Маршан никогда бы не оттолкнул этого одинокого, отчаявшегося скитальца, как сделал он, Рене.
«За примочку?» — вспомнил он свои слова. Даже тогда ему было больно видеть, как расширились зрачки испуганных глаз. И только потому, что он пытался лгать, чтобы спасти себя, и не умел… «Господи, каким же я был скотом, каким самодовольным ханжой!»
К утру Риварес уже мог дышать, не чувствуя боли. Несколько дней он почти все время спал, а Рене, сидя рядом, работал над своей картой. И вот однажды вечером, после долгого, тщательного осмотра, Маршан объявил, что все признаки воспаления исчезли.
— Я полагаю, вам известно, что ваша жизнь висела на волоске? — добавил он.
— Чья жизнь? М-моя? Я, должно быть, живуч, как кошка, — так много раз я уже выкарабкивался. Интересно, сколько может человек вынести?
— Много, — угрюмо ответил Маршан. — И самого разнообразного. Но столько знать об этом в ваши годы — большое несчастье. — Маршан обернулся — Рене считал мили, низко склонившись над картой, — и продолжал: — Если такое когда-нибудь повторится, не старайтесь быть сверхчеловеком. Это только портит характер. Я говорю вполне серьезно, не пробуйте отшучиваться. Я просто предупреждаю вас. Что говорить — вы держались превосходно, но я предпочел бы, чтоб вы стонали и жаловались, как все смертные. А вы напрягаете до предела свои нервы и не желаете научиться смирению.
— Научиться смирению? Но для этого существует столько возможностей!
— Да, — хмуро ответил Маршан. — Для большинства из нас. Когда нам делают больно, мы кричим, а когда нас предают — отправляемся ко всем чертям, но по крайней мере все вместе — и кошки и крысы. Старик Вийон был не дурак. Но вам, мой сын, грозит другое — в вас слишком много стоицизма и слишком мало милосердия к людям. Вы удивительный человек. Я таких не встречал, да вряд ли еще и встречу. Но и вы сотворены по тому же образу и подобию, что и все остальные, и забывать об этом опасно. Видите, оказывается, и я способен читать длиннущие проповеди! А бедный полковник давным-давно ждет меня играть в безик. Вот ведь что делают тропики с немолодым мужчиной, страдающим печенью. Ну, пока, дети мои.
Риварес посмотрел вслед доктору, удивленно сдвинув брови.
— Ничего не понимаю, — начал он. — Никогда бы не подумал, что Маршан может так раскиснуть. Странно. Может быть, он чем-нибудь расстроен?
— Возможно, — лаконично ответил Рене, не отрывая глаз от карты. — За последнее время в нашем лагере было много волнений… Двадцать пять с половиной…
Они помолчали. Слова Маршана были исполнены такого напряжения, что после его ухода было трудно говорить. Но молчание только усугубляло это гнетущее ощущение.
— Как вы думаете, туземцы, живущие выше по реке, тоже опасны? — спросил Рене, обозначая на карте «воинственное племя».
— Не думаю. Если мы только не будем их трогать. Но следует соблюдать осторожность.
— Лортиг уже получил хороший урок. Но мало ли что может случиться. Например, если у них начнется эпидемия и колдун свалит все на нас?
— Тогда плохо дело.
— Вы думаете, вам не удастся их успокоить?
— Вряд ли. А впрочем, заранее сказать трудно. Я ведь не думал, что сумею уладить дело со священным соколом. Перо в руке Рене замерло, царапнув по бумаге.
— Вы хотите сказать, что, отправляясь к дикарям, не были уверены в успехе?
— Я считал, что у меня нет и одного шанса из ста.
— Но чего же вы ожидали, когда шли к ним?
— Ну, я… я с-старался об этом не думать. И… к-какое в конце концов имеет значение… что бы именно могли они сделать? Во всяком случае, вряд ли мне пришлось бы хуже, чем в прошлый вторник, и… в-вероятно, кончилось бы все скорее.
Рене покусывал кончик пера.
— Понимаю. Но что же тогда вас спасло? То, что вы не боялись и они это видели?
— Но я… б-боялся.
— Значит, они решили, что вы не боитесь?
— Отчасти. Но, главное, я внушил им, что они сами боятся.
— Боятся?
— Да. Они ни капли не боялись, но думали, что боятся. А это тоже хорошо.
— Или тоже плохо?
— Нет, нет! Думать, что боишься, — лучше смерти. Действительно бояться — хуже смерти.
— Значит, вы полагаете, бесстрашие — это скорее уверенность в том, что ты не боишься, а не отсутствие страха на самом деле?
— Может быть, нам лучше уточнить формулировки? Что вы называете бесстрашием?
— Вам лучше знать.
— Но я не знаю, если только это не осмысленный страх, который не мешает видеть вещи в истинном свете.
— Это для меня слишком тонко.
— Разве? Видите ли, прежде чем стать клоуном, я изучал философию. Сложное сочетание, не правда ли? Вот, например, Маршан считает, что в тот вторник я вел себя мужественно, всего лишь потому, что я лежал смирно и не жаловался. Он бы тоже лежал смирно, если бы корчиться было еще больнее. И к-какие уж там жалобы, когда тебя словно сжигают живьем? Тут уж можно или визжать, как свинья, которую режут, или лежать совсем тихо. Во втором случае приобретаешь р-ре-путацию храбреца.
