Не трудно себе представить, какие кровавые сцены мести разыгрываются в воображении Вале, каким изощренным пыткам подвергает он меня по ходу развития сюжета, превращая в финале в отбивную.
Но тут в разговоре с Бориславом простая на первый взгляд проблема обрастает дополнительными вопросительными знаками. Жажда мести какого-то заключенного вряд ли может волновать кого-нибудь, кроме него самого. Питая свою жажду воображаемыми кровавыми сценами, он мог с тем же успехом просидеть еще лет пять-шесть. То обстоятельство, что развитие событий не ограничилось этим сценарием, доказывает, что кроме фактора самого Вале в эту историю вмешался и какой-то иной фактор.
Откуда возник столь повышенный интерес к моей машине в Калотине? Каким образом из следственного дела исчезли материалы? И действительно ли они исчезли, или это надуманный предлог с целью допросить меня? Возможно ли с такой легкостью сбежать среди бела дня из тюремного лазарета? В чем истинная причина организованного за нашей квартирой наблюдения? Почему информация об этом деле исходит не от полиции, а от какой-то журналистки? Вопросов много, и, взятые в сумме, они приобретают особую важность.
Суть вещей не такова, какой она кажется на первый взгляд. Для людей нашей профессии это азбучная истина. И не удивительно, если за внешней идиллией кроется серьезная угроза. По крайней мере, таково мнение Борислава о субъекте, глазеющем из окна противоположного дома с таким видом, словно ему нечего делать и он занимается этим скуки ради.
А поскольку Борислав не из тех, кто склонен к абстрактным рассуждениям, он тут же предлагает план ответных действий. Эти действия и их мотивы вкратце сводятся к нижеследующему.
Едва ли цель наблюдения — поглядеть на наше житье-бытье; задача тут иная — визуально зафиксировать нечто, что должно произойти. И, вероятнее всего, это нечто должно случиться со мной и, скорее всего, в отсутствие Борислава. Раз нами занимаются, значит, им известно, что с утра и до вечера, когда Борислав на работе, я в квартире один. Завтра надо будет сделать наоборот: Борислав останется дома, а я — через черный ход — незаметно выскользну на улицу.
— Просто и ясно, — признаю.
— Все великое просто, — скромно отвечает Борислав.
— Но имей в виду: в таком случае, уготованное мне, случится с тобой.
— Об этом не беспокойся. Не забудь только по пути домой купить газету.
На следующий вечер приношу газету и узнаю, что за день ничего особенного не случилось, если не считать того, что типа в окне напротив сменил коллега.
— И что будем делать завтра?
— То же самое. Повторим номер.
Упрямый человек. И не без оснований. На следующий день ближе к обеду в квартире раздается звонок.
Борислав резко распахивает дверь и, оказавшись лицом к лицу с двумя крепкими парнями, строго спрашивает:
«Вам кого?»
«У нас есть кое-что для Боева».
«Боева нет. Давайте, что у вас для него».
Один достает ножичек, другой замахивается кулаком. Что дает моему другу веское основание как следует разойтись. А если Борислав разошелся, то держись от него подальше!
В этот момент прибегают два полицейских и один штатский с видеокамерой — с единственной целью зафиксировать действия Борислава.
«Он на нас набросился», — жалуются парни.
«Я у себя дома. Спросите лучше их, что они тут делают», — парирует мой друг.
Много шума из ничего. И среди парней — ни одного по имени Валентин. Однако шум все-таки не совсем «из ничего». После того как защелкиваются наручники, нападавших быстро обыскивают, и из-за пазухи одного из них извлекают довольно увесистый целлофановый пакет, наполненный каким-то коричневатым порошком. Вероятно, героином. И наверняка тем дешевым, который только и годится что для компрометации.
— Похоже, в обмен на свободу, Вале обязали сыграть определенную роль, — комментирует вечером Борислав. — Только он в чем-то усомнился и перепоручил свою миссию этим двум наркоманам.
— А какая, по-твоему, связь между полицией и Вале?
— Ясно, что опосредованная. Но важно, что такая связь есть.
— Может, кое-что просочится в прессу. Не в твою «Демократию», конечно, а в какую-нибудь газетенку из тех, что пишут, о чем придется.
— Не надейся больше найти в прессе сообщений о Вале. Эта тема исчерпана.
Действительно, исчерпана, но, как оказывается, не до конца. Спустя три дня в прессе появляется сообщение о том, что в лесу под Княжево обнаружен труп беглого заключенного Валентина За́ркова.
Наступила весна.
Из окна этого незаметно, но достаточно пройтись по улице, чтобы убедиться: сменяемость времен года идет своим чередом. Некогда здесь стояла стена, за которой располагался зоопарк, но ее давно снесли — задолго до Берлинской, — и зоопарка больше нет. Хотя на сей счет существует и другое мнение.
— Разогнали антилоп и зебр, чтобы предоставить простор скотам, — комментирует Однако.
Под «скотами» он, конечно же, подразумевает мальчишек, которые, занимаясь спортом, вытаптывают траву и ломают ветки деревьев. Мы с Однако приходим сюда почти ежедневно, но сидим в стороне от «скотов», в тихом уголке парка, где с помощью нескольких листов фанеры и большой массы предпринимательского энтузиазма сооружен павильон для продажи газированных напитков и кофе. Садимся на скамеечку перед павильоном и проводим часть утра на природе.
