[21]. Пока наконец он не замолчал.
«Совсем ты меня забыл», — сказал я ему как-то при случайной встрече.
«Ты прав. Я виноват. Но за эти годы на меня столько всего навалилось. Да и времени не хватает. Даже и не знаю, когда наберусь смелости засесть за свои записки».
И вот он наконец набрался смелости. В последний раз. Чтобы я не подумал, что он, подобно некоторым крысам из нашего лагеря, бежал с тонущего корабля. Позаботился послать мне финал своей жизненной истории. Только вот финала в ней как раз и не доставало.
Среди машинописных листов лежало и какое-то письмо, написанное от руки и оставшееся недописанным. Так что и оно было без окончания.
Дорогая Марта,
пишу тебе, как и обещал, хотя сообщить мне особо нечего. Мы с друзьями, о которых я тебе рассказывал, живем довольно провинциальной, но зато спокойной жизнью. Все наши задания в прошлом, поэтому сейчас мы можем уделить время культурным запросам, чего не получалось в прошлые годы. Ты ведь знаешь, какая у нас была профессия.
Однако — большой любитель живописи, и дома у него есть картина «Три грации». Не оригинал, конечно, но копия высокого качества. У Борислава дома настоящий музей географических достопримечательностей мира, на одной стене висит даже плакат с Венской оперой. Спектр моих личных интересов, как тебе известно, гораздо у́же, хотя и я стараюсь не отстать от цивилизационного процесса, обеспеченного нам нашим президентом, магистром бракоразводных дел[22]. Последнее и тебе немного знакомо.
На днях собираемся съездить в родное село Борислава, живописное место вблизи водохранилища.
Мое обещание увидеться остается в силе, но отъезд немного откладывается из-за некоторых технических мелочей вроде визы, паспорта и тому подобного. Я ничего не забыл. Часто вспоминаю тебя и думаю, какое счастье, что, пусть и с таким опозданием, пусть и перед самым отходом моего поезда, мне выпала удача встретиться с тобой и обнять тебя на прощание. Это и вправду невероятная удача для такого, как я, которого никто и никогда не провожал.
Помню все…
После «Помню все…» были еще две строчки, но они были зачеркнуты, и я не стану их здесь восстанавливать. Боев нежностей не любил.
Письмо не отличается информативностью, поэтому решаю получить дополнительные сведения от Борислава. Следующим же вечером застаю его дома.
— Похоже, я прервал твой ужин, — говорю, заметив, что он дожевывает пищу.
— Не беспокойтесь.
— Не говори со мной на «вы» — вынуждаешь и меня обращаться к тебе так же.
— Как скажешь.
Он вводит меня в комнату. Излишне пояснять, что это комната Афины. Здесь повсюду развешаны фотоплакаты с изображениями различных достопримечательностей мира, о чем я читал в записках Боева. Вот только Венской оперы, упомянутой в недописанном письме, нет. По-видимому, Эмиль придумал ее, чтобы доставить Марте приятное.
— Кофе выпьешь? Немного поздновато для кофе, но ничего другого у меня нет.
— Для меня не поздно.
— Долго же ты собирался ко мне с этими записками, — замечаю, когда мы уже пьем кофе.
— Так он мне наказал. Не торопись, мол, отдавать их, мне надо еще кое-что дописать. Если, мол, только не уеду куда-нибудь надолго. И вот уехал.
— Куда? В Вену?
— Может, и в Вену. Поеду, говорит, навещу свою подругу в столице вальса.
— По-моему, ты опускаешь кое-какие подробности.
— Подробности, я так думаю, должны быть в записках.
— Почему «я так думаю»? Разве ты не читал их?
— Нет. Не копайся в них, сказал он мне. Передай, мол, писателю так, как я их сложил. Не хочу, говорит, чтобы ты их читал. Очень нужно, отвечаю. И что в них такого секретного, о чем мне нельзя знать? Надеюсь, не донос? Не донос, отвечает. Тогда, говорю, нет смысла их читать.
— А зачем вы ездили в твое село?
— Никуда мы не ездили.
— Ездили. В письме написано.
— Ну да, было вроде раз.
— А меня можешь туда свозить?
— Зачем тебе?
— Что вы за люди в этих спецслужбах! Прямо-таки помешаны на секретности!
— Какая там секретность… Нет там ничего особенного.
— Вот я и хочу убедиться, что там нет ничего особенного.
С самого утра день предвещает жару.
«Лада» Борислава, которую он ласково называет катафалком, вся пропахла бензином. Пытаюсь заглушить эту вонь дымом сигареты. Город с окраинами уже позади, но до равнинной местности мы еще не добрались.
— Насколько я знаю, продолжения того материала в «Ди Прессе» так и не последовало, — замечаю.
— Получили, сколько потребовали, и прекратили публикацию.
— А материалы?
— Исчезли. Их тоже, наверное, выкупили.
Борислав достает из кармашка половинку сигареты, закуривает и поясняет:
— Только тут они промахнулись. Эмиля не проведешь. В редакцию он передал только копии. «Помяни мое слово, — сказал он мне, — когда-нибудь все выйдет наружу». Таким уж он был оптимистом, верившим, что в конце концов добро победит зло.
Вот и равнинная местность. Вокруг голая стерня и спекшаяся земля. Дует ветерок, но сухой и горячий, как в африканской саванне.
