Все сказки Ганса Христиана Андерсена — страница 11 из 21

Писарь

Жил-был чиновник, и ему по должности полагалось красиво и четко писать. Дело свое он знал хорошо, а вот писать красиво и четко не умел; тогда он дал объявление в газету, что ищет человека с красивым почерком. Таких людей явилось хоть пруд пруди! Одними их именами можно было доверху набить бочку. А нужен был только один, и чиновник недолго думая нанял первого попавшегося; и верно, почерк у того был что у живой машинки чистописания. Чиновник был мастер своего дела. И теперь, когда писарь перебелял его бумаги четкими, красивыми буквами, все говорили:

— Написано отменно!

А писарь, который сам по себе и полскиллинга не стоил, рассудил по-своему:

— Писал эти бумаги ведь я!

Наслушавшись за неделю, что говорит народ, он возгордился и сам захотел занять должность чиновника.

Ему бы в пору быть хорошим учителем чистописания; надев белый галстук, он имел бы вполне пристойный вид за чайным столом в обществе, а он вдруг вздумал переплюнуть всех других писарей. Стал он писать о художниках и о скульпторах, о поэтах и о тех, кто сочиняет музыку. Он нес несусветную околесицу, а когда чересчур завирался, то на другой день писал, что-де вышла опечатка. А между тем все, что бы он ни писал, была одна сплошная опечатка. Ведь вся его сила была в почерке, но вот беда: в том, что напечатано, красивого почерка-то не разглядишь.

— Захочу — вознесу, захочу — растопчу! — бахвалился писаришка. — Сам черт мне не брат! Я, если хотите, маленький Господь Бог, а подумать, так не такой уж и маленький!

Все это, конечно, был бред, и он-то его и доконал, о чем появилось сообщение в газете. Быть может, его другу, который умеет сочинять сказки, следовало немного приукрасить всю эту скучную историю. Но о жизни этого писаришки, о жизни, заполненной всякой чепухой, мерзостью и вздором, как ни старайся, хорошей сказки не напишешь.

1969[31]

«Лягушачье кваканье»

Сидели лесные птицы на ветвях деревьев, а листьев там было не счесть; и однако же все спелись на том, что хорошо бы им обзавестись еще одним новеньким, славным «Листком», совершенно необходимым, критическим; у людей таких листков столько развелось, что и половины бы хватило.

Каждая певчая птичка мечтала о такой музыкальной критике, где бы ее хвалили, а всех других бранили, если было за что. Но им никак было не спеться: кого же среди птиц выбрать в беспристрастные критики?

— И все же критик должен быть птицей, — изрекла сова; ее избрали председателем собрания, потому что она слыла мудрейшей из птиц. — Вряд ли стоит искать его на стороне, в мире других животных, разве что среди обитателей моря. Там рыбы летают в воде, словно птицы в воздухе, однако этим, пожалуй, и ограничивается фамильное сходство. Но ведь между рыбами и птицами есть еще промежуточные существа.

Тут слово взял аист и пошел щелкать клювом:

— Между рыбами и птицами существуют еще и земноводные: дети болота, лягушки — вот за них я голосую. Они неимоверно музыкальны, их хор напоминает звон церковных колоколов в лесной глуши. И меня так и тянет вдаль! — сказал аист. — Крылья чешутся, только они начинают распевать.

— И я голосую за лягушек, — присоединилась к аисту цапля, — правда, они не рыбы и не птицы, но все-таки живут в обществе рыб, а поют как птицы.

— Ну, по музыкальной части договорились, — объявила сова, — но ведь «Листок» должен рассказывать обо всем, что есть прекрасного в лесу, стало быть, нужны сотрудники. Давайте поразмыслим об этом и поищем каждый среди своей родни.

Тут раздалась вольная и чудесная песня жаворонка:

— Не бывать лягушке хозяйкой в «Листке», нет, я — за соловья.

— Прекратить щебетание, — ухнула сова, — я призываю к порядку! Знаю я соловья, мы с ним — ночные птицы: всяк поет как умеет. Но выбирать в критики не следует ни его, ни меня, не то «Листок» станет аристократическим или философским, оперно-бравурным «Листком», где тон будут задавать высокопоставленные лица, а наш орган должен еще защищать интересы простонародья…

Птицам никак было не спеться: будет ли «Листок» называться «Утреннее лягушачье кваканье», или «Вечернее лягушачье кваканье», или просто «Лягушачье кваканье». За последнее и проголосовали.

Теперь оставалось лишь найти дельных, или хотя бы слывущих дельными, сотрудников.

Пчела, муравей и крот обещали писать о промышленности и инженерном деле, они были знатоки по этой части.

Кукушка была поэтом, воспевавшим природу; она не считается певчей птицей, но тем не менее в жизни простонародья играет огромную роль.

— Кукушка всегда сама себя славит, она самая тщеславная из всех птиц, а так невзрачна с виду, — заметил павлин.

Тут к редактору лесного «Листка» прилетели навозные мухи.

— Предлагаем свои услуги, — зажужжали они, — мы хорошо знаем людей, человеческих редакторов, да и человеческих критиков тоже; садишься на свежее мясо, откладываешь яички, а завтра, глядишь, оно уже и протухло. Пусть только понадобится редакции, и мы по долгу службы изничтожим любой настоящий талант! Если же представлять какую-нибудь партию, то «Листок» обретет такую большую силу, что можно будет позволить себе и наглость. А потеряем подписчика — не беда: взамен найдется десять новых. Будьте бесцеремонны, поносите всех бранными словами, выставляйте к позорному столбу, свистите, сунув пальцы в рот, как члены Союза молодежи, и вы станете силой в государстве.