— По-моему, немного ржи добавлено, — замечает Однако, отпивая из пластмассового стаканчика глоток кофе эспрессо.
— Нет в нем никакой ржи. Чистый кофе.
— Может, и чистый, но немного ржи все же есть.
— Ты так нанюхался своей ржи, что тебе шампанского налей — и оно будет рожью отдавать.
— Ну, я не такой утонченно культурный, как вы с Бориславом, — пить шампанское на Елисейских Полях не доводилось.
Что касается Борислава, он редко составляет нам компанию. Он, в отличие от нас, работает.
— Как это вы с Однако высиживаете в этом парке! — спрашивает как-то утром Борислав. — Там так воняет выхлопными газами с бульвара, что долго не высидишь. А вы торчите рядом с этим буфетом и воображаете, будто дышите чистым воздухом.
— Ну, у нас же нет, как у тебя, лимузина, чтобы выехать за город.
— Ты у меня прямо с языка снял. Я как раз собирался сказать, что починил свой катафалк и приглашаю тебя на воскресную прогулку.
Катафалком он ласково именует свою «Ладу».
— И куда мы поедем?
— Куда скажешь.
— Ну, скажем, туда, «где впервые ты зари увидел свет»[12]. Это недалеко.
— Недалеко-то недалеко, но тебе известно, что такое сельская нищета?
— Мне не приходилось жить в сельской местности.
— Ты никогда не говорил, откуда родом.
— Ниоткуда.
— Как это «ниоткуда»?
— Из приюта.
Замолкает. Потом говорит:
— В приюте бывать не доводилось, но знаю, что это такое.
— Откуда ж ты знаешь?
— В моем селе, куда ты предлагаешь съездить, есть один такой приют. Называется «Сиротский дом». Построили когда-то. Но сейчас он в таком жалком состоянии, что и говорить не хочется.
И хотя говорить ему не хочется, он рассказывает мне, как в этом приюте живется детям: носят рвань, зимой замерзают и постоянно недоедают.
— Дошло до того, что чаще всего вся их еда — это два кусочка хлеба в день: один на обед и один на ужин.
— Пустой хлеб?
— Иногда не пустой. Бывает, местная власть выделяет им бутылку подсолнечного масла и пакетик красного перца. Капнут несколько капель масла на хлеб, посыпят слегка перцем — и уже не совсем пустой хлеб.
Бросает на меня быстрый взгляд:
— Похоже, твой интерес к моему родному селу испарился.
— Напротив. Лишь бы ты не устыдился свозить меня туда.
«Катафалк» припаркован аж на улице Стефана Караджи.
— Ты поставил машину возле самого министерства, — отмечаю. — Надеешься, что, если будешь держаться к ним поближе, то, глядишь, снова возьмут на работу?
— Нет, просто надеюсь, что отсюда ее не угонят.
— Думаешь, найдутся желающие угнать твою «Ладу»?
— Мало ли… Если кому-то понадобится установить взрывное устройство, воспользуются именно такой неприметной машиной.
Разговор продолжается в «катафалке», вылизанном до исступления — ни окурков, ни сигаретного пепла, ни соринки. Машина едет вдоль фасада министерства, и это дает мне повод задать давно назревший вопрос:
— Интересно, почему этот грозный лев на входе смотрит в сторону улицы Графа Игнатьева?
— Чует, что враг появится именно оттуда.
— А что ему мешает появиться со стороны улицы Шестого сентября или улицы Гурко?
— Исключено. Все квартиры в той части города заселены людьми спецслужб.
— Во всем мире так.
— Не уверен. Говорят, кого тут ни толкни ненароком в толпе, окажется, что — агент в штатском.
— А тебе-то что до этого?
— Ничего. Просто говорю. Как Однако — сам с собой.
Разговор ни с того ни с сего обрывается. А потом также ни с того ни с сего возобновляется. Только мы разговариваем не вслух, а про себя. Как Однако. Такая безмолвная беседа продолжается у нас аж до тех самых пор, пока не выезжаем на равнинную местность с полями по обеим сторонам дороги. От Софии мы уже довольно далеко, поскольку вокруг столицы давно уже практически не осталось никаких полей.
— В прежние времена, — говорю, — нас донимали темой пахоты. Газеты только о ней и писали — приступили к пахоте, закончили пахоту, опоздали с пахотой… Как будто в Болгарии других проблем не было. А сейчас, как я посмотрю, пахота никого не интересует, даже тех, кому ею следует заниматься в силу профессии.
— Им не остается времени на пахоту, — объясняет Борислав. — Все время у них уходит на споры, какая земля кому принадлежит.
Съезжаем с главного шоссе и едем по второстепенной дороге. Через два-три километра съезжаем и с этой дороги, сворачивая на другую — неровную, узкую, очевидно, проселочную. Едем среди голых холмов, пока не упираемся в барьер. Барьер — это широкая доска, прибитая к двум столбам по сторонам дороги. Над