— Да, действительно, пойду посмотрю, что там происходит, — бормочет она и тут же направляется к арене, где бушуют карточные страсти.
— Я тебя оставила на пять минут, а ты уже успел просадить все деньги! — слышится «нежный» дамский бас.
Она бесцеремонно сгоняет мужа и вызывающе заявляет Адамсу, перед которым лежит большая кучка жетонов:
— А теперь вы будете иметь дело со мной, молодой человек!
— Мне всё равно, кто из членов семьи будет платить, — отвечает Адамс с великодушием выигрывающего. И, взглянув на свою жену, спрашивает: — Кто сдаёт, дорогая?
— Как всегда, кто спрашивает, моё сокровище, — мило чирикает в ответ госпожа Адамс. Нежное это воркование красноречиво говорит о том, что супруги всё ещё переживают медовый месяц.
— Значит, приём в нашу честь, да? — шепчет Элен.
— Мне так сказали…
— Сказали, чтоб посмеяться над тобой… Если только ты не посмеялся надо мной.
Я молчу: если я начну защищаться, она непременно сочтёт, что я виноват. Вот в чём беда гордых людей. Задирают нос и воображают, что они выше окружающих, а окружающие тем временем постоянно наносят им чувствительные удары. И даже невнимание со стороны хама для них превращается в трагедию. А я, если бы был тут один, присоединился бы к моей полупьяной секретарше и её пьяному кавалеру, выпил бы рюмку-другую и ушёл с секретаршей или без неё — в обоих случаях довольный, что сбежал с этого сборища полуидиотов.
— Вы пьёте сразу из двух стаканов? — слышу я голос Мэри. Она, видно, в самом деле на взводе, раз говорит громче, чем надо.
— Да. И всегда буду так пить, — подтверждает Франк, также не щадя голосовых связок. — Стакан содовой для Франка-трезвенника и стакан виски — для Франка-пьяницы. Во мне, знаете ли, сосуществуют оба этих человека.
— А во мне, к сожалению, больше, чем два.
— Можете мне этого не говорить, я и так знаю. У вас столько капризов и страстей, что не угадаешь, какое из своих лиц вы покажете из-под маски в следующий момент.
Он поднимает стакан, тот, который предназначен Франку-пьянице, и выпивает половину содержимого.
— Вы много пьёте, — заявляет Мэри, в свою очередь поднимая стакан. — Хочу сказать, что больше меня.
— Я мужчина.
— Это ещё не доказано.
Жена моя тоже прислушивается к их диалогу, но делает вид, что мысли её витают где-то далеко-далеко от глупой пьяной болтовни. Однако это не мешает ей видеть всё…
— Твоя секретарша, наверно, в твою честь задрала юбку чуть не до пупа… — долетает до меня её раздражённый шёпот.
— Что делать, мода, — примирительно бормочу я.
— Мода не закон, особенно для женщин с такими толстыми бёдрами. Впрочем, это, видно, в твоём вкусе.
К счастью, в этот момент к нам приближается советник, вспомнивший, по всей вероятности, о своих обязанностях хозяина. Радушно улыбаясь нам, он садится на освобождённый чуть раньше супругой стул.
— Ещё виски?
— Пожалуй, — киваю я в ответ, поскольку вопрос обращён ко мне.
Советник вручает мне второй стакан, который берёт с подноса на столике, и, проявив таким образом внимание ко мне, спешит проявить его и к моей жене.
— В этом году весна довольно поздняя…
Но Элен не настроена вести разговоры о метеорологии.
— Мы только что обсудили этот вопрос с вашей супругой, — отвечает она холодно — любезным голосом.
Заявление это застаёт советника врасплох. Он морщит лоб, пытаясь отыскать в ссохшемся от бездействия мозгу другую тему для разговора. Высоким ростом, большим ртом и крупными зубами он удивительно напоминает свою жену, хотя она даже больше походит на мужчину, чем он.
Только я решил было помочь ему выйти из затруднительного положения, задав вопрос о его коллекции меди, как его неожиданно осеняет удачная идея:
— Я слыхал, что в Африке у вас была небольшая неприятность… — начинает он, глядя на меня с симпатией.
— Какая неприятность? — вопрошает тем же холодно-любезным тоном Элен, которая, конечно же, не в курсе моих дел.
— Да, правда, расскажите нам, что за история приключилась с вами в Африке? — произносит советник, глядя на меня своими глупыми, чуть влажными глазами.
Однако заметив-таки, что меня не вдохновляет затронутая им тема, произносит:
— Не подумайте, что я такой любопытный, но о вас рассказывают самые невероятные вещи…
Глава 3
Я не человек настроения. Хочу сказать, что не люблю, чтобы настроения мной руководили и мешали работе. Но вчерашний «приём» и особенно его последствия способствуют тому, что в это утро всё приводит меня в уныние. Мрачный кабинет, мрачная физиономия Бенета и мрачная картина, возникающая от чтения наших секретных документов.
— Слабая у нас агентура, — бормочу я и, с отвращением закрыв папку, бросаю её на стол. — И, конечно, бездеятельная. Если этих нескольких жалких паразитов вообще можно назвать агентурой.
— Работаем в меру возможностей, — отвечает недовольным тоном Бенет, сидящий по другую сторону стола.