— Ах ты, птица перелетная! — ругнула лягушка аиста. — Лягушонком я, правда, смотрела на него снизу вверх в почтительном трепете, а когда он разгуливал по болоту и рассказывал про Египет, мой кругозор расширялся — я узнавала о чужих диковинных странах. Теперь он меня больше не вдохновляет, все в прошлом, я поумнела, стала мыслящей, приобрела влияние, я печатаю критические статьи в «Лягушачьем кваканье». Недаром одну из букв датского алфавита называют, как и меня, «лягушка» или «квакушка». Среди людей тоже попадаются такие. Я написала об этом целый подвал в нашей газете.

1969

Картошка

Хорошему когда-нибудь да быть в чести, — сказала бабушка. — Вот взять хотя бы картошку; немало порассказала бы она, умей она говорить!

И впрямь долгие годы картошку ни во что не ставили. Правда, пасторы в церковных проповедях говорили, что, мол, дана она нам на радость и на пользу, а все зря: народ не верил этому. Сами короли раздавали людям картофельные клубни — пусть сажают в землю. А сажал ли их кто?

Да вот хоть в Пруссии, был там великий король, Старый Фриц по прозвищу; был он молодец, и он тоже взялся за картофель. Целый воз картофеля пожаловал одному из городов в своем королевстве и приказал бить в барабаны, чтобы созвать всех горожан на площадь. Не кто-нибудь, а отцы города показывали народу диковинные клубни и громко учили, как картофель сажать, как ходить за ним и как его готовить. Что толку: в одно ухо вошло, в другое — вышло. Люди так и не поняли, что им говорят, и стали пробовать на вкус сырую картошку.

— Тьфу, до чего противная! — говорили они, и швыряли картошку в сточную канаву, и видели собственными глазами, что даже собаки брезговали ею. Нашлись и такие, кто попытался посадить картошку: одни закопали картофелины подальше друг от друга и стали ждать, когда из них вырастут деревья и можно будет снимать плоды. Другие побросали их в одну большую яму, где клубни слиплись в ком и дали ботву. На следующий год королю пришлось все начать сначала, и немало утекло воды, пока до людей дошло, что им надо делать.

— И так было всюду! Картофель, этот лучший из плодов, дарованных нам, людям, нигде ни во что не ставили, — сказала бабушка. — Зато нынче цены ему нет! Нынче-то его признали. Всему хорошему когда-нибудь да быть в чести!

Частенько случалось мне видеть, как туго приходится людям на свете; и всякий раз вспоминал я картошку и бабушкины слова.

1969

Яблоко

Где-то в Англии маленький мальчик и маленькая девочка играли с яблоком; они трясли его, слушая, как внутри стучат зернышки. Яблоко они разрезали, и каждому достался свой кусочек, а зернышки поделили между собой и съели. Кроме одного, которое нужно было, как считал мальчик, посадить в землю.

— Вот увидишь, что из него получится! — пообещал он. — А получится такое, что ты даже представить себе не можешь! Вырастет целое яблоневое дерево, но не сразу!

Мальчик был такой умница!

И зернышко посадили в цветочный горшок — оба они выказали при этом большое усердие. Мальчик вырыл пальчиком ямку в земле, маленькая девочка положила в нее зернышко, и они вместе прикрыли его землей.

— Только не смей завтра вытаскивать зернышко из земли, чтобы посмотреть, пустило ли оно корни, — предупредил мальчик. — Этого делать нельзя. Я поступил так со своими цветами в прошлом году, и всего только два раза. Я хотел лишь посмотреть, не проросли ли у них корни, — тогда у меня ума не хватило, и цветы умерли!

Цветочный горшок остался в комнате у девочки, всю зиму каждое утро она присматривалась к нему, но видна была одна лишь черная земля. Но вот настала весна, солнце светило так жарко, и тогда в цветочном горшке пробилось два маленьких зеленых листочка.

— Просто чудесно, невиданно! — ликовала девочка. — Теперь у нас вырастет яблоневое дерево!

И с каждым днем, с каждой неделей оно все больше пробивалось наружу. Растение становилось все выше и выше, оно превратилось в целое маленькое деревцо, с каждым годом выраставшее все больше и больше. Однако маленькой девочке не удалось увидеть, как оно зацвело. Господь призвал ее к себе из юдоли земной. Маленький же мальчик был все еще жив, но ведь дерево росло не у него, да он и думать о нем забыл. Забыл и о том, как он когда-то играл с девочкой и они положили яблочное зернышко в цветочный горшок и хотели, чтобы из него получилось такое, чего она даже и представить себе не могла. Он-то сам уехал из родительского дома, поступил в школу, чтобы из него что-нибудь да получилось. Для него такой радостью было читать, учиться, познавать! Он забыл про все свои детские игры и, само собой, не думал больше про яблочное зернышко и про то, что из него могло получиться; ведь оно стало уже маленьким деревцом, достаточно большим для того, чтобы его пересадить в сад. И туда-то оно и попало; ведь дерево тоже вышло в свет, чтобы из него что-нибудь получилось. И вот оно росло на свежем воздухе, его орошала роса, его согревало солнце, оно прибавляло в силе, помогавшей ему противостоять зиме. А после тяжкого гнета зимы деревцо, будто радуясь весне, покрылось цветами, а осенью на нем и в самом деле появилось несколько яблок. Шли годы, могила маленькой девочки зарастала травой, а в школе, год за годом, рос человек, несущий глубокую веру в сердце и благородные помыслы в голове. Когда-нибудь его имя назовут среди имен величайших мыслителей мира. Он совершенно не думал о своем яблоневом дереве, не вспоминал, как еще малышом вместе с маленькой девочкой играл с яблоком, как они поделили его и съели даже зернышки, кроме одного. Это зернышко они посадили для того, чтобы девочка увидела нечто такое, чего она даже представить себе не могла.

