«Разыскивают бельгийца». Таинственный бельгиец — вот что могло бы подогреть интерес публики и дать повод для всяких комментариев: представитель левых или правых экстремистов, орудие мафии, коммунистический агент. Короче говоря, нет ничего удивительного, если вскоре ты увидишь свой портрет на первых страницах газет.
Конечно, не исключено, что американцы с самого начала закрыли двери перед носом любознательных: не вмешивайтесь в наши внутренние дела! Возможно, никто и не разыскивает бельгийца. Возможно, все это прятанье на вилле, закрытые ставни, голодание лишь фрагмент очередной инсценировки Сеймура. Держит тебя тут, мол, надо пересидеть, а на самом деле обдумывает какой-то новый ход. Это в его духе. Ради этого он может даже поголодать. Если он тайком не жует за стеной заранее припасенные сандвичи. Это предположение так возмущает меня, что проходит какое-то время, пока я снова собираюсь с мыслями.
«Разыскивают какого-то бельгийца, Майкл». — «Но я же не бельгиец, Уильям. Я — австриец». — «Австриец или бельгиец, они ищут вас. Можете иметь сто разных паспортов, но физиономия у вас одна, как вы справедливо заметили».
Вполне вероятно, что меня все-таки разыскивают. Собственноручно толкнув меня в болото, Сеймур теперь прикидывается моим спасителем. Мол, я столкнул, но не хотел, чтобы вы утонули, мне жаль вас. К сожалению, роль спасителя не перечеркивает его обычного амплуа: если Уильям говорит, что кого-то спасает, можно поставить на том человеке крест. Крест — на Грейс, а теперь, возможно, и на тебе.
Вероятней всего, что ты до сих пор нужен ему. И это не так уж и плохо, ибо в этом случае он будет стараться сберечь тебя еще какое-то время. А потом… Потом — прощайте, Майкл, думаю, вы и сами как-нибудь найдете дорогу, имея два паспорта. Прощайте или пусть земля будет вам пухом — какая разница?
Темнеет. Это наталкивает меня на мысль, что можно шире приоткрыть ставни, чтоб отогнать сон и глотнуть вместо ужина немного вечерней прохлады. Только я высовываю голову в окно, как слышу за спиной знакомый, немного хриплый голос:
— Я уже говорил вам, дорогой мой, что лишняя реклама нам ни к чему.
— Какая реклама? На улице почти темно.
— Да, «почти», но не совсем.
Отхожу от окна и устраиваюсь в кресле.
— Я только что установил, что в холодильнике снова образовался лед. Как вы смотрите на маленький аперитив перед ужином?
— Я считал бы лучше сразу приступить к ужину, — отвечаю я.
— Вы ничего не выиграете, — качает головой американец. — На ужин та же самая жидкость. Не забывайте, что наше виски изготовлено из кукурузы, а если для вас даже кукуруза не еда…
Легко вздохнув, я поднимаюсь с кресла:
— Хорошо, Уильям. Выпьем, только не напоминайте мне про еду.
Приносим из кухни все необходимое и устраиваемся за низеньким столиком. Глотнув ледяного напитка, я чувствую что-то похожее на удар в сведенный от голода желудок и дурман в голове. Поэтому решаю глотнуть еще с чисто профилактической целью. Чем больше у тебя задурманена голова, тем меньше думаешь, что ты голоден.
— Я не намерен интересоваться вашими тайнами, но не можете ли вы что-нибудь сказать по поводу связи? — спрашиваю я.
— Противоположная сторона до сих пор молчит, — коротко сообщает американец. Он щелкает зажигалкой, закрыв огонь ладонью, и на мгновение из темноты проступает его лицо, освещенное желтым пламенем.
— О какой связи вы мне рассказываете, если ни одного раза не воспользовались радио!
— Наоборот, воспользовался. Один-единственный раз. Вчера. Узнал, что документы наших с вами наблюдений переданы куда надо. Речь идет о совсем примитивной радиосвязи в радиусе восьмисот метров…
— …при помощи которой вы поддерживали контакт с Мод во время позавчерашней операции.
— Именно так. Откуда мне было знать, что после операции возникнут осложнения? Поэтому теперь у меня единственная аппаратура для связи — этот маломощный транзистор. Восемьсот метров — я же вам сказал. Молчание означает, что для Мод нежелательно приближаться на такое расстояние, поскольку дороги контролируются, или же она не отваживается отозваться, зная, что сообщения могут перехватить.
— Не исключено, что Мод просто заболела.
— Мод не может заболеть, — категорически возражает Сеймур.
— Или разбилась в автомобиле.
— Оставьте, Майкл. Легче месяц сбить с его орбиты, чем Мод — с шоссе. Тем более что Мод знает: она не имеет права попадать в аварию в такой момент.
— Учитывая вашу болезненную подозрительность, такое доверие к Мод мне кажется просто странным.
— Я знаю, с кем имею дело.
— А если ее задержали военные?
— Даже если они и сделают это под каким-то предлогом, все равно ничего не добьются. На Мод нитка оборвется, Майкл.
— Вам это лучше знать.
— Знаю. Ибо если нитка не оборвется на Мод, она дойдет до меня. А если дойдет до меня, то может дотянуться и до высокого начальства. Такого никакое начальство не допустит. Нитка всегда обрывается хоть за один виток до высокого начальства.
