— В то время, — начал он, — люди интересовали меня только с двух точек зрения: «могу ли я использовать этого человека» и «должен ли я его бояться». Вас я боялся.
Рене привскочил.
— Не надо! Это мне слишком хорошо известно. Он услышал рядом судорожный вздох.
— Я… говорил в бреду и об этом?
— Вы пересчитали нас всех по пальцам. Дошла очередь и до меня. Кажется, я чуть не довел вас до самоубийства. Но в ту ночь вы отчасти со мной сквитались.
Феликс снова отвернулся.
— Есть вещи пострашнее самоубийства. Во всяком случае, я боялся, что вы посоветуете Дюпре уволить меня в первой же миссии. Я знал, чем это мне грозило. Мне удалось задобрить всех остальных, я работал за них и подлаживался к ним, но я даже и не пытался подлаживаться к вам и к Маршану. Только с Маршаном было проще: его не волнуют вопросы морали, и потом я знал, что, если уж все раскроется, он поймет, а вы — возможно, нет. А это главное. Вот я и пошел за вами, чтобы поговорить с глазу на глаз. Я хотел рассказать вам кое-что из своего прошлого… Нет, сейчас мы об этом говорить не станем… Я боюсь об этом думать даже сейчас… Но я хотел рассказать вам… то, что смог бы, и просить вас сжалиться надо мной. А если б вы пригрозили разоблачить мой обман или стали бы… смеяться…
— Смеяться?
— Надо мной слишком долго смеялись… Тогда бы мое ружье нечаянно выстрелило, я бы привязал к вашему телу груз и бросил его в реку. Я знал, что, убрав вас с пути, сумею вить из Дюпре веревки. Вряд ли бы я это действительно сделал, — в самый решительный момент редко у кого хватает на это сил. Скорее всего застрелился бы сам. Но намерения у меня были именно такие. Когда человек загнан в угол, он способен на все. Потом я увидел пуму. Когда собираешься убить человека, а вместо этого приходится его спасать, чувствуешь себя н-немного странно. На какое-то мгновение я растерялся… а то бы я выстрелил на несколько секунд раньше. Хорошо хоть, что я опомнился не слишком поздно, и так по моей милости она разодрала вам руку…
Феликс снова принялся выдергивать пучки травы.
— Вот и все, — произнес он слегка охрипшим голосом. — На этом кончается одно не слишком приятное признание. Что вы с ним собираетесь делать? Приберечь для подходящего момента?
— Конечно, я буду его хранить, — ведь это первый случай, когда вы добровольно приоткрыли немного свою душу. Что касается ваших тогдашних намерений… ну что же, если бы я оказался способным возмутиться или рассмеяться, меня бы стоило утопить. Ну, пошли завтракать, и давайте забудем про пуму и еще более неприятных тварей, которые смеются Маргарита права — таракан куда страшнее пумы.
— Но т-тараканы же не смеются.
— Не важно, я ведь не Маргарита! На семью достаточно одного любителя точности. К тому же я склонен думать, что они все-таки смеялись, — тогда в Гуаякиле, когда ползали по нас и слышали, как мы чертыхались.
— Берегитесь, — заметил Феликс. — Если вы станете приписывать им такие свойства, они превратятся в богов.
Рене грустно взглянул на друга, но ничего не сказал. Он давно понял, что атеизм для Феликса — ненадежное укрытие, где он ищет спасения от какой-то язвы, разъедающей ему душу, от страшного, вечно живого проклятья, которое когда-то было верой.
В сентябре, оставив Феликса в Мартереле, Рене вернулся в Париж, чтобы снять и обставить квартиру для себя и сестры. Маргарита переборола в себе боязнь перед поездками и согласилась проводить зиму в Париже, а лето в замке. Анри с Бланш за спиной Рене бурно выражали свое неодобрение, но не решались высказываться против этого плана в его присутствии.
— Это означает, что Рене никогда не сможет иметь собственную семью. — сказал отцу Анри. — Сейчас, когда он получил такое превосходное место, он мог бы легко выбрать себе невесту из хорошей семьи и с хорошим приданым, но если с ним будет жить больная сестра, он, конечно, не сможет жениться.
— Рене пора обзавестись собственным домом, — строго добавила Бланш. Она недолюбливала Маргариту, считая, что с ней слишком много носятся.
Маркиз серьезно и внимательно посмотрел на невестку, а потом на сына. «Удивительно, как изменился Анри в худшую сторону после женитьбы на этой плохо воспитанной девушке», — подумал он. Но вслух сказал лишь:
— Может быть, Рене именно так и мыслит свой домашний очаг. Холостяки сделали на свете немало хорошего.
— Я уверена, — заметила Анжелика, метнув на Бланш негодующий взгляд, — что Рене будет очень счастлив, живя вместе с нашей дорогой девочкой. А приданое, Бланш, это еще не все.
Но когда супруги покинули комнату, она со вздохом добавила:
— Не могу сказать, чтобы меня это совсем не беспокоило, я так боюсь за нее. Париж — ужасное место для молодой девушки, которая будет жить только с братом, да еще в Латинском квартале! Говорят, студенты ужасные богохульники. А смирения духа, чтобы защититься от этого, у Маргариты нет.
