Когда товарищ и Демьян увидали, что медведь сбил меня в снег и грызёт, они бросились ко мне. Товарищ хотел поскорее поспеть, да ошибся; вместо того, чтобы бежать по протоптанной дорожке, он побежал целиком и упал. Пока он выкарабкивался из снега, медведь всё грыз меня. А Демьян, как был, без ружья, с одной хворостиной, пустился по дорожке, сам кричит:
– Барина заел! Барина заел! – Сам бежит и кричит на медведя: – Ах ты, баламутный! Что делает! Брось! Брось!
Послушался медведь, бросил меня и побежал. Когда я поднялся, на снегу крови было, точно барана зарезали, и над глазами лохмотьями висело мясо, а сгоряча больно не было.
Прибежал товарищ, собрался народ, смотрят мою рану, снегом примачивают. А я забыл про рану, спрашиваю:
– Где медведь, куда ушёл?
Вдруг слышим:
– Вот он! Вот он!
Видим: медведь бежит опять к нам. Схватились мы за ружья, да не поспел никто выстрелить – уж он пробежал. Медведь остервенел, – хотелось ему ещё погрызть, да увидал, что народу много, испугался. По следу мы увидели, что из медвежьей головы идёт кровь; хотели идти догонять, но у меня разболелась голова, и поехали в город к доктору.
Доктор зашил мне раны шёлком, и они стали заживать.
Через месяц мы поехали опять на этого медведя; но мне не удалось добить его. Медведь не выходил из обклада, а всё ходил кругом и ревел страшным голосом. Демьян добил его. У медведя этого моим выстрелом была перебита нижняя челюсть и выбит зуб.
Медведь этот был очень велик и на нём прекрасная чёрная шкура.
Я сделал из неё чучелу, и она лежит у меня в горнице. Раны у меня на лбу зажили, так что только чуть-чуть видно, где они были.
Как мальчик рассказывал о том, как он дедушке нашёл пчелиных маток
Мой дедушка летом жил на пчельнике. Когда я прихаживал к нему, он давал мне мёду.
Один раз я пришёл на пчельник и стал ходить промеж ульев. Я не боялся пчёл, потому что дед научил меня тихо ходить по осеку.
И пчёлы привыкли ко мне и не кусали. В одном улье я услыхал, что-то квохчет. Я пришёл к деду в избушку и рассказал ему.
Он пошёл со мною, сам послушал и сказал:
– Из этого улья уже вылетел один рой, первак, с старой маткой; а теперь молодые матки вывелись. Это они кричат. Они завтра с другим роем вылетать будут.
Я спросил у дедушки, какие такие бывают матки? Он сказал:
– А матка всё равно, что царь в народе; без неё нельзя быть пчёлам.
Я спрашивал:
– А из себя они какие?
Он сказал:
– Приходи завтра; бог даст, отроится, – я тебе покажу и мёду дам.
Когда я на другой день пришёл к дедушке, у него в сенях висели две закрытые роевни с пчёлами. Дед велел мне надеть сетку и обвязал мне её платком по шее; потом взял одну закрытую роевню с пчёлами и понёс её на пчельник. Пчёлы гудели в ней. Я боялся их и запрятал руки в портки; но мне хотелось посмотреть матку, и я пошёл за дедом.
На осеке дед подошёл к пустой колоде, приладил корытце, открыл роевню и вытряхнул из неё пчёл на корыто. Пчёлы поползли по корыту в колоду и всё трубели, а дед веничком пошевеливал их.
– А вот и матка!
Дед указал мне веничком, и я увидал длинную пчелу с короткими крылышками. Она проползла с другими и скрылась. Потом дед снял с меня сетку и пошёл в избушку. Там он дал мне большой кусок мёду, я съел его и обмазал себе щёки и руки. Когда я пришёл домой, мать сказала:
– Опять тебя баловник-дед мёдом кормил.
А я сказал:
– Он за то мне дал мёду, что я ему вчера нашёл улей с молодыми матками, а нынче мы с ним рой сажали.
Рассказ мужика о том, за что он старшего брата своего любит
Я и так брата люблю, а больше за то, что он за меня в солдаты пошёл. Вот как было дело: стали бросать жеребий. Жеребий пал на меня, мне надо было идти в солдаты, а я тогда неделю как женился. Не хотелось мне от молодой жены уходить.
Матушка стала выть и говорить:
– Как Петрушке идти, он молод.
Делать было нечего, стали меня собирать. Сшила мне жена рубахи, собрала мне денег, и назавтра надо было идти на ставку в город. Матушка убивалась – плакала, а я как подумаю, что идти надо, так сердце сожмётся, точно на смерть иду.
Собрались мы ввечеру все ужинать. Никому и есть не хотелось. Старший брат, Николай, лежал на печи и всё молчал. Молодайка моя выла. Отец сидел сердитый. Как матушка постановила на стол кашу, так никто её и не тронул. Матушка стала звать Николая с печи ужинать. Он сошёл, перекрестился, сел у стола и говорит:
– Не убивайся, матушка. Я пойду за Петрушку в солдаты, я старше его. Авось не пропаду. Отслужу, да и приду домой. А ты, Пётр, без меня покой батюшку с матушкой и жену мою не обижай.
Я обрадовался, матушка тоже перестала убиваться; стали собирать Николая.
Поутру, когда я проснулся, как пораздумал, что за меня брат идёт, стало мне тошно. Я и говорю:
– Не ходи, Николай, мой черёд, я и пойду.