Шли годы, и тяжкие дни, дни испытаний, обрушились на дом, где играли дети. Родители маленькой девочки обеднели, дом и усадьба были проданы с молотка, новые хозяева стали строить и рыть, была проложена новая проселочная дорога, проходившая через старый сад. И тогда яблоневое дерево оказалось на другой стороне дороги. Но солнце согревало его, как и прежде, и, как прежде, орошала его роса, оно покрывалось прекрасными цветами, оно приносило богатый урожай плодов. Оно все так же склоняло свои ветви под тяжестью плодов, и многие из ветвей были сломаны, потому что к ним тянулись жадные руки, срывавшие плоды. Ведь дерево стояло у проезжей дороги, где каждый мог пройти мимо, оно стояло там много-много лет, это дерево у проселочной дороги, с него срывали цветы, даже не поблагодарив его, у него воровали яблоки, а вдобавок еще ломали ветки. Можно сказать, что вовсе не об этом пели у колыбели дерева, если о дереве можно говорить как о человеке; его история начиналась так красиво, а что из всего этого вышло? Покинутое и забытое садовое дерево в канаве рядом с полем и проселочной дорогой, оно росло безо всякой защиты. Его трясли и ломали, правда, оно еще не увяло, но с годами на нем появлялось все меньше цветов и еще меньше яблок. Оно вообще могло перестать плодоносить, в последний год дерево принесло осенью всего лишь три яблока; они висели рядом друг с другом на одной ветке точно так же, как тогда, в первый год, когда оно было совсем низенькое, юное и счастливое своим первым богатством. В тот раз оно тоже принесло всего три-четыре яблока, но теперь эти три были последними. И когда упало одно яблоко, а потом другое, осталось висеть только самое последнее. Когда же и оно упало, история дерева подошла к концу.

Быть может, точно такие же или подобные им мысли занимали пожилого человека, который шел по проселочной дороге. Он молча постоял возле яблони, погруженный в раздумье и устремив неотрывный взгляд на одно, самое последнее яблоко на дереве. По крайней мере, вероятно, так оно и было, потому что это был тот же самый маленький мальчик, который посадил в землю яблочное зернышко. Но он не видел, как оно вырастало, не видел того, что из него получилось. И не знал того, что Око Божье направляло его мысли, занятые в тот самый миг тайнами творения, а Мысли Божьи направляли то, что мы называем силами природы. Загадку бытия — вот что он хотел понять. Тихое дуновение ветерка коснулось листьев яблоневого дерева — Дух Божий витал и витает надо всем. Яблоко упало с дерева — закон всемирного тяготения разрешил проблему. Человек этот был Ньютон.

1995

Наш старый школьный учитель

Наш старый школьный учитель был такой умный, так много знал, особенно по географии и истории; эти предметы он так легко нам преподносил. Сад школьного учителя был разбит наподобие географической карты всей Дании; там были посажены такие растения и цветы, которые лучше всего приживались в отдельных частях нашей страны.

— Принесите мне горох! — говорил он.

И мы шли к грядке, изображавшей остров Лоллан.

— Принесите мне гречиху!

И мы шли к грядке, представлявшей собой остров Фюн.

Жасмин мы рвали на острове Лангеллан, зная, что прекрасную голубую горечавку можно найти севернее, у Скагена. Были здесь и города, но только в виде памятников. Стоял там и святой Кнуд с драконом, обозначавший Оденсе, Абсалон с епископским жезлом обозначал Сорё; маленькое гребное суденышко было символом того, что здесь расположен Орхус. Таким образом, мы очень хорошо изучили географию Дании. Историю же, как она ни обширна, мы тоже легко удерживали в памяти.

— Исторические личности и события всегда повторяются, — говаривал школьный учитель. — Их могут разделять столетия, многие столетия, но все равно сохраняется возможность увидеть тех же самых особ, только в другом одеянии и в другой эпохе. Люди одинаковы во все времена, точно так же как животные одного и того же рода и масти скроены сегодня так же, как в день сотворения мира.

И школьный учитель рассказал нам тысячелетней давности историю о крестьянине и его сыне, который собрался в город, чтобы продать осла. Сначала старик ехал верхом на осле, предоставив мальчику идти пешком. Но тут люди стали говорить, что вот, мол, он едет верхом, заставляя бедного ребенка идти пешком. И тогда он велел мальчику сесть верхом на осла, а сам пошел пешком. Но тут люди стали говорить, как это, мол, глупо позволить мальчику, у которого такие крепкие молодые ноги, ехать верхом, а старого человека заставлять идти пешком. Тогда они оба уселись верхом на осла, но люди стали тогда говорить: какой все же великий грех, что бедное животное вынуждено тащить их обоих. Тут отец с сыном спешились и оба пошли пешком, ведя под уздцы осла. Тогда люди стали смеяться и говорить, какие же они дураки, что идут пешком, когда у них есть осел, на котором можно ехать верхом.

— Людям никогда не угодишь! — сказал старик. — У них всегда найдется о чем посудачить.

Эту историю рассказывал еще свыше тысячелетия тому назад брамин из Индии Бидпай, но она не устарела еще и сейчас и не состарится во все времена!

Учитель рассказывал и о Вильгельме Телле, который вынужден был сбить выстрелом из лука яблоко с головы своего сына. Но прежде чем выпустить стрелу, он спрятал на груди вторую, чтобы пустить ее в грудь злого Геслера, который способен был потребовать, чтобы родной отец совершил такое опасное для его сына деяние. Это случилось в Швейцарии, но на много лет раньше нечто наподобие этого произошло в Дании, с Пальнатоке. Ему тоже пришлось сбить выстрелом яблоко с головы своего сына. И он тоже спрятал на груди вторую стрелу, чтобы отомстить. А еще раньше, свыше тысячелетия до того, была записана такая же точно история, случившаяся в Египте. Кажется, это — одна история, а на самом деле — целых три: одно и то же повторяется все снова и снова. Что примечательного ни приключилось бы в наше время, все снова и снова повторится столетие спустя. Старое станет новым, оно случится вновь, но совсем в другом месте, у другого народа, в другом обличье, но все равно это — одно и то же. Сохрани в своей памяти одно, запомни другое, и ты будешь знать всю мировую историю.

