделю вода спáла, так и не дойдя до дома Филадельфии. Паводковая вода оставила на полях многочисленные трупы овец, принесенных течением; повсюду валялись забитые илом корзины и штабеля бревен, вынесенных далеко на берег.
Мисс Бейтс прочитала статью Вики о наводнении в газете «Мельбурн стар», и Дели отметила, как хорошо написано — образно и ярко: «…вода ринулась, дома обрушились, как под пятой великана…»
Да, хорошо сказано, ее внучка уже стала профессиональной журналисткой, а не просто репортером. Дели хранила несколько вырезок из газет со статьями Вики, в том числе и свое интервью. Но они, написанные ранее, были более сухими и менее образными, чем этот ее репортаж о наводнении, Вики явно набирала профессионализм.
Во время наводнения Дели не спала ночами и все время слушала шум приближающихся к ее дому потоков воды. Ее уши совсем ослабли, и теперь почти всегда то, что она хотела слышать, слышала очень отчетливо, даже слишком громко, словно через электрический усилитель, а то, что ей было неинтересно, она не могла услышать, даже если ей кричали в самое ухо.
Как раз после окончания наводнения к ней приехал Алекс, который жил теперь в Англии. Дели нашла его очень изменившимся, постаревшим, даже обрюзгшим, но явно преуспевающим джентльменом. У него в Лондоне была своя маленькая клиника пластической хирургии, и сейчас Алекс своими манерами вдруг стал чем-то напоминать давно умершего Максимилиана: у Алекса тоже появилась небольшая продолговатая лысина на макушке — глянцевато-розовая, покрытая легким пушком, словно у младенца; на руке у него были дорогие тяжелые золотые часы с массивным золотым браслетом.
— Ма, я еще не забыл терапию, мне хотелось бы тебя осмотреть, — сказал Алекс протяжно и плавно, как говорят англичане.
— Это можно, мой дорогой, только это бессмысленно, — улыбнулась Дели, щурясь на него, пытаясь получше разглядеть черты лица сына сквозь слезы, застилавшие ее подслеповатые глаза.
Алекс ощупал ее суставы, потрогал пульс, послушал сердце и остался вполне доволен.
— Ма, мне кажется, все прекрасно, несмотря на то что руки почти не гнутся, но сердце отличное, и у тебя еще…
— Впереди вечность, милый Алекс, да-да, ты прав…
— Я привез тебе новые лекарства, может быть, они помогут, — сказал он, вынимая из массивного кожаного портфеля с позолоченными замками многочисленные баночки с мазями и ампулы для внутримышечного впрыскивания. — Мисс Бейтс, вот это нужно колоть раз в два дня, а если не будут заметны улучшения и не будет реакции на отторжение препарата, то можно и каждый день, я вам напишу подробную инструкцию для применения. А вот этим растирать суставы, утром и вечером, первое время могут быть болезненные ощущения, но потом должно непременно наступить улучшение.
— Алекс! Скажи, мой дорогой, а почему именно суставы, почему именно они у меня болят, ведь ты врач, ты должен знать! Почему, допустим, не сердце? Я вот хотела бы сейчас тебя обнять и прижать к своей груди, а не могу, руки совсем не слушаются, отчего это, дорогой?..
— Увы, ма, этому нет объяснения. Обычно скованность подвижных частей тела происходит после продолжительной работы у молотобойцев или у шахтеров, но почему у женщин — я не знаю. Предполагаю, что суставы заболевают от чрезмерной привязанности к работе. Я в Лондоне многих знаю, кто слишком много работает, у тех обычно после выхода на пенсию происходит то же самое, что и у тебя. Видимо, ты слишком много писала, просто стала рабыней своей живописи, вот организм и дал реакцию на суставы…
— Рабыней, говоришь? Да-да… Любвеобильной рабыней… Был такой фильм, говорят, когда-то. «Любвеобильная рабыня» — это я.