— Но в этом случае Мод сгорит.
— Грубо говоря, да. Ведь ей за то и платят, чтоб она играла роль электрического предохранителя.
— Точно так же, как и я. С той лишь разницей, что мне никто не платит.
— Ну, ваш случай особый, — признает Сеймур, и снова звенит стакан. — Вы даже не представляете себе, как облегчили бы мое положение, если бы вдруг исчезли где-то в неизвестном направлении.
Кажется, он говорит это искренне, и я молчу. Ночной ветер усилился. Постукивают ставни, нарушая тишину, которая наступила в темной комнате.
— Вы вынуждаете меня чувствовать себя виноватым в том, что вы до сих пор не учинили надо мной расправы, — замечаю я, ибо пауза слишком затянулась.
— Я уже думал и об этом. Но, наверное, и вы хорошо знаете: намного труднее спрятать труп, чем живого человека. Живой человек может незаметно пройти мимо полицейского, а на труп он почему-то обязательно обратит внимание. Чей это труп, почему он очутился именно тут, а не в другом месте, кто его оставил… И потом, этот противный запах… Нет, Майкл, вы все же мне друг! И я не хочу видеть вас трупом.
Как-то проходит и эта ночь.
Ночью хоть и с перерывами, но спишь, тебе что-то снится, преимущественно кошмары. А днем намного хуже. Кажется, ты проснулся невесть когда, а на улице все еще утро, мы сидим в кухне после того, как уже давно выпили горький невкусный кофе, последний кофе на этой проклятой вилле.
За свою жизнь я испытал достаточно всяких неприятностей, но я никогда не думал, что так трудно вытерпеть трое голодных суток. Лишь теперь начинаю понимать, что голод такое великое зло. Лишь теперь, когда время словно остановилось, когда даже Сеймур замолчал, а я собираюсь с силами, чтоб снова переместиться на диван и неподвижно замереть там.
— Просыпайтесь, Майкл, — слышу хрипловатый голос.
Голос доносится издали, потому что как раз в этот миг я потонул в бездонной глубине, из которой я не хочу выныривать на поверхность для пустой болтовни.
— Просыпайтесь, Майкл, быстрей! — снова раздается голос.
— А? Что случилось? — бормочу я, стараясь стряхнуть с себя сон.
— Тот тип… Наверное, он ищет вас… Его сюда нельзя впускать, — объясняет американец, трогая меня за плечо.
Сделав усилие, поднимаюсь и припадаю к щели в ставне.
На поляне перед виллой остановился черный «опель» — странно, как я не услыхал! — а в «опеле», если мне не изменяет зрение, сидит так называемый шеф Мод — мистер Фрэнк или Франк.
Когда я выхожу наружу, он делает мне энергичный знак подойти.
— Здравствуйте, Каре… Возьмите сумку на заднем сиденье… Это вам передала Мод.
Едва я успел взять сумку, выслушав его невразумительный монолог, как Франк махнул на прощанье рукой, и машина скрылась.
— А тип очень напуган, — замечает Сеймур, когда я возвращаюсь в комнату. — Это плохо.
Он нетерпеливо достает из емкой базарной сумки колбасу, брынзу, консервы, хлебцы — чего там только нет! Наконец вынимает маленький заклеенный конверт:
— Это вам…
— Еще чего! — возражаю я.
— Вскрывайте, это вам, — настаивает американец.
Действительно, на конверте скромно обозначено мое имя. Внутри записка с лаконичным текстом: «Много не ешьте» — и второй конверт — уже без надписи.
— А это мне, — говорит Сеймур.
Он вскрывает конверт, быстро пробегает глазами коротенькое письмо, потом глядит на меня и снова перечитывает. Его всегда угрюмое лицо, кажется, стало еще угрюмей.
— Наверное, плохие новости?
Он задумчиво смотрит на меня, словно все еще обдумывает то, о чем речь идет в письме, потом спокойно говорит:
— Наоборот, новости хорошие, в частности, те, что касаются вас. Контроль на дорогах сегодня днем снят, завтра, наверное, приедет Мод и заберет вас.
— И это все?
— Все, это касается вас, — уточняет Сеймур, делая ударение на последнем слове. — А что касается меня…
Он замолкает, берет из пачки на столе сигарету и щелкает зажигалкой. Потом выпускает несколько густых струек дыма и добавляет:
— Надо было бы извиниться перед вами за напрасно отнятое у вас время. Операция аннулирована. Конечно, благодарят за старательность, но добытые нами документы спрятали в архив или бросили в огонь. Приказ однозначный: довольно заниматься Райеном!
— Следовательно, вся эта история оказалась бессмысленной, — замечаю я.
— Еще неизвестно, — твердо возражает американец.
— Но вы же сами говорите, что приказ ясный: довольно заниматься Райеном!
— Да. Но кто знает, что я получил это распоряжение? Пока оно дойдет до адресата, пройдет несколько дней. А за это время с людьми может случиться все что угодно, в том числе и с Райеном.
— Уильям, у меня такое чувство, словно вы снова хватаете меня за горло.
— Не волнуйтесь. Вы мне больше не нужны. Отныне события будут развиваться иначе.
Придвигаю ногой кухонный табурет и сажусь на него. Хотя я и проглотил чудесную свежую ветчину, колени у меня все еще дрожат от слабости.