– Хочу попросить о помощи, Сесилия: не устроите ли мне встречу с коммунистом?
– С каким? – ошеломленно переспросила я.
– С любым.
– Вам их что, на студии не хватает?
– Мне нужен кто-то из главных – из Нью-Йорка.
Прошлым летом я с головой ушла в политику и могла бы устроить встречу хоть с Гарри Бриджесом. Но потом я вернулась в колледж, мой парень погиб в автокатастрофе, и я напрочь выпала из той среды. Сейчас и до меня доносились лишь слухи, что поблизости обретается кто-то из марксистского журнала «Нью мэссес».
– Неприкосновенность гарантируете? – шутливо спросила я.
– Разумеется, – всерьез ответил Стар. – Не трону даже пальцем. Только чтоб не косноязычный. И пусть захватит литературу.
Он будто собрался встречаться с адептами культа «Я есть».
– Вам блондинку или брюнетку?
– Нет-нет, мужчину, – поспешно вставил Стар.
Звук его голоса меня оживил: с тех пор, как я застала отца с секретаршей, все на свете казалось мне лишь барахтаньем в чьих-то плевках. Со звонком Стара все изменилось – и мое отношение к происшедшему, и даже сама атмосфера.
– Вашему отцу, наверное, лучше не знать, – продолжал Стар. – Может, выдадим коммуниста за какого-нибудь болгарского музыканта?
– Не волнуйтесь, они давно уже одеваются как все, – заверила я его.
С организацией встречи пришлось потрудиться. Переговоры Стара с гильдией сценаристов, тянувшиеся больше года, к этому времени зашли в тупик; наверное, от Стара ждали попыток подкупа – у меня спрашивали, что он «предлагает». Позже Стар рассказывал мне, что перед встречей просмотрел ленты о русской революции, хранившиеся в его домашней фильмотеке, и еще «Андалузского пса» Сальвадора Дали и «Доктора Калигари» – видимо, считал их относящимися к теме. Русские фильмы поразили его еще в двадцатые годы, и тогда же по совету Уайли Уайта он запросил у сценарного отдела двухстраничное изложение «Манифеста коммунистической партии».
И все же его ум отказывался осознавать ход событий. Рационалист, привыкший строить умозаключения без помощи книг, Стар только что выбрался из тысячелетней еврейской традиции – и оказался где-то в конце восемнадцатого века. Слишком приверженный, как все выскочки, к воображаемому прошлому, он не мог смириться с разрушением устоев.
Встречу я устроила в зале, который называла «тонко-кожаным», – он, как еще пять комнат в доме, когда-то был декорирован по эскизам художника из фирмы Слоуна, и термин «кожа тонкой выделки» запал мне в память. Зал был в высшей степени художественным: на ковер из ангорской шерсти цвета рассветных сумерек (более нежного дымчато-серого я никогда не видела) боязно было ступить, а при виде серебристых стен, кожаных столиков, палевых панно и хрупких безделушек хотелось затаить дыхание, чтобы ненароком их не запятнать. Зато с порога зал смотрелся великолепно, особенно при открытых окнах, когда меланхолично подрагивают под ветром занавеси. Прямой наследник старых американских гостиных, отпиравшихся только по воскресеньям, зал прекрасно подходил для выбранной цели, и я надеялась, что предстоящая встреча добавит ему характера и сделает его полноправной частью жилого дома.
Стар приехал первым – бледный, нервный и встревоженный, лишь голос звучал, как всегда, ровно. Меня восхищала его манера при встрече подойти вплотную, отодвинув случившуюся на пути помеху, и взглянуть так, будто смотрит в самую душу и не может ничего с собой поделать. Я, почему-то не удержавшись, поцеловала его и проводила в зал.
– Когда возвращаетесь в колледж? – спросил Стар.
Эту захватывающую тему мы уже обсуждали.
– Может, я на ваш вкус слишком рослая? Низкие каблуки и гладкая прическа не помогут?
– Давайте сегодня поужинаем вместе, – предложил Стар. – Меня примут за вашего отца, но я не возражаю.
– Ужасно люблю стариков, – заверила я его. – Если мужчина без костыля – любые отношения покажутся школьным романом.
– И много их у вас было?
– Достаточно.
– Все только и делают, что влюбляются и охладевают, да?
– Каждые три года или около того. Так говорит Фанни Брайс, я читала в газете.
– Интересно, как им это удается. Судя по окружающим – так и есть, и ведь каждый настолько уверен в своих чувствах! И вдруг раз – все схлынуло. А потом уверенность возвращается – и опять все сначала.
– Вам надо снимать меньше фильмов.
– Насколько же они уверены в любви во второй раз, и в третий, и в четвертый?.. – не отступал он.
– Чем дальше, тем больше. В последний раз – сильнее всего.
– Видимо, да. – Он задумался. – В последний раз сильнее всего…
Мне не понравился его тон; Стар, несмотря на привычный облик, показался несчастным.
– До чего все некстати, – посетовал он. – Поскорее бы отделаться.
– Как так? – воскликнула я. – Неужели кинематограф в ненадежных руках?
Доложили о прибытии Бриммера – коммуниста, которого мы ждали. Шагнув к порогу его встретить, я поскользнулась на шелковистом коврике и проехалась до двери, чуть не упав в его объятия.
