Они подошли к лифту; двери открылись, но Кэтлин осталась на месте.
– А вы скромны, – заметила она. – Только и говорите что о студии и предлагаете прогуляться по Голливуду. Вы когда-нибудь бываете один?
– Завтра мне будет очень одиноко.
– Ах, бедняжка, жаль до слез. Перед ним готовы плясать чуть не все кинозвезды, а он выбирает меня.
Стар не сдержал улыбки – сам ведь подставился под удар.
Вновь открылись двери, Кэтлин сделала знак лифтеру подождать.
– Я слабая женщина. Если мы встретимся завтра, разве вы оставите меня в покое? Нет, разумеется. Сделаете только хуже, ничего хорошего не выйдет. Поэтому – вот мое решение: нет. И спасибо.
Она вошла в лифт, Стар шагнул за ней – оба улыбнулись. Лифт скользнул на два этажа вниз, в большой холл, пересеченный крест-накрест киосками и магазинчиками. В конце, сдерживаемая полицией, бурлила толпа, чьи-то головы и плечи норовили сунуться в проход. Кэтлин вздрогнула.
– Когда я пришла, на меня так странно смотрели. Будто злились, что я не знаменитость.
– Я знаю другой путь, – сказал Стар.
Они пробрались через закусочную, прошли по аллее – и очутились у автомобильной стоянки. Их окружала ясная и прохладная калифорнийская ночь, танец остался позади, и оба это почувствовали.
– Здесь жили знаменитости, – указал Стар. – Вон в тех бунгало – Джон Бэрримор и Пола Негри. А там, в высокой башне за дорогой, – Конни Талмадж.
– А сейчас тут кто-нибудь живет?
– Вместе со студиями все перебрались в пригороды… то есть в бывшие пригороды. Но и здесь я когда-то бывал счастлив.
Он не сказал, что там же, за дорогой, жила когда-то Минна с матерью.
– Сколько вам лет? – вдруг спросила Кэтлин.
– Едва помню. Скоро тридцать пять, видимо.
– Там, за столом, вас назвали юным гением.
– Меня так будут звать и в шестьдесят, – мрачно усмехнулся Стар. – Мы завтра увидимся? Вы придете?
– Увидимся. Где?
Вдруг оказалось, что встречаться негде. Кэтлин не хотела ни на частную вечеринку, ни за город, ни на пляж – хотя и посомневалась, – ни в модный ресторан. Стар понимал, что это не каприз, и со временем надеялся узнать причину. Если вдруг она дочь или сестра кого-то из знаменитостей, то ее могли попросить держаться дальше от публики.
Он предложил за ней заехать и уж тогда решить.
– Нет, не нужно, – ответила она. – Давайте здесь же, на этом месте.
Стар кивнул, указывая на арку, под которой они стояли.
Он помог Кэтлин сесть в автомобиль – за который щедрый перекупщик дал бы долларов восемьдесят – и поглядел вслед, когда машина, поскрипывая, отъехала. Толпа у входа разразилась криками при виде очередной знаменитости, и Стар постоял, раздумывая, стоит ли идти наверх прощаться.
Я, Сесилия, вновь рассказываю от своего имени. Стар в конце концов вернулся – чуть ли не в полчетвертого – и пригласил меня танцевать.
– Как дела? – спросил он, словно мы и не виделись утром. – Я тут выходил поговорить со знакомым, задержался.
Он хотел сохранить тайну – значит, встреча значила для него много.
– Прокатил его по окрестностям, – невинно продолжал он. – Даже не думал, что Голливуд так изменился.
– Неужели?
– Еще бы! Невозможно узнать. Сразу и не скажешь, в чем отличие, но изменился совершенно. Будто новый город на старом месте. – Он помолчал и добавил: – Я даже не представлял, насколько изменился.
– А что за знакомый? – отважилась поинтересоваться я.
– Старый приятель, – неопределенно ответил Стар. – Напоминание о былом.
Уайли по моей просьбе уже пытался незаметно расспросить о незнакомке. Увядшая звезда, завидев поблизости Уайли, оживилась и усадила его рядом. Нет, с девушкой она не знакома – приятельница каких-то друзей, даже пришедший с ней кавалер толком ничего не знал…
А теперь мы со Старом танцевали под чудесное «Я на качелях» Гленна Миллера. Толпа частично рассеялась, танцевать стало свободнее, однако зал выглядел безжизненным – более тусклым и одиноким, чем до ухода Кэтлин. Мне, как и Стару, казалось, что она унесла с собой все – включая пронзительную боль, не отпускавшую меня раньше, – оставив бальный зал опустелым и сонным. Все кончилось, и я просто танцевала с усталым человеком, который рассказывал мне, как изменился Лос-Анджелес.
На следующий день, после полудня, они встретились – два незнакомца в чужой стране. Ночь минула, исчезла и та женщина, которую он вел в танце: с террасы к Стару спустилась дымчатая розово-голубая шляпка с легкой вуалью. Стар тоже был не тот – в коричневом костюме с черным галстуком он выглядел более осязаемым, чем вчера в официальном смокинге или тогда, в ночь землетрясения, когда во тьме возникли лишь его лицо и голос.
Он первым узнал в ней ту, прежнюю: сливочная кожа на висках и волны переливчатых, неярко-каштановых волос все так же напоминали Минну. И объятие, случись ему протянуть руку, было бы привычным – она уже была ему знакома: и мягкий пушок на затылке, и линия спины, и дыхание, и уголки глаз, и ткань платья.