— Ты помнишь, — сказал школьный учитель, — притчу о богаче, отобравшем единственного ягненка у бедняка? Теперь ее приписывают царю Давиду и указывают на него, а потом и на других, а в грядущем и на новых лиц. Это как бы путеводная нить для памяти — для того, чтобы нанизывать на нее множество событий, самых разных и в то же время таких одинаковых. С помощью воображения можно проникнуть в будущее. Недавно я думал о библейском Самсоне, который существовал в действительности, и о Самсоне поэтическом, который еще может появиться, поднять на свои плечи городские ворота, сразиться со львом и принести мед, избить филистимлян их же собственными челюстями. Но тут появится современная Далила, Фрекен Мода, очарует его, возьмет в плен и, отрезав волосы, лишит его силы. Она выколет ему глаза, и он окажется в рабстве и, презираемый филистимлянами, будет вынужден уничтожить и их, и самого себя.

Говорят, музыка грядущего скучна, история грядущего, быть может, еще скучнее! Так что, дети, я не хочу больше ничего рассказывать вам сегодня!

Так он закончил урок в тот день. Так закончу и я, дорогой читатель! А будет ли у этой истории продолжение, зависит только от тебя.

1995

Урбанус

Жил-был когда-то в одном монастыре прилежный и благочестивый монах по имени Урбанус; ему были вверены ключи от монастырской библиотеки, и он был ревностным хранителем сокровищ, порученных его попечению. Урбанус написал множество прекрасных книг, перечитал много других и усердно изучал Священное Писание. И вот однажды он нашел в «Деяниях святых апостолов» слова апостола Павла: «Для Бога тысяча лет — это один день и одна ночь». Юноше показалось, что это совершенно невозможно, он погрузился в глубокие размышления и, не в силах уверовать, терзался сомнениями.

И вот как-то раз случилось ему выйти из затхлого книгохранилища в озаренный солнцем нарядный монастырский сад. По саду скакала пестрая лесная пташка. Поклевав зернышек, она вспорхнула на ветку и запела так чудно! Птичка вела себя точно ручная, она подпускала инока совсем близко, — казалось, еще немного — и он бы ее поймал, но в последний миг она взлетала и перепархивала на другое дерево. Монах все шел за нею, а птичка все время распевала звонким и нежным голоском, но в руки никак не давалась, хотя молодой монах, следуя за ней, давно вышел из сада и забрел далеко в лесную чащу. Наконец он бросил погоню и пошел обратно, но, вернувшись назад, не узнал окрестностей. Все предметы — и строения и деревья — точно выросли, сделались выше и красивее, а на месте приземистой монастырской церковки высился огромный собор с тремя башнями. Монаху все показалось так странно, точно он попал в заколдованное царство. А когда он, очутившись у монастырских ворот, несмело позвонил в колокольчик, ему отворил какой-то незнакомый привратник, который в изумлении отступил перед пришельцем. Проходя через монастырское кладбище, Урбанус увидел такое множество надгробий, какого прежде на его памяти там никогда не бывало. Затем он вошел в стены обители. Святая братия перед ним в страхе расступалась, и лишь отец-настоятель — уже не старичок, которого знал Урбанус, а другой, более молодой, — не отшатнулся, а с распятием в руках преградил ему дорогу и воскликнул:

— Во имя Распятого отвечай, для чего ты, неуспокоенная душа, восставшая из могилы, явился и что тебе надо от нас? Зачем пришел ты бродить среди живых людей?

При этих словах монаха объял смертный холод, он зашатался, как трясущийся старец, и опустил очи долу. И тут он увидел у себя длинную седую бороду, ее белые пряди доставали до связки ключей от книжных шкафов, которую он носил на поясе. Оробевшие монахи почтительно проводили странного пришельца в покои настоятеля. Настоятель вручил молоденькому монаху ключ от книгохранилища, тот отпер дверь и принес старинную летопись, где было записано, что триста лет тому назад внезапно исчез из монастыря монах Урбанус. Никто так и не узнал, было ли это бегством или он погиб.

— О пташка небесная! Так вот какова была твоя песня! — молвил пришелец с глубоким вздохом. — Всего три минутки я шел за тобою, внимая твоей песенке, а тем временем минуло три века. Ты пропела мне песнь о вечности, которой я не мог постигнуть разумом. Ныне я понял ее и повергаюсь с молитвой перед Богом во прах, ибо есмь персть! — воскликнул он, склонил главу, и тело его рассыпалось прахом.

1995

Маленькие истории

1. Эта басня сложена про тебя!

Да, остроумный способ придумали в древности мудрецы, как, не причинив человеку прямой обиды, все же сказать ему правду в глаза. Они давали людям заглянуть в чудесное зеркало, в котором отражались всякие звери и диковинные вещи, являвшие собой зрелище столь значительное, сколь и поучительное. Мудрецы назвали это зеркало басней, и что бы ни делали звери, всё — и разумное и глупое — люди поневоле относили к себе и при этом думали: эта басня сложена про тебя! Поэтому и рассердиться на басню никто не мог.

А теперь послушайте!

Стояли две высоких горы, а на их вершинах высилось по замку. Внизу, в долине, рыскала голодная собака, обнюхивая землю в поисках мышей или куропаток. Вдруг из одного замка послышался звук трубы; он возвещал, что там вот-вот сядут за стол. Собака тотчас помчалась на гору, надеясь, что и ей перепадет кусочек, но не успела она и полпути пробежать, как там перестали трубить, зато затрубили в другом замке. Тут собака подумала, что в первый замок ей не попасть, там, видно, уже отобедали, а вот во втором еще только за стол садятся. Она сбежала с этой горы и помчалась на другую. Тут снова затрубили в первом замке, во втором же труба смолкла. Собака снова сбежала вниз и снова помчалась на гору; так она и бегала взад и вперед до тех пор, пока не смолкли обе трубы, потому что и здесь и там уже отобедали.

