— Лавчонок по продаже чего?
— Не брильянтов. И не парижских туалетов. А самых банальных вещей: трубок, зажигалок, пепельниц, сигарет…
— Что можно выгадать на пачке сигарет?
— Мелочь, конечно. Но если ты за день сбываешь тысячи пачек… Когда трубка стоимостью в пятьсот марок приносит тебе двести марок чистой прибыли и если ты имеешь понятие, где открыть лавчонку и как ее обставить…
— Это и есть твоя мечта?
— Торговать табаком? Ты опять путаешь меня с кем-то, Пьер. То я для тебя американский феномен, то фрау Пульфер.
— Вот там, сразу за перекрестком, небольшая развилка, — говорю я. — Свернешь направо и остановишься.
— Мы же едем в Лозанну?
— Свернешь направо и остановишься, — повторяю я.
— Ага, поняла! Ну и хитрец…
Мои наблюдения в зеркало заднего вида пока ничего особенного не дали, однако немудрено и ошибиться, особенно если у того, кто тащится следом, чуть больше интеллекта, как выражается Флора. Так что невредно пропустить идущий за нами поток машин — а вдруг кто-нибудь от самой Женевы нас сопровождает.
Мы остановились на небольшом проселке, скрытом тенистыми деревьями. Заметить нас с шоссе не так просто, зато мы можем преспокойно вести наблюдение. И хотя мы успели выкурить по сигарете, ничего подозрительного на шоссе я не обнаружил.
— Выруливай, — говорю. — И остановись где-нибудь у вокзала. Да по возможности не на виду у всего города.
— Видали, как он мною командует! — бормочет Флора, изумленная моим нахальством.
Однако выруливает на шоссе и десять минут спустя останавливается — в строгом соответствии с указаниями — на глухой улочке позади вокзала.
Мы входим в отель «Терминюс».
— Господин и госпожа Лоран, — сообщаю человеку за окошком регистратуры.
Человек разглядывает нас с видимым интересом, в особенности, конечно, Флору.
— На сколько дней?
— О, только на один вечер, — торопится предупредить моя дама, хотя ее информация в корне неверна: мы и до вечера не собираемся оставаться.
Человек подает мне ключ, велит слуге проводить нас и сам все так же взглядом провожает Флору до лифта.
Пока моя временная супруга освежается под душем, я делаю два телефонных звонка, стараясь не перекрывать своим голосом шум льющейся из крана воды. Сперва я звоню в авиакомпанию и прошу связать меня с господином Спрингом. Опять неосторожность с моей стороны, но, когда до финиша осталось не так много, а обстоятельства складываются не лучшим образом, осторожничать не приходится.
— Я бы хотел спросить… — говорю в трубку.
— Да?
Смысл вопросительной интонации вполне ясен, по крайней мере для меня: Борислав сумел все же отправить в Центр вынутые из кассеты досье. Торжествующе вешаю трубку — прервали, дескать, окаянные.
— Кому ты звонишь, мой мальчик? — Флора высовывает из ванной мокрое лицо.
— Пытаюсь связаться с тем человеком, помнишь, я тебе говорил…
Она не возражает, но на всякий случай забывает закрыть дверь. Важнейшая часть операции закончена. Теперь можно отдохнуть. И продолжать без того гнетущего чувства, будто играешь на средства, взятые из государственной казны.
Набираю другой номер. Флора, конечно, закрыла кран, чтобы лучше слышать.
— Мосье Арон?.. Это Лоран, вы, должно быть, слышали обо мне… Да-да, было бы очень приятно. Где бы вы предложили встретиться? Словом, где можно хорошо поесть? Я, признаться, плохо знаю ваш город… Да, да… Чудесно!.. Ровно в час…
— Надо было ему сказать, что приедешь с женой, — напоминает Флора.
— Он заметит тебя и без предупреждения. Но боюсь, твой приход может все испортить…
Какое-то время мы спорим: Флора горит желанием присутствовать на предстоящей встрече, однако мысль, что ее любопытство может погубить все дело, смиряет ее.
— Хорошо, мой мальчик, — уступает она в конце концов. — Послушаюсь тебя и на этот раз, хоть я терпеть не могу, когда мною командуют. Но не воображай, что я предоставляю тебе полную свободу. Я буду в том же зале, только за другим столом. И постарайся распрощаться с этим Ароном внутри помещения, потому что на улице тебя будет ждать твоя крошка Флора. Надеюсь, ты запомнил: отныне мы неразлучны!
Ужасная женщина.
В ресторан «Два голубя» мы с Флорой входим вместе, но она располагается за отдельным столиком возле окна, что побуждает меня занять место в противоположном углу. Народу здесь немного: сегодня рабочий день, да и цены тут дай бог.
Моя дама бросает на меня взгляд, полный укоризны, а я прикидываюсь рассеянным и время от времени посматриваю на входную дверь. Дистанция между нашими столиками, видно, не нравится Флоре. Пускай. Не хватало еще, чтоб она сидела где-нибудь поблизости и подслушивала.
Но вот в зале появляется седой человечек в сером костюме, он озирается по сторонам — вероятно, пытается кого-то найти. Я решаюсь помочь ему и, приподнявшись, взглядом приглашаю к себе.