– Вы ждали здесь всю ночь? – прошелестел тихий голос.
– Не сходил с места. Даже не пошевелился.
Впрочем, затруднение оставалось все то же – им некуда было идти.
– Не выпить ли чаю? – предложила Кэтлин. – Где-нибудь, где вас не знают.
– Можно подумать, что у кого-то из нас дурная репутация.
– И вправду, – засмеялась она.
– Поедем на берег. Я как-то был в ресторане, где за мной погнался дрессированный морской лев.
– Неужели он и чай готовит?
– Ну, он ведь дрессированный. И к тому же не говорящий – дрессировка так далеко не зашла. Что же вы все-таки пытаетесь скрыть?
– Наверное, будущее, – не сразу ответила она. Беспечно брошенные слова могли значить что угодно – или не значить ничего.
Пока Стар выруливал со стоянки, Кэтлин указала на свою машину:
– Ей здесь ничего не грозит?
– Как сказать. Тут постоянно рыщут подозрительные чернобородые иностранцы, сам видел.
– Правда? – тревожно взглянула на него Кэтлин и тут же увидела, что он улыбается. – Верю каждому вашему слову. У вас такое мягкое обхождение – не понимаю, почему вас боятся.
Она окинула его одобрительным взглядом, с тревогой отметив его бледность, еще более заметную под ярким солнцем.
– Вы много работаете? И по выходным – неужели всегда?
– Не всегда, – ответил Стар: вопрос ее, хоть и нейтральный, прозвучал искренне. – Когда-то у нас… у нас был дом с бассейном и прочими разностями, по воскресеньям приходили гости. Я играл в теннис и плавал. Но потом бросил.
– Почему? Вам полезно. Мне казалось, американцы не могут без плаванья.
– Ноги ослабли несколько лет назад, меня это стесняло. Я много чем занимался: играл в ручной мяч еще мальчишкой и позже, уже здесь. У меня был корт, его потом смыло штормом.
– Вы хорошо сложены. – Простая любезность; Кэтлин лишь подразумевала, что он сложен с тонким изяществом.
Стар мотнул головой, словно отметая комплимент.
– Больше всего я люблю работать. Для этого я и создан.
– Вы всегда хотели делать кино?
– Нет. В детстве я мечтал быть старшим конторщиком – который точно знает, где что лежит.
– Забавно, – улыбнулась Кэтлин. – Вы давно переросли ту мечту.
– Нет, я по-прежнему старший конторщик. Если я и талантлив, то именно в этом. Просто когда я им стал, вдруг выяснилось, что никто не знает точного места для каждой вещи. И пришлось разбираться, почему она там лежит и нужно ли ее трогать. На меня навешивали все больше, обязанности становились сложнее. Вскоре у меня скопились уже все ключи, и вздумай я их вернуть остальным – никто бы не вспомнил, какие замки ими открываются.
Они остановились у светофора, мальчишка-газетчик проблеял: «Убийство Микки-Мауса! Рэндольф Херст объявляет войну Китаю!»
– Придется купить, – сказала Кэтлин.
Когда они тронулись, Кэтлин поправила шляпу и пригладила волосы. Увидев, что Стар за ней наблюдает, она улыбнулась.
Она была сосредоточенной и спокойной – редкие качества по тем временам: усталость и скука сделались обычным явлением, в Калифорнию стекались отчаявшиеся искатели легкой доли. Молодежь обоих полов, мыслями оставаясь в родных восточных штатах, из последних сил вела безнадежную войну против калифорнийского климата. Сохранять постоянный, ровный ритм работы здесь удавалось с трудом – даже Стар едва смел себе в этом признаться. Зато в приезжих ему часто приходилось замечать короткий прилив новой энергии.
Стар и Кэтлин теперь общались приятельски. Любое ее движение и жест оставались в согласии с ее красотой – все мелочи сливались в цельный облик. Глядя на нее, он словно оценивал съемочный кадр, и уже знал, что кадр удался. Она была естественна, непринужденна и – в том смысле, который он вкладывал в это слово, подразумевая ладность, утонченность и соразмерность – она была «хороша».
Они доехали до Санта-Моники, где виднелись роскошные особняки дюжины кинозвезд, тесно вдавленные в бойкое многолюдье Кони-Айленда. Стар свернул к подножию холма, к бескрайнему синему небу и морю, и повел машину вдоль пляжа; берег, выскользнув из-под купальщиков, потянулся перед ними изменчивой – то широкой, то узкой – желтой полосой.
– Я строю здесь дом, – сообщил Стар. – Дальше по дороге. Не знаю зачем.
– Может, для меня?
– Может быть.
– Какая щедрость – выстроить для меня особняк, никогда меня не видя.
– Для особняка он невелик. И крыши еще нет. Я ведь не знал, какую вам захочется.
– Разве нам нужна крыша? Мне говорили, здесь не бывает дождей. Здесь…
Кэтлин резко умолкла – из-за воспоминаний, понял Стар.
– Не обращайте внимания, – обронила она. – Прошлое.
– Тоже дом без крыши?
– Да. Тоже дом без крыши.
– Вы были счастливы?
– Мы жили вместе долго – слишком долго. Мучительная ошибка, обычная для многих. Я хотела уйти, он не мог смириться, все слишком затянулось. Он бы и хотел меня отпустить, да не находил сил. И я просто сбежала.