А ну-ка, догадайся, что хотели сказать этой басней древние мудрецы и кто тот глупец, который бегает, пока не свалится с ног, но так ничего и не находит ни здесь, ни там?

1969

2. Талисман

Принц с принцессой праздновали еще свой медовый месяц. Счастливы они были чрезвычайно, и только одна мысль не давала им покоя: им очень хотелось знать, будут ли они так же счастливы всю свою жизнь? Поэтому и стали они мечтать о талисмане, который оградил бы их от всяческого недовольства в супружестве. А были они очень наслышаны об одном человеке; жил этот человек в лесу, и все почитали его за мудрость. В любой беде и во всяком затруднении мог он дать дельный совет. Отправились к этому мудрецу принц с принцессой и рассказали ему обо всем, что у них было на душе. Выслушал их мудрец и сказал:

— Ступайте странствовать по белу свету и, как встретятся вам счастливые и всем довольные муж с женой, попросите у них лоскуток исподнего, а как раздобудете такой лоскуток, носите его всегда как талисман. Эта средство испытанное.

Сели принц с принцессой на коней и отправились в путь; вскоре услыхали они от людей об одном знатном рыцаре, который будто бы жил со своей женой счастливее всех других. Поехали они к нему в замок и стали сами супругов расспрашивать, правда ли они так довольны своей жизнью, как говорит про то молва.

— Все правда, — ответили те, — одно только горе: детей у нас нет!

Стало быть, здесь искать талисман было нечего, и пришлось принцу с принцессой отправиться дальше на поиски счастливых и всем довольных супругов.

И вот приехали они в город, где, по слухам, был один честный горожанин, который жил со своей женой в мире, любви да согласии. К нему-то они и пошли и точно так же спросили, правда ли он так счастлив в браке, как о том рассказывают.

— Да уж, что правда, то правда! — ответил муж. — Живем мы с женой душа в душу, вот только детей у нас многовато, а с ними немало у нас и забот и горя!

Стало быть, и у него искать талисман было нечего, и принц с принцессой отправились дальше, расспрашивая повсюду, не слыхал ли кто про счастливых и довольных супругов. Но такие все не объявлялись.

Однажды, едучи полями и лугами, увидали они неподалеку от дороги пастуха, который весело играл на свирели. И видят, что к пастуху идет женщина с грудным младенцем, другого ребенка, мальчика, она ведет за руку. Как только пастух заметил женщину, он пошел к ней навстречу, поздоровался, взял малютку и стал целовать и ласкать его. А собака пастуха, прыгая и лая от радости, подбежала к мальчику и лизнула ему ручонку. Меж тем жена пастуха достала глиняный горшок, который принесла с собой, и сказала:

— Иди-ка, отец, поешь.

Муж сел на землю и принялся за еду, но первый кусок он отдал малютке, а второй разделил с мальчиком и собакой. Все это видели и слышали принц с принцессой. Подошли они поближе и заговорили с мужем и женой:

— Уж вы-то, наверное, самые что ни на есть счастливые и довольные супруги?

— Да уж, что правда, то правда, — ответил муж. — Слава богу. На свете нет ни одного принца с принцессой счастливее нас.

— Знаете что, — сказал тогда принц, — помогите нам, вы об этом не пожалеете! Дайте нам по лоскуточку от рубашек, которые вы носите на теле!

При этих словах пастух с женой как-то чудно переглянулись. А пастух сказал:

— Видит Бог, мы бы рады дать вам не то что по лоскутку, но и по целой сорочке, будь она у нас. Но у нас и тряпки-то никакой в доме нет.

Пришлось принцу с принцессой отправиться дальше не солоно хлебавши. Под конец долгие напрасные скитания им наскучили, и они повернули домой. Когда принц с принцессой проезжали мимо хижины мудреца, они упрекнули его за то, что он дал им такой плохой совет, и рассказали про свое путешествие.

Улыбнулся на это мудрец и сказал:

— Неужто вы и вовсе понапрасну съездили? Разве не вернулись вы домой умудренные опытом?

— Да, — ответил принц, — я узнал, что счастье и довольство своей судьбой — редкий дар на этом свете!

— А я, — сказала принцесса, — поняла: быть довольным очень просто, нужно только… быть довольным.

Протянул тут принц принцессе руки, и поглядели они друг на друга с такой нежной любовью! Благословил их мудрец и сказал:

— В вашем собственном сердце отыскали вы истинный талисман! Храните его бережно, и тогда злой дух недовольства никогда не овладеет вами.

1969

3. Жив еще старый Бог!

Был воскресный день. Солнечные лучи, ясные и теплые, освещали горницу; мягкий и освежающий воздух вливался в растворенное окошко, а на воле, под голубыми небесами, где поля и луга цвели и зеленели, ликовали пташки. На всем Божьем свете царили радость и веселье, а в доме между тем поселились горе и нищета. Даже хозяйка, которая никогда не падала духом, с самого утра глядела печально. Так и не притронувшись к завтраку, она встала из-за стола, отерла слезы и пошла к дверям.

