Она страшно устала. Неделя была очень плотная – потребовалось и подопечных всех навестить, и попытаться хоть как-то наладить приходские дела. За время ее отсутствия все пришло в дикий беспорядок. Церковь заросла грязью сверх всякого воображения. Пришлось вооружиться метлой и щетками и целый день чистить, скрести; она до сих пор еще содрогалась, вспоминая завалы обнаруженных за органом «мышиных следов». Мыши облюбовали этот уголок из-за того, что раздувавшему органные меха Джорджи Фрю непременно нужно было есть печенье во время проповеди. Работу в церковных обществах забросили, в результате чего Когорта Чаяний и Круг Согласия вообще скончались, посещаемость воскресной школы упала наполовину, а у Дружных Матерей бушевала междоусобица, вызванная каким-то бестактным замечанием мисс Фут. Колокольня рушилась катастрофически. Приходской журнал не доставлялся, и деньги на него не собирались. Ни один из счетов церковных фондов не велся как полагается, девятнадцать шиллингов вовсе исчезли из отчета, даже в церковных реестрах путаница, и прочее, и прочее ad infinitum[92].
Со дня приезда Дороти была по уши в работе. На удивление быстро восстановился прежний распорядок. Будто отсутствовала она не больше суток. А само ее возвращение в Найп-Хилл теперь, когда скандал улегся, почти не вызвало любопытства. Некоторые женщины из списка обязательных визитов, особенно миссис Пифер, искренне обрадовались. Виктор Стоун, поверивший клевете миссис Семприлл, выглядел поначалу слегка смущенным, однако забыл про конфуз, рассказывая Дороти о своем последнем триумфе на страницах «Гласа Господня». Разумеется, кое-какие дамы «кофейной гвардии» останавливали Дороти на улице, щебеча: «Ах, как приятно снова вас видеть, дорогая! Мы так без вас скучали! И знаете ли, дорогая, было так неприятно, когда эта ужасная особа везде ходила, сообщала эту выдумку о вас. Но я надеюсь, дорогая, вы понимаете, что для меня не важно, как думают другие, я лично никогда ни единому слову…» Неудобных вопросов, которых так боялась Дороти, никто не задал. «Преподавала в школе близ Лондона» всех удовлетворяло, даже ни разу не спросили, что за школа. И никогда, поняла Дороти, ей не придется признаваться, что она ночевала на столичной площади и сидела под арестом за нищенство. Вообще в провинциальных городках люди имеют смутное представление о жизни где-то далее десяти миль от их калитки. За этими пределами terra incognita – страны обитаемые, населенные драконами и людоедами, но не особенно интересные.
Даже отец встретил Дороти так, словно она уезжала на выходные. В момент ее прибытия он находился в кабинете, покуривая трубку перед напольными часами, стекло которых, четыре месяца назад разбитое ручкой метлы глупой служанки, все еще дожидалось ремонта. Увидев в дверях Дороти, он вынул трубку изо рта и рассеянно положил ее в карман. «Ужасно постарел», – подумала Дороти.
– Приехала наконец, – сказал он. – Добралась хорошо? В поезде не дуло?
Дороти тихонько обняла его, коснувшись губами серебристо-бледной щеки. Когда она отняла руки, он похлопал ее по плечу с едва заметным оттенком теплоты и спросил:
– Что это тебе вдруг пришло в голову удариться в бега?
– Я же рассказывала, папа, – я потеряла память.
– Хм, – произнес Ректор.
И Дороти увидела, что он не верит ей, никогда не поверит и в будущем, когда у него будет не столь благодушное настроение, этот случай с ней многократно послужит поводом для колкостей и упреков.
– Ну, – добавил Ректор, – иди, отнеси наверх свой саквояж, а потом, будь добра, перепечатай на машинке мою проповедь.
Городских новостей было немного. «Старинный чай» расширялся, продолжая дело архитектурного обезображивания Главной улицы. Ревматизм миссис Пифер «получшел» (несомненно, благотворное воздействие чая из дягиля), но мистер Пифер «пользовался доктором»: подозревали камень в мочевом пузыре. Мистер Блифил-Гордон заседал теперь в парламенте, с большой пользой для общества исполняя роль статиста на задних скамьях у консерваторов. Старый мистер Тумс умер вскоре после Рождества; мисс Фут взяла на попечение семь из его кошек и приложила героические усилия, чтобы пристроить остальных. Ива Твисс, племянница москательщика Твисса, родила незаконного младенца, который умер. Прогетт вскопал грядки и кое-что посеял, бобы и ранний горох уже проклюнулись. Счета из лавок после митинга кредиторов начали копиться снова, и долг Каргилу уже вырос до шести фунтов. Виктор Стоун в нескольких выпусках «Часа церкви» вел жаркую полемику о Святой инквизиции с профессором Култоном и совершенно разгромил противника. Эллен всю зиму мучила экзема. В «Лондон Меркури» опубликовали два верлибра Уальфа Блифил-Гордона.
Дороти вошла в оранжерею. Работы непочатый край – костюмы к представлению, которое дети покажут в день Святого Георга (сборы в Органный фонд). За орган последние восемь месяцев не платили ни пенса, и, может, к лучшему, что Ректор просто выбрасывал счета изготовителей, ибо тон их делался все более и более сатанинским. Поломав голову над способом раздобыть деньги, Дороти решила устроить представление с историческими живыми картинами от Юлия Цезаря до герцога Веллингтонского. Сборы могли дать два фунта, а если хорошая погода и удача – даже три!
