– Да, непременно постараюсь. Я звоню вот по какому…
– Минуточку, – прервал я его. – Так вы приедете или нет?
– Ну, знаете ли… дело в том, что я сейчас в гостях у друзей из Гринвича, и на завтра у них намечено… мероприятие. Пикник или что-то в этом роде. Разумеется, я сделаю все возможное, чтобы вырваться.
У меня непроизвольно вырвалось «Ага!», которое он услышал и еще больше занервничал:
– Я, собственно, звоню по поводу пары туфель, которую я там оставил. Не затруднит ли вас прислать мне их с посыльным. Понимаете, это теннисные туфли, и я без них как без ног. Мой адрес: для передачи Б. Ф…
Полного имени я не услышал, потому что повесил трубку.
После этого я испытал острый приступ стыда перед Гэтсби – некий господин, которому я позвонил, высказался в том смысле, что Гэтсби получил по заслугам. Однако винить мне следовало себя самого, поскольку этот субъект больше других зубоскалил по поводу Гэтсби, накачавшись выпивкой за его счет, так что надо было хорошенько подумать, прежде чем звонить ему.
Наутро в день похорон я отправился в Нью-Йорк к Мейеру Вольфсхайму, поскольку не смог связаться с ним никаким другим способом. На двери, которую я открыл по совету мальчишки-лифтера, висела вывеска «Холдинговая компания «Свастика», однако внутри, как мне показалось на первый взгляд, было пусто. Но после того как я несколько раз впустую прокричал «Есть тут кто-нибудь?», за перегородкой послышались обрывки спора, и чуть позже из-за внутренней двери показалась миловидная еврейка, впившаяся в меня злобным взглядом темных глаз.
– Никого нет, – заявила она. – Мистер Вольфсхайм уехал в Чикаго.
Первая часть ее фразы явно не соответствовала действительности, поскольку за перегородкой кто-то стал фальшиво насвистывать песенку «Розарий».
– Пожалуйста, передайте, что его хочет видеть мистер Каррауэй.
– Не могу же я вернуть его из Чикаго, а?
В этот миг из-за двери раздался возглас «Стелла!»; голос, вне всякого сомнения, принадлежал Вольфсхайму.
– Напишите свое имя и оставьте на столе, – быстро сказала она. – Я передам ему, когда он вернется.
– Но я же знаю, что он здесь.
Она шагнула вперед и уперла руки в бедра.
– Вы, молодежь, думаете, что сюда можно врываться в любое время, – заворчала она. – Сил больше никаких нет. Сказано вам – в Чикаго, значит, в Чикаго.
Я упомянул фамилию Гэтсби.
– О-о! – Она снова оглядела меня. – Одну… Как, вы сказали, вас зовут?
Она исчезла. Через мгновение в дверном проеме появилась скорбная фигура Мейера Вольфсхайма, протягивавшего мне обе руки. Он провел меня в свой кабинет, печальным голосом заметив, какой это горестный день для всех нас, и предложил сигару.
– Я вспоминаю время, когда мы с ним только познакомились, – начал он. – Молодой майор, только что из армии, вся грудь в медалях. И ни гроша за душой: ему приходилось ходить в форме, поскольку он не мог себе позволить купить штатский костюм. Впервые я его увидел, когда он зашел в бильярдную Вайнбреннера на Сорок третьей улице и спросил, нет ли какой работы. Он уже два дня ничего не ел. «Пойдемте пообедаем со мной», – пригласил я его. Так вот, за полчаса он съел на четыре с лишним доллара.
– Так вы помогли ему начать свое дело? – спросил я.
– Помог начать? Да я его в люди вывел!
– Вот как?
– Я поднял его из грязи, из сточной канавы. Я сразу его приметил: красивый молодой человек с хорошими манерами, а когда он мне сказал, что учился в Оксфорде, я тут же понял – из него выйдет толк! Я убедил его вступить в Американский легион, и там он взлетел довольно высоко. Потом для него подвернулось одно дельце с моим клиентом в Олбани. Мы были с ним всегда заодно. – Он поднял вверх два толстых пальца. – Всегда вместе.
Я вдруг подумал, не включало ли их «партнерство» аферу с результатами матчей «Мировой серии» в 1919 году.
– Теперь его не стало, – произнес я после некоторой паузы. – Вы были его ближайшим другом, так что я уверен, что нынче днем вы придете на его похороны.
– Очень бы хотелось.
– Ну так приходите.
Волосы у него в ноздрях чуть шевельнулись, он покачал головой, и глаза его наполнились слезами.
– Я не могу… Не могу впутываться в это, – произнес он.
– Тут не во что впутываться. Все кончено.
– Если человека убивают, я никогда не впутываюсь. Никоим образом. Я в стороне. Когда я был молодым – другое дело. Если кто-то из моих друзей уходил из жизни, неважно как, я стоял за него до конца. Можете считать меня сентиментальным, но именно так – до самого конца.
Я понял, что по каким-то сугубо личным причинам он решил не приходить на похороны, и поднялся.
– А вы заканчивали колледж? – вдруг спросил он.
На какое-то мгновение я подумал, что он собирается предложить мне «деловые контакты», но он лишь кивнул и пожал мне руку.
– Давайте научимся по-настоящему дружить с человеком, пока он жив, – заметил он. – После смерти, я считаю, надо оставить его в покое.
Когда я вышел из его конторы, небо заволокли темные тучи, и в Уэст-Эгг я вернулся уже под дождем. Переодевшись, я направился в особняк и увидел, что мистер Гетц возбужденно расхаживает по холлу. Он все больше и больше гордился своим сыном и его достижениями и хотел мне что-то показать.