Казалось, будто над домом этим тяготеет проклятие. Все в стране дорожало, промышленность приходила в упадок, бремя налогов становилось все тяжелее и тяжелее, средств у семьи делалось меньше и меньше, впереди ее ожидали только нищета и несчастье. Все это уже давно тяготило мужа бедной женщины, который был всю свою жизнь работящим и честным человеком. Ныне же он приходил в полное отчаяние при одной мысли о том, что его ждет, и даже стал заговаривать о том, что хочет наложить на себя руки, покончить с этим убогим, беспросветным существованием. Напрасно его жена старалась вдохнуть в него бодрость, напрасно пытались друзья утешить его доводами, почерпнутыми из житейского опыта и религии. Он делался все печальнее и все больше замыкался в себе. Неудивительно, что жена его в конце концов тоже упала духом. Только ее печаль, как мы вскоре увидим, была совсем иного рода.

Увидев, что жена его опечалена и хочет выйти из горницы, он удержал ее и молвил:

— Я не отпущу тебя, покуда ты не скажешь, что тебя мучит.

Помолчав, она глубоко вздохнула и сказала:

— Ах, дорогой муженек! Мне приснилось нынче ночью, будто старый Бог помер, а все ангелы его хоронят!

— Можно ли верить в такую чепуху! Откуда ты это выдумала? — ответил муж. — Разве ты не знаешь, что Бог бессмертен?!

Тут лицо доброй женщины озарилось радостью, и, с любовью сжав обе руки мужа, она воскликнула:

— Стало быть, жив еще старый Бог!

— Ясное дело! — ответствовал муж. — Можно ли в этом сомневаться!

Тут она обняла его, взглянула на него ясными глазами, в которых светилось доверие, мир и радость, и молвила:

— Ах, дорогой муженек! Раз старый Бог жив еще, почему же мы не веруем в Него и не уповаем на Его помощь! Ведь он сосчитал каждый волосок на наших головах и ни один не упадет без Его воли! Ведь это Он дарует одежду лилиям в полях, дарует воробьям их корм, а воронам их добычу!

При этих словах словно пелена спала с глаз мужа, и разжались тиски, сжимавшие его сердце; впервые за долгое-долгое время он улыбнулся и поблагодарил свою милую, благочестивую женушку за ту хитрость, с помощью которой она оживила его умершую было веру и вернула ему надежды. Тут солнышко еще приветливей засияло в горнице, озарив лица довольных людей, ветерок овеял их щеки, а птицы, еще громче ликуя, воздавали сердечное спасибо Богу.

1983

4. Ханс и Грета

Жили на свете два брата. Каждый владел прекрасным наделом земли, и поскольку они были соседями, то частенько хаживали друг к другу в гости и разговаривали о хозяйстве, да о достатке. Один хвалился честностью его работника, другой же — ловкостью своей служанки. У старшего брата был великолепный жеребец, у младшего — красивая кобыла, оба одного цвета и роста. Вот об этих-то животных и заходила каждый раз речь: старший брат хотел купить кобылу младшего, тот же, напротив, не отказался бы от жеребца. Что ж, согласны они были только в том, что оба животных должны принадлежать одному хозяину — но никак не могли договориться между собой.

Однажды, когда в очередной раз речь зашла о жеребце и кобыле, младший брат воскликнул:

— Ну, так спорим, что я получу жеребца без твоего ведома? Более того, твой честный работник сам мне его приведет!

— Спорим, — согласился старший. — Мой жеребец против твоей кобылы, что этого не случится. Если работник захочет украсть его, он мне сам об этом скажет.

— Это ты так думаешь! — возразил младший.

— Да я уверен в его честности!

Пари было заключено, и братья разошлись.

На следующее утро младший брат позвал свою служанку и рассказал ей о пари с братом:

— Теперь я надеюсь на твою сноровку!

— Можете на меня положиться! — заверила его Грета и тем же вечером отправилась к работнику старшего брата.

— Доброго вечера, Ханс!

— Спасибо, Греточка!

— Трудишься, как всегда…

— Да, ведь это мой долг, моя обязанность.

— Я слыхала, твой хлев такой аккуратный, ни дать ни взять, кукольный шкафчик. Да теперь я и сама это вижу!

Ханс был польщен и пригласил Грету войти внутрь. Она же похвалила то, что стоило похвалы, и помогла с тем, что работнику еще необходимо было сделать.

«Эта Грета, пожалуй, симпатичная и милая девушка!» — подумал Ханс.

На следующий день, в субботу, Грета пришла снова.

— Доброго вечера, Ханс!

— Спасибо, Греточка!

— Ты не сердишься, что я сегодня опять пришла?

— Нет, с чего бы это?

— Ты уже свободен на сегодня?

— Да, я уже все сделал! И очень торопился! А знаешь почему? Потому что мне подумалось: может, Греточка заглянет сегодня?

Они присели поболтать. Ханс приметил, что Грета умеет складно говорить, да к тому же весьма умная девушка. Он возьми да и спроси ее: не хочет ли она пойти с ним на танцы в это воскресенье.

Грета согласилась, и они протанцевали до глубокой ночи, когда девушка воскликнула:

— Бог мой, уже так поздно! Мне ведь надо быть дома! Седлай-ка своего коня и отвези меня!

Ханса не надо просить дважды. Посадил Грету на коня, и поскакали они сквозь темную ночь. Чтобы девушка не упала, Ханс обхватил ее рукою и всю дорогу твердил о ее благосклонности к нему. Грета посчитала, что настал подходящий момент высказать все, что у ней на сердце: что ее хозяин хочет заполучить жеребца, на котором они сейчас скачут, и что он пообещал ей большое вознаграждение, и когда она получит его, оно станет хорошим приданным.

— Ты ведь поможешь, дорогой Ханс? — спросила она и поцеловала работника.

Бедняга Ханс! Теперь ему придется выполнить просьбу девушки — хочет он того или нет. Но как скрыть от хозяина кражу?

— Надо что-то придумать, — решила Грета. — Скажи хозяину, что во время поездки на тебя напали волки, и коня пришлось бросить. Волки же обглодали его до костей. Можешь даже привести господина сюда, а я позабочусь о том, чтобы завтра на этом месте лежали обглоданные лошадиные кости.