— Быть может, физический недуг окажется для нее достаточной защитой, — сухо ответил маркиз. — Вряд ли она будет встречаться с кем-нибудь, кроме приглашенных к ним гостей. А Рене, я уверен, сумеет сделать так, чтобы ни один студент не позволил себе забыться в присутствии хозяйки дома.
Анжелика всплеснула руками.
— Ах, Этьен! Если бы дело было только в студентах и их манерах! Неужели вы не видите? — Анжелика была готова расплакаться. — Это ужасно! С тех пор как в наш дом вошел этот человек, ее как подменили. Зачем только Рене привез его сюда! Я так и знала, что это не к добру! Так и знала!
— Уж не хотите ли вы сказать, дорогая Анжелика, что Маргарита влюбилась в господина Ривареса?
— Во всем доме только вы один не догадались об этом. Она меняется в лице, когда слышит его шаги. Неужели вы не видите, что она стала совсем другой?
— Я заметил, что последнее время она явно оживилась и повеселела. Но если даже вы правы, можно только порадоваться за нее, раз это скрашивает ее жизнь.
— Этьен! Скрашивает на одно мгновение! А потом? Когда он женится? Такой преуспевающий человек рано или поздно женится. Да и вообще Маргарите любовь ни к чему. Кроме того, он безбожник! Бланш показала мне газету, где помещена его статья, в ней богохульственно высмеивается все святое. А вчера, когда я зашла к ней, он сидел возле кушетки и читал ей вслух Мольера, а она смеялась!
Маркиз пожал плечами и ушел в кабинет. Он не понимал, как можно, любя Маргариту, приходить в ужас оттого, что она смеялась. Как ни неприязненно относился он к Феликсу, он был рад, что Маргарите блеснул хоть этот слабый луч счастья.
В октябре отец отвез Маргариту в Париж, где Рене уже все приготовил, и прожил у них несколько дней. Феликс, приехавший вместе с ними, поселился поблизости и почти каждый день заходил после обеда заняться с Маргаритой испанским. Наблюдая украдкой за дочерью, когда в прихожей раздавался звонок, маркиз говорил себе, что Анжелика права.
— Мы тебя ждем в июне, моя девочка, — сказал он, целуя на прощанье дочь. — Мне хочется думать, что ты не очень несчастна.
Маргарита подняла глаза. Маркиз никогда не видел, чтобы они лучились таким мягким и добрым светом.
— Но я счастлива, отец. На свете много радостей, и иметь возможность ходить — только одна из них. Несмотря ни на что, я бы ни с кем на свете не согласилась поменяться местами. К тому же меня ждет столько работы, — хандрить будет просто некогда.
И действительно, намеченная ею на зиму программа была нелегкой. Кроме ведения хозяйства, — а она хотела непременно руководить всем сама, — Маргарита изучала испанский и математику, чтобы помогать Рене готовиться к лекциям, знакомилась с произведениями английских прозаиков и старых французских поэтов так же неутомимо, методично и обстоятельно, как она работала над рукописями отца.
Еще в Мартереле Феликс вызвался дать ей несколько уроков литературы. Однажды он принес пачку английских книг.
— Ох, — простонала Маргарита, — я чувствую, это стихи! Неужели вы собираетесь заставить меня их одолеть? Ненавижу английские стихи!
— А много вы их читали?
— Более чем достаточно. Тетя Нелли как-то прислала мне толстущую антологию, а тетя Анжелика так настаивала, что мне пришлось прочесть ее всю подряд. Скучно было ужасно. Там был Драйден, и миссис Хеманс, и «Дева озера», и «Потерянный рай»…
— Ну нет, Ромашка, — вмешался брат. — Будь точна, раз это твоя специальность. Там был «Возвращенный рай».
— Не важно, «Потерянный рай» я пробежала в переводе. Разницы никакой.
— А Шекспир?
— Нет уж! Я прочла, что сказал о нем Вольтер, и этого с меня достаточно. Да, ведь мы еще не кончили Кальдерона. Пусть английская поэзия подождет. Я лучше займусь Локком и теорией простых идей.
Вскоре Феликс, так же как некогда маркиз, обнаружил, что учить Маргариту означало подвергаться непрерывному перекрестному допросу. Ее жажда знаний была беспредельна.
— Придется мне освежить свою риторику, — сказал он однажды вечером Рене, когда тот, вернувшись домой, застал их за занятиями. — Мадемуазель Маргарита только что уличила меня в постыдном невежестве: она привела цитату из Аристотеля, а я не могу сказать, откуда эта цитата, и лежу поверженный в прах.
— Я же предупреждал вас, что она всегда расставляет ловушки, — сказал Рене и наклонился поцеловать сестру. — И ведь ты это делаешь потому что у тебя скверный характер. Не правда ли, радость моя?
Она положила руки брату на плечи и посмотрела ему в лицо.
— А если и так, то это не причина, чтобы у тебя был такой усталый вид. Что случилось?
— Ничего. — Рене сел и провел рукой по волосам. — Я только что встретил Леру, — добавил он, обращаясь к Феликсу. — Он остановил меня на улице и спросил, вернулись ли вы.
— Я виделся с ним в августе.
— Да, он сказал мне.
— А он сказал вам…
— Это вышло случайно. Он полагал, что я знаю, раз вы гостили у нас. Но, конечно, никаких подробностей он мне не сообщил.
Маргарита переводила взгляд с одного на другого.
— Значит, что-то случилось. Это секрет?