– Джейми прислал мне эту карточку. – Он вынул бумажник дрожащими пальцами. – Вот, глядите.
Это оказалась фотография особняка, с надтреснутыми углами и грязная от следов многих и многих рук. Он с жаром указывал мне на все архитектурные детали, вскрикивая «Посмотрите же!» и заглядывая мне в глаза в поисках восхищения. Он показывал ее так часто, что, по-моему, она стала для него куда реальнее, чем сам особняк.
– Джейми мне ее прислал. Прекрасное фото, да? Хорошо смотрится.
– Очень хорошо. Когда вы его видели в последний раз?
– Он приезжал два года назад и купил дом, в котором я теперь живу. Конечно, у него не было ни гроша, когда он сбежал из дома, но теперь-то я знаю, что на то была причина. Он знал, что его ждет большое будущее. И как только он пробился, то для меня ничего не жалел.
Ему определенно не хотелось убирать фотографию, и он снова медленно поднес ее к моим глазам. Потом он все-таки спрятал ее в бумажник и достал из кармана потрепанную книжку под названием «Попрыгунчик Кэссиди».
– Вот поглядите, это одна из его детских книжек. Вы сами все увидите.
Он перевернул ее и показал мне. На заднем форзаце печатными буквами было выведено слово РАСПИСАНИЕ и стояла дата: 12 сентября 1906 года. Чуть ниже я прочел следующее:
Подъем 6.00
Упражнения с гантелями и на стенке 6.15–6.30
Изучение электричества и т. д. 7.15–8.15
Работа 8.30–16.30
Бейсбол и спорт 16.30–17.00
Ораторское искусство и выработка осанки 17.00–18.00
Изучение полезных изобретений 19.00–21.00
ОСНОВНЫЕ ЦЕЛИ
Не тратить время у Шафтерса или (имя, неразборчиво)
Не курить и не жевать резинку
Принимать ванну через день
Прочитывать одну полезную книгу или журнал в неделю
Откладывать 5 (зачеркнуто) 3 доллара в неделю
Лучше вести себя с родителями
– Я случайно наткнулся на эту книжку, – произнес старик. – Это ведь говорит само за себя, верно? Он всегда стремился выбиться в люди. И все время ставил перед собой цели вроде этих. Вы заметили, как он развивал свой ум? Это у него всегда здорово получалось. Он как-то мне сказал, что я ем, как свинья, а я его за это поколотил.
Ему не хотелось закрывать книгу, он читал вслух каждую строчку, а потом выжидающе смотрел на меня. Мне казалось, что он ждет, пока я не перепишу список как собственное руководство к действию.
Около трех из Флашинга приехал лютеранский священник, и я начал непроизвольно выглядывать в окно – нет ли там других машин. Моему примеру последовал отец Гэтсби. Время шло, собрались слуги и стали ждать в холле, он начал нетерпеливо моргать и озабоченно сказал, что собирается дождь. Священник то и дело поглядывал на часы, так что я отвел его в сторону и попросил подождать еще минут тридцать. Но напрасно. Никто не появился.
Примерно в пять часов наша похоронная процессия из трех машин добралась до кладбища и остановилась у ворот под проливным дождем. Впереди катафалк, черный и жутковато отсвечивающий мокрыми бортами и крышей, за ним мистер Гетц, священник и я в лимузине, замыкали кортеж промокшие до нитки четверо-пятеро слуг и почтальон из Уэст-Эгга в фургоне Гэтсби. Когда мы проходили через ворота на кладбище, я услышал скрип тормозов и торопливые шаги по насквозь промокшей земле. Я оглянулся и увидел мужчину в очках, который три месяца назад восторгался книгами в библиотеке Гэтсби.
С того вечера я его ни разу не видел. Я понятия не имел, как ему стало известно о похоронах, и даже имени его не знал. Дождь заливал его очки с толстыми линзами, он снял их и протер, чтобы посмотреть, как с могилы Гэтсби сворачивают защищавший ее от дождя брезент.
Я пытался думать о Гэтсби, но он был уже слишком далеко, и я лишь вспомнил, безо всякого возмущения или обиды, что Дейзи не прислала ни телеграммы, ни единого цветочка. Откуда-то издали я услышал, как кто-то пробормотал: «Блаженны мертвые, по коим дождь восплакал», а затем очкарик бодро провозгласил: «Аминь».
Мы беспорядочно заторопились к машинам, а дождь все хлестал. Очкарик заговорил со мной у самых ворот.
– Я не смог заехать на виллу, – удрученно заметил он.
– И никто не смог.
– Да полноте вам! – вскинулся он. – Господи помилуй! К нему же сотнями наезжали!
Он снял очки и снова тщательно протер их.
– Бедный сукин сын, – проговорил он.
Одно из моих самых ярких воспоминаний – возвращение в отчий дом на Рождество сначала из подготовительной школы, а потом из колледжа. Те, кому ехать дальше Чикаго, собирались в шесть часов декабрьским вечером на старом полутемном вокзале Юнион-стейшн в сопровождении нескольких друзей-чикагцев, чтобы наспех попрощаться с ними, уже охваченными атмосферой праздника. Помню меховые шубки девушек, возвращавшихся от мисс Такой-то и Такой-то, болтовню, морозное дыхание и машущие поверх голов руки, если заметишь старых знакомых; разговоры о том, кто куда приглашен: «Ты идешь к Ордуэям? К Херси? К Шульцам?» Помню зеленые билеты, зажатые в затянутых перчатками руках. И, наконец, желтые вагоны линии Чикаго – Милуоки – Сент-Пол, яркие, как само Рождество, стоявшие у перрона.