На том и порешили. Грета ускакала на коне, а Ханс отправился домой пешком.

Дома он никак не мог уснуть, его терзала мысль о том, как он завтра будет лгать своему хозяину. Не лежалось Хансу в постели, он вылез из нее и решил поупражняться во лжи. Вышел за дверь, обернулся и постучал — представил, что за дверью — его хозяин:

— Доброго утра, Ханс!

— Спасибо, господин!

— Как там жеребец?

— Э-э-э, господин! Жеребец… — тут он запнулся и не мог говорить дальше. Вышел снова за дверь и повторил:

— Доброго утра, Ханс!

— Спасибо, господин!

— Как там жеребец?

— Э-э-э, господин! Жеребец… — и опять он замолчал, ложь застряла в горле и тяжким камнем лежала на сердце.

Спозаранку он отправился в комнату к хозяину.

— Доброго утра, Ханс!

— Спасибо, господин!

— Как там жеребец?

— Э-э-э, дорогой господин! Жеребец… — он запнулся было на мгновенье, но продолжил, — жеребец похищен, и вор — я, теперь меня остается только повесить!

Затем Ханс рассказал, как все произошло, упомянув о том, что сообщила ему Грета.

— Так что жеребец у брата господина, — заключил он.

Хозяин был обрадован подтвердившейся честностью работника, простил его и пообещал вознаграждение — такое же, как брат его обещал служанке.

— Теперь важно, чтобы ты женился на Грете, — сказал хозяин. — Тогда ты приведешь ее в мой дом, и у меня будет не только честный работник, но и ловкая служанка.

Ханс не мог и мечтать об этом. Честность победила в пари, и тому, кто положился на хитрость, пришлось лишиться и служанки, и кобылы. Да так, в сущности, и должно было произойти!

2016

5. Голубые горы

Неподалеку от гор обосновалась тихая и набожная община людей. Члены ее питались той кашею, что старательность их помогала добыть им с земли, тем молоком, что получали они от животных, пасшихся на лугу. Трапеза их проходила в удовлетворении и благодарности Господу. Утренней порою люди выходили на свежий воздух и, обратив свои взоры к востоку, молились незримому Богу, который подымал в небеса солнце из-за этих прекрасных голубых гор, устремлял вниз водные потоки, напояющие их поля и луга, насылал непогоду с громом и молниями, исполненную царственного великолепия.

Но был в общине человек, который хотел подобраться к горам настолько близко, что смог бы исследовать водное течение, ветер и воздух. Однажды он отправился туда и осуществил свое намерение.

Через некоторое время человек этот воротился и провозгласил собравшимся общинникам:

— Любезные братья! То, что вы возомнили себе о голубых горах и Боге — неправда! Мы глубоко заблуждались. При ближайшем рассмотрении предметы сии предстали предо мною в совершенно ином, отличном от наших воззрений, свете. Горы, которые отсюда кажутся столь прекрасно голубыми, — в действительности, лишь неровные и бесплодные камни; воды, что струятся из ущелий — дикие и разрушительные горные потоки; ветер и воздух — суть природные миражи, происходящие сами по себе; солнце же встает далеко за этими горами, и Бога, которого мы воображали себе, там нет.

Члены общины пришли в замешательство от слов человека, суждения которого имели значительный вес, некоторые даже возмущенно зароптали: «Так наши предки обманули нас! Мы верили в сказку, как во что-то реальное!» И с тех пор они перестали возносить молитвы Богу, который творил чудеса в голубых горах, но и работать стали с неохотой, жили в постоянной неудовлетворенности.

Нашлись среди них такие, кто сами отправились в горы, чтобы увидеть все воочию — да только утомили себя напрасными хождениями вверх и вниз, а многие сорвались в пропасть или заплутали средь величественных горных круч и умерли от голода.

Однако ж на одного из таких путешественников снизошел духовный свет. Он подумал, взирая на глыбы скал: «Какая же сила их воздвигла? Вид этих громад заставляет сердце трепетать и мыслить о величии!» Почувствовав жажду, путешественник спустился к горному источнику, где увидал дикое животное, припавшее к воде; и он восславил того, кто позволил благодатной свежести хлынуть из этих скал. Отсюда, с вершины горы, открылась ему истинная природа сущего: разрушительный поток превращается в долине в мирную реку, которая несет корабли от города к городу и дарует людям нескончаемое наслаждение. Наблюдал он и движение облаков, изменение ветров и увидел, что все это подчиняется определенному закону. И солнышко просыпалось каждое утро к востоку от той вершины, где стоял путешественник. Тогда он преклонил колена пред тем незримым, что являет свою мощь во всем вокруг, и осознал истину в древней вере: да, Бог действительно царил в прекрасных голубых горах! Но одновременно с этим человек уразумел, что нельзя привязывать себя к мертвым словам веры — необходимо следовать смыслу этих слов!

Он воротился домой и проповедовал в общине свое Евангелие. И те, кто услышал и принял его, снова работали с хорошим настроением, по утрам, как и прежде, выходили на свет Божий и, обратив свои лица к востоку, молились тому незримому, что царит в голубых горах — тому, что позволяет солнцу вставать, водным потокам струиться, а непогоде метать громы и молнии. И пока они возносили моления с верою в душе, в их повседневный труд вливалась сила, руки работали слаженнее, и каждое разумное желание сердца было исполнено.