Рене повернулся к нему.
— Знаете, Риварес, мне хочется вас кое о чем спросить. Я уже говорил вам о своей сестре. Что бы вы предпочли на ее месте — быть всю жизнь прикованной к постели или дать себя долго кромсать и в конце концов, быть может, излечиться? Я подчеркиваю — быть может.
Рене был так поглощен своей собственной проблемой, что не обратил внимания на выражение лица собеседника и торопливо продолжал:
— Меня теперь одолевают сомнения. Маргарита верит в свои силы, и до прошлой недели я тоже верил. Должно быть, эта ночь во вторник слишком на меня подействовала… раньше мне не приходилось видеть ничего подобного. Как же я могу подвергнуть ее бог знает чему? Она ведь так молода.
Риварес наконец заговорил, медленно, с напряжением:
— На это трудно ответить. Дело в том, что боль раскалывает наше сознательное «я» на две враждующие стороны: одна из них умом понимает истинность какого-либо явления, а другая чувствует, что эта истина ложна. Если бы вы спросили меня об этом через месяц, я бы ответил: «Хватайтесь за любую возможность». Если б у меня хватило сил ответить вам во вторник, я сказал бы, что иногда даже безусловное исцеление бывает куплено слишком дорогой ценой. Сейчас я уже достаточно отвечаю за свои слова, чтобы знать, что я за них не отвечаю.
— Мне не следовало спрашивать вас об этом, — смутившись, пробормотал Рене.
— Нет, отчего же? Это все обман чувств. Мне кажется, я бы не пережил второй такой ночи, как в тот вторник, но я знаю, что это мне только кажется. Четыре года назад, когда все это случилось, почти каждый день был похож на тот вторник, и так много недель подряд. И, как видите, я не сошел с ума и не наложил на себя руки. Конечно, я все время собирался, но так и не сделал этого.
И, заикаясь, поспешно добавил:
— М-мы, жители колоний, по-видимому, очень живучи.
— Ну зачем вам нужно мне лгать? — в отчаянии не выдержал Рене. — Почему вы мне всегда лжете? Я ведь вас ни о чем не спрашиваю!.. — И замолчал, пожалев о сказанном.
— Значит… значит, я бредил?
— Да… Рассказать вам — о чем?
— Если вам нетрудно. Нет, о нет! Не говорите, не надо!
Риварес содрогнулся и закрыл руками глаза. Потом поднял голову и спокойно сказал:
— Господин Мартель, о чем бы вам ни довелось узнать или догадаться, объяснить я вам ничего не могу. Если можете, забудьте все. Если нет, думайте обо мне что хотите, но никогда не спрашивайте меня ни о чем. Какой бы она ни была — это моя жизнь, и нести ее бремя я должен один.
— Я знаю только одно: что я вас люблю, — просто отвечал Рене.
Риварес повернул голову и очень серьезно посмотрел на него.
— Любовь — большое слово.
— Я знаю.
— И вы… вы не только любите, но и доверяете мне, хотя я вам лгал?
— Это ничего не значит. Вы лгали, охраняя свою тайну. И вы не знали, что мне это больно.
— Не знал. Больше я не буду вам лгать.
Они замолчали, но Рене не вернулся к своей карте. Когда Фелипе пришел звать его ужинать, он был погружен в мечты. Рене вздрогнул и отослал слугу обратно — сказать, что подождет, пока его сменит Маршан.
— Но мне ничего не надо. Фелипе побудет около меня. Прошу вас, господин Мартель, идите ужинать.
— Зовите меня Рене.
Ризарес от радости вспыхнул.
— Если вам угодно. Но как же будете звать меня вы? Феликсом? Это имя так же мало для меня значит, как и Риварес. Я увидел их на вывеске в Кито. Должно же у человека быть имя.
Лицо его опять побелело.
— С тех пор как я приехал в Южную Америку, у меня по преимуществу были клички. Насчет этого м-метисы очень изоб-бретательны.
— Феликс меня вполне устраивает. Хорошо, я пойду и пришлю Фелипе. Спокойной ночи, друг мой!
Глава 7
Маршан играл с полковником в безик целых два часа. Он выиграл пять франков четырнадцать су и аккуратно занес сумму выигрыша в записную книжку.
— Ты становишься невнимательным, Арман, — заметил доктор. — В прошлый раз ты проиграл три франка из-за такой же ошибки. Спокойной ночи. Я обойду лагерь и лягу спать.
Маршан обошел один за другим сторожевые костры, потом не спеша спустился к реке и присел на камни. Кругом громоздились залитые лунным светом скалы. Он стал смотреть на воду.
Спешить было некуда. Даже сейчас, когда на коленях лежал пистолет со взведенным курком, а в кармане — коротенькая записка для полковника, долголетняя исследовательская привычка к анализу заставила его еще раз все обдумать хладнокровно и неторопливо, как будто дело шло о выборе лечения для больного, порученного его заботам.
Самоубийство, пожалуй, самый разумный выход из тупика.
Еще неделю тому назад он надеялся, что сможет перебороть тягу к вину или по крайней мере настолько держать себя в руках, чтобы от нее страдал только он один. Но если пациент, несмотря на чудовищные страдания, отказывается прибегнуть к помощи врача из-за боязни, что тот может выболтать его секреты, значит пора кончать.