— Мосье Арон?
— Мосье Лоран?
Предоставляю гостю самому ознакомиться с меню. Для мосье Арона это, вероятно, необычный случай — прийти в такой ресторан и иметь возможность удовлетворить свои гастрономические вожделения. Стоит ли уточнять, что они сосредоточены на самых дорогих блюдах, но тут уж я достаточно натренирован — школа моего Бенато.
Пока гость изучает меню, я окидываю беглым взглядом его самого. Многолетний канцелярский труд сделал этого человека немного сутулым. Большой горбатый нос свисает вниз, как будто все годы вместе с хозяином усердно всматривался в бумаги. Маленькие влажные глаза вооружены очками с толстенными стеклами, которые он снимает только затем, чтобы заменить другими, для дальнего расстояния. В ходе обеда я имею удовольствие убедиться, что его постоянное внимание к оптике не ограничивается сменой очков, а сказывается еще и в том, что он постоянно двигает их то вперед, то назад, по широкой переносице, весьма удобной для таких операций.
Серый костюм гостя выглядит в общем прилично, однако, если посмотреть более придирчиво, нетрудно заметить, что он уже на грани приличия: все «невралгические точки» — локти, спина и, вероятно, другие места — достаточно потерты. Подобные следы заметного упадка видны на сорочке, вышедшем из моды галстуке и ботинках. Но если у вас закрадывается мысль, что приметы обветшалости свойственны также и психике мосье Арона, то вы будете неприятно удивлены: он нисколько не утратил своих духовных способностей, особенно ту из них, которую принято считать самой необходимой, — сообразительность. В этом я убеждаюсь с первых же слов, когда метрдотель удаляется, чтобы сделать необходимые распоряжения.
— Ваш друг довольно подробно разъяснил мне, куда направлены ваши интересы, — говорит мосье Арон, совершенно сознательно переступая досадное предисловие вроде: «Нравится ли вам наш город?» да «Какое впечатление произвел на вас кафедральный собор?»
— Я очень рад. Это позволит нам сэкономить время.
— Не знаю… Не уверен… — осторожно возражает гость. — Должен вам сказать, у меня возникли некоторые сомнения. Я имею в виду профессиональную тайну и прочее. Мы люди старого поколения, мосье Лоран…
— Именно это внушает мне доверие, — спешу я пощекотать его самолюбие. — Старое поколение не то что новое.
Но щекотка, как видно, не оказывает желаемого действия.
— Приятно слышать. Однако, может быть, именно этим и вызваны мои сомнения.
— Что вас так смущает? — стараюсь его подбодрить. — Вам скоро на пенсию.
— Да. Это еще одно основание проявлять осмотрительность.
Как бы в подтверждение сказанного он сменяет очки для чтения другими, позволяющими видеть дальше, только взгляд его обращен не на меня, а скользит мимо, туда, где сидит Флора. Словом, Сусанна и сладострастные старцы, как говорит моя квартирантка.
— Ничто ей не грозит, вашей пенсии, — продолжаю я успокаивать гостя. — В лучшем случае что-нибудь прибавится к ней.
— Что-нибудь… — недоверчиво вздыхает мосье Арон и снова предельно сосредоточивается. — Это ваше «что-нибудь» мне ничего не говорит. Люди моего поколения привыкли выражаться более определенно.
— Надеюсь, единица с тремя нулями звучит достаточно определенно?
— Да, но и весьма обескураживающе. Как вам известно, единица — самая маленькая из всех возможных цифр.
— А нули позади нее…
— Нули есть нули, без них, конечно, не обойтись.
Он, вероятно, собирается выдать еще какое-нибудь оскорбление в адрес единицы, но в этот момент кельнер приносит для мосье Арона черную икру, а мне — заурядные ломтики копченого окорока, потому что, если один из команды идет на безоглядное расточительство, другому приходится балансировать на грани скупости.
Пока мы расправляемся с закуской, кельнер снова начинает суетиться возле нашего стола, вооруженный всякими спиртовками и сковородками, чтобы закончить у нас на глазах сложное приготовление основного блюда. Блюдо это, говоря между нами, кусок обычной телятины, приправленный какими-то там изысканными соусами, а в качестве гарнира кладут грибы, мелкие кусочки мяса и не помню что еще — и все это только для того, чтобы пришлепнуть к простому блюду какое-нибудь диковинное название и заломить невероятную цену.
Наконец кельнер подносит нам в строгом соответствии с ритуалом фирменную достопримечательность и прохаживается в сторонке, что позволяет мне вернуться к прерванной беседе.
— А могу ли я знать, как вы сами представляете интересующую нас цифру?
Гость методично дожевывает ломтик филе, добавляет для вкуса грибочек, отпивает «бордо» девятьсот пятьдесят какого-то там года и лишь после этого отвечает:
— Я ее представляю как нечто действительно способное толкнуть разумного человека на риск…
— Но тут вообще нет риска.
— Вы так считаете? — укоризненно качает головой мосье Арон. — Для вас, молодых, существует лишь один риск — тюрьма. А запятнанное достоинство? А попранная честь?
Раз в ход пошли такие громкие слова, значит, цена будет изрядная. Дети и те знают, что честь и достоинство дешево не продаются.