Бриммер был привлекательным – слегка в духе Спенсера Трейси, только с более волевым и подвижным лицом. Пока они со Старом улыбались, обменивались рукопожатием и принимали боевую стойку, я не могла отделаться от мысли, что такой собранности и сосредоточенности, как у этих двоих, я никогда не встречала. Они вмиг настроились друг на друга, хотя оба, разумеется, демонстрировали подчеркнутую вежливость и при обращении ко мне явственно смягчали интонацию.
– Чего ваши люди добиваются? – требовательно спросил Стар. – Запугали здесь всю молодежь.
– Зато мы держим их в тонусе, не так ли?
– Сначала мы пустили на студию полдюжины русских – они, видите ли, пожелали изучить ее как образцовый пример. А теперь вы пытаетесь разбить то единство, которое и делает студию образцовой.
– Единство? – переспросил Бриммер. – Вы о том, что называют коллективным духом?
– Нет, разумеется, – нетерпеливо отмахнулся Стар. – Подозреваю, что вы целите в меня. На прошлой неделе ко мне в контору явился сценарист – пьяница, по которому сумасшедший дом годами плачет – и начал учить меня жизни.
– Уж вас-то не очень поучишь жизни, мистер Стар, – улыбнулся Бриммер.
Оба не отказались от чая. Когда я вернулась, Стар со смехом рассказывал о братьях Уорнерах.
– Еще был случай. Русский танцовщик Баланчин путал их с братьями Ритц, комедиантами. Забывал, кто из них его ученики, а кто работодатели, и жаловался направо и налево: «Попробуй научи танцевать этих братьев Уорнеров!»
Беседа вроде бы текла мирно. Бриммер спросил Стара, почему продюсеры не поддерживают Анти-нацистскую лигу.
– Из-за вас, – ответил Стар. – Вы подбираетесь к сценаристам. Но будущее покажет, что зря стараетесь: сценаристы как дети – даже в спокойные времена не могут сосредоточиться на деле.
– В вашей отрасли они все равно что фермеры, – доброжелательно отозвался Бриммер. – Выращивают зерно, которое достается другим. И злятся на продюсеров, как фермер злится на горожан.
Я то и дело вспоминала девушку Стара – интересно, не закончился ли их роман. Позже, когда Кэтлин рассказала мне всю историю, стоя под дождем на грязной дороге под названием Голдвин-авеню, – я поняла, что Стар встречался с Бриммером примерно через неделю после той телеграммы. Телеграмма была единственным выходом. «Американец» приехал неожиданно и тут же повез Кэтлин в бюро бракосочетаний, ни секунды не сомневаясь, что она только этого и ждет. Было восемь утра; Кэтлин настолько растерялась, что думала лишь о том, как известить Стара. Конечно, теоретически можно встать и заявить «прости, забыла сказать, я встретила другого» – но колея была проторена так надежно и тщательно, с такими жертвами и с таким чувством освобождения, что когда все внезапно сбылось, Кэтлин почувствовала себя в западне – словно вагон загнали на тупиковый путь. Пока она писала телеграмму, «американец» смотрел на нее через стол, и Кэтлин оставалось надеяться, что он не разберет перевернутые буквы.
Когда я вернулась мыслями к происходящему в зале, с бедными сценаристами уже разделались: Бриммер даже признал их «нестойкими».
– Они не способны кого-то за собой вести, – говорил Стар. – Волю ничем не заменишь: если ее нет, приходится имитировать.
– По себе знаю.
– Надо просто решить: «будет так – и никак иначе», даже если не уверен. Десяток раз в неделю я сталкиваюсь с ситуациями, где нет оснований предпочесть одно другому. И тогда делаешь вид, будто для выбора есть причины.
– Вождям такое знакомо, – заметил Бриммер. – И профсоюзным, и тем более военным.
– Вот мне и пришлось выбрать позицию в этой истории с гильдией. Там налицо попытка взять власть, а я намерен давать сценаристам только деньги.
– Некоторым вы даете слишком мало. Тридцать долларов в неделю.
– Это кому же? – удивился Стар.
– Тем, кого вы считаете легко заменяемым товаром.
– У меня таких нет.
– Есть, и именно у вас, – настаивал Бриммер. – В отделе короткометражек двое получают по тридцать долларов в неделю.
– Кто?
– Некто Рэнсом и некто О’Брайан.
Мы со Старом улыбнулись.
– Это не сценаристы, – ответил он. – Это родня отца Сесилии.
– На других студиях тоже таких немало, – настаивал Бриммер.
Стар налил себе в чайную ложку какого-то лекарства из склянки.
– Что такое «шпик»?
– «Шпик»? Штрейкбрехер или тайный агент компании.
– Так я и думал, – кивнул Стар. – Здесь есть писатель с жалованьем в полторы тысячи, который в студийном кафе бормочет «шпик!» за стулом каждого из сценаристов. Жаль, они пугаются до смерти, а то было бы забавно.
– Посмотреть бы, – улыбнулся Бриммер.
– Хотите – приходите, проведете со мной день на студии, – предложил Стар.
Бриммер искренне рассмеялся.
– Нет, мистер Стар. Впрочем, не сомневаюсь, что получил бы массу впечатлений: говорят, во всех западных штатах не сыскать другого, кто работал бы так неутомимо и плодотворно, как вы. Жаль отказыват