Дороти огляделась. В оранжерею она после приезда еще не заходила. Ничего не тронуто, только везде густая пыль. Ее старая швейная машинка так и стояла на столе среди хаоса лоскутков, обрезков, выкроек, катушек, банок с красками; и хоть иголка заржавела, но нитка сквозь нее была продета. И еще! Вот они – ботфорты, которые она сооружала той самой, последней ночью. Она взяла один сапог, посмотрела. Сердце слегка защемило. Да, хорошие все-таки вышли ботфорты! Жаль, что не пригодились! Но их ведь можно для живых картин. Для Карла II, например… или нет, лучше вместо короля Оливера Кромвеля: если Кромвель, не нужно мучиться с париком. Дороти зажгла керосинку, нашла ножницы, взяла два листа упаковочной бумаги и села. Костюмов предстояло сделать гору. Начать, наверное, с нагрудника Цезаря… Всегда все неприятности из-за этих доспехов! Как выглядели доспехи римских воинов? Дороти напряглась и вызвала в памяти статую какого-то идеально героического императора, украшавшего Римский зал Британского музея. Черновую основу из свернутых по грубой выкройке листов, потом обклеить поперек бумажными ленточками, чтобы «стальные полосы», – потом выкрасить серебрянкой. А шлема, слава Богу, никакого! Юлий Цезарь всегда носил лавровый венок. Наверное, лысины своей стеснялся, как Варбуртон. Так, а наколенники? Носили тогда наколенники? И обувь? «Калиги» – это что: сапоги или сандалии?
Дороти погрузилась в раздумья, замерла с ножницами на коленях. Снова напала преследовавшая всю неделю мысль о том, о чем Варбуртон говорил ей в поезде, какая ожидает ее жизнь, без денег, без замужества.
Тревожила вопросом не фактическая сторона. Это она видела хорошо. Лет десять на положении викария без жалованья, затем учительницей в школу. Необязательно такую, как у миссис Криви, наверное, найдется и поприличнее, но, возможно, в такой школе будет даже тоскливее, холоднее. Да, надо смотреть в лицо судьбе, уготованной одиноким и небогатым женщинам. «Старые девы старой Англии» – назвал их кто-то. Ей двадцать восемь – возраст подходящий, чтобы вот-вот пополнить их ряды.
Но это не важно, не важно! Чего никогда, хоть тысячу лет им тверди, не вбить в голову всяким Варбуртонам, это то, что все внешние ситуации (и нищета, и скверная работа, и даже одиночество) не главное. Важно, что происходит в твоем сердце. Только на один короткий момент, слушая в поезде Варбуртона, она ужасно испугалась нищеты. Но страх прошел; не из-за чего тут страдать. Не из-за этого ей надо крепить мужество и заново всему учиться. Нет, есть вещь более серьезная – пустота, открывшаяся в самой сути существования. Вот год назад она сидела на этом стуле, с этими ножницами в руках, и занималась тем же, что сейчас, однако она тогда и она же теперь – два разных человека. Куда же делась забавная барышня, которая в экстазе молилась под летним цветущим кустом и колола себе руку за святотатственные помышления? И где любой из нас, не нынешний, а живший в прошлом году? А вместе с тем – вот здесь крылась мучившая ее загадка – она была и той, прежней. Верования меняются, понятия меняются, но неизменна некая сокровенная часть души. Вера уходит, но нужда в вере остается.
И если дана вера, то как твердо, как прочно ты стоишь. Что же тебя обескуражит, если существует ясная цель, которой можешь служить? Вся жизнь освещается ее светом. Никакой душевной усталости, смятения, сомнений, чувства тщетности, никакой притаившейся, подстерегающей бодлеровской хандры. Каждый шаг нужен, каждая твоя минута вплетена в мировой узор прекрасного торжества духа.
Дороти задумалась о самой жизни. Выходишь из утробы, проживаешь лет семьдесят, а потом умираешь, истлеваешь. И без опоры – оправдания высокой конечной целью, во всякий миг подаренного тебе бытия томит сиротское уныние, которое не выразишь, но ощущаешь физически ноющим сердцем. Жизнь, если она действительно кончается могилой, чудовищна. Не стоит тут наводить туман. Представь реальность жизни, представь эту реальность в подробностях, а потом скажи себе, что нет ни смысла, ни цели, ни назначения, кроме могилы. Ведь только глупцы, ну и какие-нибудь уникальные счастливчики, могут прямо, бестрепетно взглянуть на это, разве не так?
Дороти поежилась и села чуть прямее. Должен же быть, однако, какой-то смысл, какое-то значение во всем! Не может мир быть случайностью. В происходящем непременно есть причина, следовательно, и цель. Раз ты существуешь, значит, каким-то Творцом создан, и раз ты наделен сознанием, Он – сознающий. Получается только так. Он создает и убивает ради Его непостижимой цели. Такова уж природа вещей, что этой цели человеку не обнаружить, а если и обнаружить, не понять. Твоя жизнь и смерть, может быть, просто нотка в оркестре, играющем для Его удовольствия. И предположим, тебе не нравится мотив?