— За такую работу лаврами нас не увенчают.
— Я давно перестал мечтать о лаврах, единственное, чего я жду, это пенсии.
— Чего вы ждёте, это — ваше личное дело. Но поскольку мне ещё далеко до пенсии и я обещал кое-что сделать…
Я умолкаю, разговор вдруг показался мне глупым и ненужным. Бенет пользуется этим, чтобы заметить:
— Да, все знают, что вы сюда приехали, чтобы реабилитировать себя.
— Ах, общественное мнение уже сложилось?! И что же обо мне говорят?
— Да всякое болтают.
— Точнее?
— Точнее вам скажет Мэри. Со мною люди не особенно откровенничают.
— А кто распустил эти слухи?
— Адамс, кто же ещё. Неделю назад он вернулся из отпуска с целым ворохом сплетен.
— Они с послом, похоже, не очень нас любят.
— Мягко сказано. Они нас просто не выносят. Удачливые джентльмены, сделавшие карьеру. Сторонники дипломатии в белых перчатках. Злятся, что они только ширма, а работаем мы.
«Но вы лично не слишком перетрудились», — тянет меня возразить, ко я не поддаюсь своему дурному настроению и замечаю:
— Этот Адамс мне совершенно не нравится.
— Должен признаться, что и я в него не влюблён. Ко всему прочему, вчера он обыграл меня на тысячу левов.
— Надо бы хорошенько его проучить, — говорю я, прощупывая почву.
— Я уже это сделал, — отвечает Бенет, не моргнув глазом. После этих слов я ставлю плюс в его досье, которое составляю в уме.
— Ну и?
— Материал есть. Мальчишка болтлив, а болтливый, как известно, всегда скажет что-нибудь не то.
— В таком случае надо об этом сообщить куда следует.
— Можно. Только он не из тех, кому испортишь карьеру одним доносом.
— Почему одним? Сначала один, потом второй, третий.
— Не возражаю, — пожимает плечами Бенет. — Но если вы думаете, что это работа, за которую нас наградят…
— Будет и другая работа, не волнуйтесь… Не может же всё время так продолжаться.
Мой помощник молчит, молчание у него означает несогласие.
— Вы, похоже, другого мнения, — замечаю я.
— Скоро и вы будете другого мнения… Как только ваше реформаторское рвение поубавится…
Он делает паузу, словно в свою очередь решает, имеет ли смысл продолжать разговор. Потом смотрит мне прямо в глаза и, что явно не свойственно ему, выпаливает:
— Знаете, чего вы добьётесь? Ничего! Ровным счётом ничего!
— Если ничего не делать, то ничего и не добьёшься.
— Да. Каждый думает, что до него никто не работал. И что летоисчисление начинается с него. Только мы, представьте себе, работали. И ещё как работали! Падали от усталости. Планировали мероприятия… Проводили их… И ловили воздух. Я вспоминаю молодёжный фестиваль… Наши операции были отлично подготовлены: тайное влияние, открытые призывы, беспорядки, уличные демонстрации… Люди были заранее проинструктированы, наша сеть была хорошо организована, каждый знал своё место… И всё-таки всё провалилось. Буквально всё, понимаете? Они так умело разбили нашу систему, так её парализовали, хотя и не подавали виду, будто что-то делают… И фестиваль прошёл, словно и не было всех наших планов, не было наших людей, словно мы сами и вовсе даже не присутствовали здесь!
— Да, да, — киваю я. — Только не горячитесь. Лучше скажите, если бы ваши операции имели успех, чего бы вы добились?
Бенет молчит.
— Ответьте же! Чего бы вы добились? Свержения режима? Или скандала, который быстро забывается?!
— Скандал не такая уж мелочь… — отвечает Бенет не очень уверенно.
— Хорошо, оставим это. И вообще забудем о прошлом. Скажите лучше, как вы относитесь к культуре? Хватаетесь ли вы за пистолет, когда слышите это слово?
— Нет, почему же? Я с удовольствием посмотрел бы какую-нибудь интересную программу по телевидению…
— Но речь идёт не о том, чтобы смотреть, а о том, чтобы действовать. Была ли какая-то польза от моего предшественника в области культуры или он зря носил это звание — советника по культуре?
— Область культуры как и все остальное, — наконец отвечает мне Бенет. — Не надейтесь чего-нибудь добиться по этой линии.
— А что за птица мой шофёр?
— Как шофёр — хороший. Для другого не советую вам его использовать.
— У нас слишком мало кадров, чтобы использовать каждого для чего-нибудь одного.
— Для другого его используют «они».
— А кто ещё у нас есть?
— Маникюрша нам служит связной со Старым. И только.
— А для чего вы используете преподавательницу болгарского?
— Ни для чего. Если только вы захотите выучить болгарский.
— Наследство и вправду небогатое, — вздыхаю я и устремляю взгляд в окно, выходящее на стену соседнего дома. — Всё равно, как вместо рассказа об окрестностях стоять перед этим окном и твердить: «Окрестности — это стена, глухая стена»…
— Стена действительно есть, — пожимает плечами Бенет. — И она возведена именно для того, чтобы мы не могли видеть ничего, кроме неё.
— Хорошо, — говорю я с досадой, — оставим это. — И, показывая своим видом, что прекращаю неп