А он молчит и собирается. И я собираюсь. Пошли мы оба в город на ставку. Он становится, и я становлюсь. Оба мы ребята хорошие, стоим – ждём, не бракуют нас. Старший брат посмотрел на меня – усмехнулся и говорит:
– Будет, Пётр, ступай домой. Да не скучайте по мне, я своей охотой иду.
Заплакал я и пошёл домой. А теперь как вспомню про брата, кажется бы жизнь за него отдал.
Как тётушка рассказывала о том, как у неё был ручной воробей – живчик
В нашем доме за ставнем окна воробей свил гнездо и положил пять яичек. Мы с сёстрами смотрели, как воробей по соломинке и по пёрышку носил за ставень и вил там гнёздышко. А потом, когда он положил туда яйца, мы очень обрадовались. Воробей не стал больше прилетать с пёрышками и соломой, а сел на яйца. Другой воробей – нам сказали, что один муж, а другой жена – приносил жене червей и кормил её.
Через несколько дней мы услыхали из-за ставни писк и посмотрели, что сделалось в воробьином гнезде; в нём было пять крошечных голых птичек, без крыльев и без перьев; носики у них были жёлтые и мягкие, и головы большие.
Они показались нам очень некрасивы, и мы перестали на них радоваться, а только иногда смотрели на то, что они делали. Мать часто от них улетала за кормом, и когда она возвращалась, воробушки с писком открывали свои жёлтые клювики, и мать оделяла их кусочками червяков.
Через неделю маленькие воробьи подросли, покрылись пухом и стали красивее, и тогда мы опять стали часто на них смотреть. Мы пришли утром к ставню посмотреть наших воробьёв и увидали, что старый воробей лежит мёртвый подле ставня. Мы догадались, что воробей сел на ночь на ставень и заснул и что его раздавили, когда закрывали ставень.
Мы подняли старого воробья и бросили в траву. Маленькие пищали, высовывали свои головки и открывали клювики, но их некому было кормить.
Старшая сестра сказала:
– Вот у них теперь нет матери, некому их кормить; давайте выкормим их!
Мы обрадовались, взяли коробок, наклали в него хлопчатой бумаги, уложили в него гнездо с птичками и понесли к себе наверх. Потом мы нарыли червяков, намочили хлеб в молоке и стали кормить воробушков. Они ели хорошо, трясли головками, чистили клювики об стенки коробка и все были очень веселы.
Так мы их кормили весь день и очень на них радовались. На другое другое утро, когда мы посмотрели в коробок, мы увидали, что самый маленький воробушек лежит мёртвый, а лапки его запустились в хлопчатую бумагу. Мы его выкинули и вынули всю хлопчатую бумагу, чтобы другой в ней не запутался, и положили в коробок травы и моху. Но к вечеру ещё два воробья растопырили свои пёрышки и раскрыли рты, закрыли глаза и тоже померли.
Через два дня умер и четвёртый воробушек, и остался только один. Нам сказали, что мы их окормили.
Сестра плакала о своих воробьях и последнего воробья стала кормить одна, а мы только смотрели. Последний – пятый воробушек, был весёлый, здоровый и живой; мы называли его Живчиком.
Этот Живчик жил так долго, что уже стал летать и знать свою кличку.
Когда, бывало, сестра закричит:
– Живчик, Живчик! – Он прилетит, сядет ей на плечо, на голову или на руку, и она его кормит.
Потом он вырос и стал сам кормиться. Он жил у нас в горнице наверху, улетал иногда в окно, но всегда прилетал ночевать на своё место, в коробок.
Раз он утром никуда не полетел из своего коробка: перья у него стали мокрые, и он их растопырил, как и другие воробьи, когда они умирали. Сестра не отходила от Живчика, ходила за ним; но он ничего не ел и не пил.
Три дня он был болен и на четвёртый умер. Когда мы увидели его мёртвым, на спинке, с подкорюченными лапками, мы все три сестры стали плакать, что мать прибежала наверх узнать, что случилось. Когда она вошла, она увидала на столе мёртвого воробья и поняла наше горе. Сестра несколько дней не ела, на играла, а всё плакала.
Живчика мы завернули в наши самые лучшие лоскутки, положили в деревянный ящичек и закрыли в саду, в ямке. Потом сделали над его могилкой бугорок и положили камушек.
Сказки
Три медведя
Одна девочка ушла из дома в лес. В лесу она заблудилась и стала искать дорогу домой, да не нашла, а пришла в лесу к домику.
Дверь была отворена; она посмотрела в дверь, видит – в домике никого нет, и вошла. В домике этом жили три медведя. Один медведь был отец, звали его Михаил Иваныч. Он был большой и лохматый. Другой была медведица. Она была поменьше, и звали её Настасья Петровна. Третий был маленький медвежонок, и звали его Мишутка. Медведей не было дома, они ушли гулять по лесу.
В домике было две комнаты: одна столовая, другая спальня. Девочка вошла в столовую и увидела на столе три чашки с похлёбкой. Первая чашка, очень большая, была Михайлы Иванычева. Вторая чашка, поменьше, была Настасьи Петровнина; третья, синенькая чашечка, была Мишуткина. Подле каждой чашки лежала ложка: большая, средняя и маленькая.
Девочка взяла самую большую ложку и похлебала из самой большой чашки; потом взяла среднюю ложку и похлебала из средней чашки; потом взяла маленькую ложечку и похлебала из синенькой чашечки. И Мишуткина похлёбка ей показалась лучше всех.