— Не могу взять в толк, почему ты со мной играешь в прятки, — говорю.
— Ты не понимаешь, — слегка вздохнув, словно сокрушаясь по поводу моего тугодумия, произносит Борислав. — Боев был мне другом. Он до самого последнего момента надеялся, что продолжение публикации в газете все-таки последует и что наступит поворотный момент. Поэтому и не спешил дописывать свои записки, надеясь завершить их хорошим концом. Как говорят немцы, «энде гут аллес гут». А теперь ты меня заставляешь испортить все дело и рассказать, что никакого хорошего конца у его истории не получилось и что она закончилась полным провалом.
— Но ты ведь сам того мнения, что все плохо кончается.
— Я о жизни. А здесь книга, которую ты пишешь. А если в книгах будет все, как в жизни, то кому они, такие книги, нужны?!
Он умолкает, словно ожидая ответа. Но поскольку ответа нет, продолжает:
— Вот потому мне и не хотелось тебе рассказывать, чтобы ты все не испортил.
Степь закончилась, и «катафалк» тащится между невысоких холмов, над которыми свищет горячий ветерок.
— Последнее время он собирался уехать, да все никак не уезжал. «Чего ты ждешь? — спрашивал я его. — Хочешь, чтобы тебя прикончили?» И такое, отвечал он, возможно, но не будем, мол, пессимистами. А за ним уже следили. Как-то пришел один, спрашивает его. Хорошо, что я открыл дверь. Пришел, дескать, за его машиной и паспортом. Отдал я ему ключи от машины, а паспорт, говорю, он сам вам принесет. Тут Эмиль наконец решился на отъезд, но настоял, чтобы перед этим я свозил его к себе в село.
Борислав останавливается у обочины и глушит мотор.
— Постоим немного, а то «катафалк» очень разогрелся.
Выходим из машины, чтобы выкурить на свежем воздухе по очередной сигарете и ощутить на себе теплую прохладу степного ветра.
Борислав молчит, погруженный в свои мысли. Потом продолжает:
— Чего ты привязался к этому селу, спрашиваю его. Говорил ведь тебе уже сто раз, что нет там ничего примечательного! Кое-что есть, твердит он мне; ты, мол, сам говорил, да, видно, забыл. И действительно, я как-то раз упомянул в разговоре про наш нищенствующий сиротский приют, о чем потом забыл. Ты рехнулся, говорю ему, когда понял, что он намерен сделать. Директор, говорю, прикарманит твои деньги и посмеется над твоей глупостью! А он мне: вот поэтому я и беру тебя в свидетели. Да хоть десять свидетелей возьми, говорю ему, — все одно будет. Но ты ведь знаешь Эмиля: если ему что-то втемяшилось в голову, его не разубедишь.
Он умолкает и поднимает глаза к остекленевшему и обесцвеченному жарой небу.
— Похоже, прохладнее не станет.
— Будет еще жарче. Расскажи, что случилось в селе.
— На всякий случай мы выехали затемно и в доме директора приюта были уже поздно ночью. Мы с ним односельчане и хорошо знакомы, но мне все-таки долго пришлось уговаривать его принять деньги от дарителя, который хочет сделать это без формальностей. Потом Боев достал пачку долларов и велел директору пересчитать их при нас. «Ровно десять тысяч», — говорит, а сам чуть не плачет от радости. Да и как ему не радоваться, когда прикарманивает такую сумму! В общем, все прошло, как запланировали. Мы без шума вошли в дом и теперь также бесшумно покидали его. И как только мы вышли, в ту же секунду из темноты начали стрелять. Целились в одного Боева, разрядив в него всю обойму. Он упал, и стрельба прекратилась.
Борислав снова поднимает глаза к небу. Потом бормочет:
— Поехали.
«Катафалк» медленно вползает на вершину голого холма. Внизу виднеются редкие домишки захудалого сельца.
— Вот он, мой родной край, — поясняет Борислав. — Сколько помню себя в детстве, село всегда было убогим. Потом выделили какие-то средства, построили здесь небольшую фабрику по производству дешевой детской одежды, открыли кооперативный магазин, вырыли водохранилище, запустили в него карпов, и село ожило.
— А теперь оно снова убогое.
— Оно не убогое, оно мертвое.
— А где водохранилище?
— По другую сторону холма. Можем и к нему проехать.
— Зачем? Чтобы искупаться?
— В нем нет воды. Плотина обвалилась еще несколько лет назад. Теперь там один тростник да змеи.
«Лада» спускается вниз и останавливается возле двухэтажного дома, темный силуэт которого четко виден на фоне бесцветного неба. Наверно, это и есть фабрика, вернее, то, что от нее осталось. Ни одной живой души. Уныло постукивает лист жести, свисающий с крыши.
— Все растащили на дрова, — поясняет Борислав. — Двери, оконные рамы, половые доски…
— Кирпич хоть оставили.
— Кому он нужен… Тут уже давно ничего не строят.
Машина медленно ползет по безлюдному селу. Люди, если они тут еще остались, должно быть, прячутся от знойного ветра. Кирпичные оградки, давно небеленные домишки, редкие островки жухлой травы да чахлые деревца. А за всем этим опять голая, продуваемая горячим суховеем степь под пустым блеклым небом.