Перед ней мелькали темные макушки деревьев. Лодка, поворачивая вместе с течением, увлекала за собой луну и звезды, и они размеренно двигались позади убегающих деревьев.
Дели вдруг показалось, что она в самом сердце Вселенной и тихо кружится в нем, приобщаясь к великому движению и великому покою.
И – словно удар, мучительная боль – лодка прошуршала по песку, и Дели услышала голос Джо: «Огни везде. Клянусь, они здорово переполошились».
Из-за толстой черной стены доносились приглушенные голоса. Потом стена сомкнулась, и она уже ничего не видела – только черный занавес, на котором вспыхивали и гасли огоньки.
28
– Все вышло как нельзя лучше, – сказал Чарльз. Он сидел возле постели и сжимал рукой худенькую ладошку племянницы. – Если бы не твоя болезнь, тетя, наверное, сошла бы с ума. В день похорон она совсем не поднималась. Нам уже в Эчуку пора, тело на вскрытие везти, потом хоронить, а она лежит лицом к стене… Нет, нет, молчи, – поспешно проговорил он, когда Дели открыла рот, – тебе нельзя разговаривать. Я сюда врача отправил из Эчуки, – продолжал он, – говорю: видно, доктор, придется вам сразу двух пациенток лечить. Он вас обеих осмотрел, а потом пошел к Эстер и все ей серьезно объяснил: что у тебя муррейский эн… энцефалит и что твое выздоровление целиком зависит от хорошего ухода. Говорят, эту штуку москиты разносят.
– Да-давно?
– Давно ты лежишь? Да уж почти три недели. Жар у тебя сильный был, но сейчас дело на поправку идет. Эстер за тобой день и ночь ухаживала, измучилась так, что одна тень от нее осталась. А как увидала, что ты вывернулась, пошла на поправку, сама свалилась без сил. Два дня отсыпалась. Анни с ней сидит, так что еще денек-другой и будет как новенькая.
Дели слушала и не понимала. В голове – пустота, а в ней гулким эхом отдаются слова, странные, бессмысленные. Эстер «будет как новенькая». Дели «вывернулась»… Ей представилось, что она неожиданно вывернулась из-за угла, а там улица: длинная, серая, пустынная. Адама нет, и улица мертва.
– Я не хочу поправляться.
– Ты уже поправляешься, хочешь ты этого или нет. Все проходит. Со временем ты оглянешься назад и поймешь, что видишь прошлое совсем по-другому и чувствуешь все иначе, помяни мое слово.
Дядя ушел, и Дели осталась одна. Из окна в комнату падали косые лучи предзакатного солнца, в которых кружились проявленные из воздуха пылинки. Спрячется солнце, а пылинки останутся и будут также медленно кружить в своем танце, но этого уже никто не увидит, они снова превратятся в пылинки-невидимки.
Как похожи эти лучи на те, что проникали в комнату в тот памятный день, когда Адам впервые поцеловал ее. Дели быстро повернула голову к двери: Адам! Но нет: рожденный памятью образ тут же слился с темнотой и исчез навсегда.
Утром Чарльз принес с собой папку, в которой лежали написанные от руки и скрепленные между собой странички.
– Взгляни-ка, думаю, ты захочешь оставить их у себя. Здесь сочинения Адама, и кругом твое имя. Филадельфия! Дели! Дельфина! Как только он тебя не называет, – еле заметная улыбка тронула его губы. Он положил папку рядом с безжизненной рукой племянницы. – Читай, только понемногу, тебе нельзя переутомляться. Сегодня придет доктор, держись молодцом, может, он разрешит вставать.
– Мне гораздо лучше.
– Вот и умница. Анни с Бэллой хорошо тебя кормят?
– Даже слишком. Бэлла так расстраивается, когда я не ем, что мне волей-неволей приходится есть.
– Ну и хорошо. Нужно сил набираться.
Дели вдруг почувствовала страшную усталость. Поскорей бы ушел дядя Чарльз. Три недели. Целых три недели провела она в постели, погруженная в зыбкую, наполненную красными мерцающими всполохами темноту, которая время от времени расступалась, открывая глазам тетю Эстер или Ползучую Анни, склонившихся над ней с чашкой или мокрым полотенцем. Потом наступала тишина, и ей казалось, что она умерла, и все вокруг тоже умерло, но зловещая тишина вдруг прорывалась, и на нее обрушивались тысячи голосов. Они, изрыгая проклятия, винили ее в том, чего не поправить, не вернуть: «Ты толкнула его на смерть!», «Ты убила его!» Из ночи в ночь ей снился один и тот же сон, неотвязный и жуткий.
Бесконечно длинной белой полосой тянулся пустынный берег, о который с грохотом разбивались волны, дюны уходили за край горизонта. Внезапно к самому небу поднималась огромная, как скала, волна, еще мгновение – и она обрушится на Дели…
Дели лежала с закрытыми глазами и думала о сне. Наконец, Чарльз ушел, и она открыла глаза. Нежно погладила рукой тонкие листки. Почерк Адама придал ей сил. Она вытащила из пачки один листок и медленно поднесла к глазам.
Дели заплакала, горько, беспомощно. Слезы горячим потоком лились на рассыпавшиеся листки; потом уже не было слез, а Дели все рыдала, беззвучно и мучительно, пока, наконец, не забылась глубоким сном. Слезы, первые со дня смерти Адама, облегчили ее горе, и она проснулась посвежевшая и обновленная.
В тот день, когда доктор разрешил Дели вставать, дядя Чарльз вошел к ней в комнату и присел на край кровати.
– Понимаешь, твоя тетя… – он явно подыскивал слова, – когда ты с ней увидишься…
– Мне нужно пойти к ней в комнату?
– Она наверху, в гостиной.
– Но мне казалось, у нее уже все в порядке. Почему она не приходит?
Чарльз опустил глаза, снял со штанины воображаемую нитку.
– Филадельфия, твоя тетя несколько… как бы тебе сказать… изменилась, что ли. Так-то она вполне нормальная, а вот в одном… Она, вероятно, покажется тебе странной, агрессивной, не принимай близко к сердцу, хорошо?
Дели вопросительно посмотрела на него.
– Доктор говорит, это последствия шока, который она перенесла. Сначала-то ничего такого не было, а потом ей стало казаться… Она к тебе очень враждебно настроена.
– Но ведь она возле меня день и ночь сидела, вы сами говорили.
– То-то и оно. Значит, на нее уже позже нашло. По-моему, она всегда завидовала сестре, твоей матери. И теперь думает: у сестры дочь жива, а ее сын… Совершенно непонятная злоба.
– Но ведь мамы нет в живых, как можно ей завидовать?
– В том-то и дело. Поэтому попробуй не обращать внимания. А не сможешь – потерпи, она столько пережила.
«А я? – хотела крикнуть Дели. – Я не пережила? Второй раз в жизни я теряю самое дорогое. Мне-то что делать?» – По не крикнула, лишь кивнула молча.
Поднявшись с постели, Дели вдруг поняла, что очень изменилась. Повзрослела.
Анни помогла ей надеть платье и, поддерживая, повела в столовую. Дели была еще так слаба, что каждый шаг давался ей с трудом. Ноги не слушались, и она была рада, что Анни рядом: можно не бояться, что упадешь.
Когда они вошли в столовую, Эстер сидела в глубоком кожаном кресле спиной к окну, занавешенному зелеными плюшевыми занавесками. Возле нее на подставке стояла плетеная корзинка с нитками. Эстер вязала крючком, который нервно подрагивал в ее руках. Даже не взглянув на вошедших, она продолжала вязать. Анни хотела усадить Дели на стул у двери, но та шагнула вперед и остановилась напротив тети.
– Я рада, что вам лучше, тетечка, – Дели протянула тете Эстер худенькую ладошку, но рука повисла в воздухе. Эстер, не переставая вязать, окинула племянницу ледяным взглядом.
– Дядя мне рассказал, как вы обо мне заботились, когда я болела. Спасибо.
Эстер опять не ответила. Дели, еще очень слабая после болезни, почувствовала, как дрожат ноги. Наконец, тетя подняла на нее глаза.
– На моем месте так поступил бы любой. Я просто выполнила свой долг, – отчеканила она.
Холодные слова прозвучали как пощечина. Дели повернулась и в изнеможении опустилась на стул, горячие слезы обожгли глаза.
Эстер и Анни начали обсуждать предстоящий обед, Дели они не замечали.
До обеда Дели молча просидела на стуле. А когда в комнату вошел дядя, поглаживая скорбно висящие усы, и трогательно попытался разрядить обстановку, девочка поняла, что он по-прежнему ее союзник, опора и защита. За столом дядя подкладывал ей на тарелку куски, обращал в шутку резкие в ворчливые замечания Эстер. Какое счастье, что есть дядя Чарльз!
Теперь, как и в далекой заснеженной Кьяндре, он – единственный ее друг и единомышленник в этом доме.
Дели вдруг ощутила, что комната расплывается перед глазами. Правый висок пронзила резкая боль, словно в него воткнули раскаленный нож и принялись с силой проворачивать его в зияющей ране. Она оттолкнула тарелку и уронила голову на руки.
Испуганный Чарльз отложил ложку и поспешил к племяннице.
– Тебе плохо, девочка?
– Плохо, – фыркнула Эстер. – Обычный каприз. Доктор сказал, она уже вполне может вставать.
– Ну зачем ты так, Эстер? – укоризненно покачал головой Чарльз. – Она вон побелела вся. Хочешь лечь? – сказал он, обращаясь к племяннице. – Я провожу тебя в спальню.
– Да, – Дели оперлась о дядино плечо. Скорее, скорее добраться до спальни, опуститься в спасительную постель и закрыть глаза. Тогда исчезнет свет, а вместе с ним и острые иглы, пронзающие мозг.
В спальне дядя Чарльз дал ей успокаивающие порошки, которые прописал доктор, положил на лоб мокрое полотенце и вышел.
Головные боли, приносящие неимоверные страдания, длились еще несколько недель. Дели мужественно терпела. Доктор давал ей сильные успокаивающие, и она лежала в полумраке комнаты, боясь повернуть голову и произнести слово, чтобы не проснулся яростно ревущий, раздирающий ее на части зверь.
Минуло Рождество, но Дели в своем страдании едва ли вспомнила о любимом празднике. Постепенно головные боли стали стихать, потом и вовсе прекратились. Дели вышла в сад и вдруг, впервые в жизни, ощутила удивительную, могучую силу солнца. Ее молодой организм, почти против воли, возрождался к жизни.
С севера от мисс Баретт пришло письмо с запиской для Адама. Хотя сообщение о гибели Адама было помещено в «Риверайн Геральд», она, живя в отдалении от здешних мест, ничего не слышала о трагедии.
Мисс Баретт писала, что семья, в которой она служит, собирается покинуть Австралию, и ей придется ехать вместе с ними в Англию и присматривать за детьми во время морского путешествия. А потом, уже одна она поездит по Европе, побывает в тех местах, о которых давно мечтала.