2016

На смертном одре. История, рассказанная месяцем

«Далеко-далеко отсюда, — так начал свой рассказ месяц, — возвышается дворец, огромный, роскошный, с мраморными барельефами на стенах, прекрасные ковры устилают его широкие лестницы и коридоры. Однажды я проплывал над венчавшим его куполом и заглянул с высоты сквозь стекла больших окон в великолепно убранную залу — то была сокровищница дивных произведений искусства. Но внутри царила невообразимая суматоха, причину которой я решил выяснить, и вот что я увидел: в спальном покое, в окружении свиты и лейб-медиков, под роскошным балдахином с тяжелыми золотыми кистями, возлежал на своем пышном ложе король. Здесь было тихо, никто не смел шелохнуться. «Он задремал, — шептались придворные, — сон укрепит его тело и дарует облегчение от недуга». Но я-то знал, что король не спит. Мой взор уловил то, что недоступно человеческому глазу: посреди величественного ложа, на груди закоченевшего, бледного короля, осклабившись в жуткой гримасе, восседала костлявая Смерть. Она нацепила на себя золотую корону монарха, а кончики своих заострившихся пальцев приложила к его глазам. Смерть нашептывала королю отвратительные истории, истории из его жизни, повествующие обо всех злых, жестоких деяниях, которые он когда-либо совершал. В покое стояла жуткая тишина, было так тихо, что отчетливо слышалось каждое слово, произнесенное Смертью. От ужаса на лбу короля выступили кровь и капли пота… Но меня там уже не было, — я плыл над высокими горами, оставив дворец далеко позади».

Вот о чем поведал месяц, я же лишь набросал эту картинку в свою тетрадь. Гениальный поэт, художник или композитор воспользовался бы этим материалом лучше, разукрасив мой бледный набросок пылающими красками, которые, подобно зловещим откровениям, явленным королю Смертью, прожигали бы человеческие сердца вплоть до самых потаенных их уголков.

2016

О чем поведала старая ива

Дорога была проселочная, узкая и лежала в стороне от большого тракта; по бокам ее выстроились в ряд ивы, выглядевшие довольно уныло: их стволы, вместо пышной кроны, венчала обрубленная, узловатая верхушка, из которой, словно струи воды из лейки, взметнулись вверх молодые побеги — тонкие лозинки; таких деревьев здесь было много, а вот живописную иву можно было увидеть, пройдя по дороге чуть дальше; там, возле огромной лужи, которая имела все основания называться прудом, стояло старое-престарое дерево, ему, должно быть, исполнилось больше сотни лет. Во времена далекой молодости эту иву подрезáли, как и все остальные деревца, и ей приходилось беспрестанно выпускать свои побеги-прутики, но вот уже с полвека ива была предоставлена самой себе и выглядела теперь поистине роскошно: ее длинные густолиственные ветви клонились к подернутому ряской и заросшему зеленью пруду; посреди ствола проходила трещина, во время одной из сильных бурь расщепившая макушку ивы, а из этой самой трещины, куда ветром нанесло чернозему и прелых листьев, росли трава и цветы. Особенно наверху, где дерево раздваивалось, — там образовался целый висячий садик с малиной и мокричником; там даже проросла крохотная стройная рябинка, которая красовалась теперь на верхушке ивы. Казалось, что дерево, такое сгорбленное, такое дряхлое и почтенное, — это старец, а раскидистые ветви — его пышный зеленый парик. Впрочем, оно и в самом деле было стариком, которому перевалило за сотню лет.

Ива, застывшая в гордом одиночестве, была достойна кисти художника, однако стоило подойти к ней поближе, и тотчас становилось понятно, что ее окружение являет собой еще более живописное зрелище. В первую очередь, сказанное относилось к пруду, который цвел и зеленел, его заполонили водяные растения, а потому он казался зеленым пятном, — лишь на миг, когда расходилась в стороны потревоженная плюхнувшейся лягушкой зеленая ряска, можно было увидеть черную воду. К ней-то и тянулась старая ива. Сюда же склонил свои ветви росший сбоку куст бузины, который каждую весну стоял усыпанный цветами; над лопухами и крапивой навис дикий хмель, а в самом углу вымахал здоровенный рогоз, необычайно бархатистый, могучий и крепкий.

Позади же всего этого зеленого великолепия одиноко ютилась ветхая, полуразвалившаяся крестьянская лачуга; казалось, она изнемогала под тяжестью лепившегося на ней гнезда аиста — единственного, что там не нуждалось в починке; дикий хмель оплел развалюху вплоть до темно-зеленой крыши, на которой тут и там росли среди разноцветного мха дикий чеснок и желтые цветы. На лачугу эту можно было только смотреть, но уж никак не дотрагиваться до нее — настолько она была дряхлой! Но это не смущало ни аиста, ни древнего старика, коротавшего в ней остаток своих дней, хотя ему частенько неприятно поддувало с севера, ведь к северу от лачуги не было ни единого деревца — ни ивы, ни бузины. Там расстилалась огромная барщина: овес стоял еще желто-зеленый, тогда как пшеница уже налилась золотом и созрела.

— Старик в лачуге, аист наверху, да я вот тут, у пруда, — говорила старая ива, — мы — одна семья. Я здесь дольше всех и появилась прежде остальных; а старика я помню, когда он был еще маленьким светловолосым мальчиком. В этой самой лачуге он родился и вырос; по моей спине он карабкался, баламутил пруд своими босыми ногами, — ни на неделю этот мальчишка не пропадал у меня из виду. Как-то раз он воспылал любовью к девушке — жалкий оборванец! По пути на ярмарку он сидел с ней бок о бок в повозке, но так и не осмелился признаться в своих чувствах — и тем лучше, поскольку на следующий же день девица согласилась выйти за богача крестьянина, доставившего ей и скот, и прочие блага. «Она это заслужила», — услыхала я тогда от робкого паренька. Не больно он был разговорчив, а в последний год и подавно — не чета моим ветвям: уж они-то шелестят на все лады, когда ветер резвится в них. Ни мне, ни ему торопиться некуда, а дождь с непогодой, солнечные лучи да облака пусть себе проносятся над нами! Аисту тоже не сидится на месте: каждый год ему нужно улетать отсюда Бог знает куда, в чужие страны, но он нас не забывает и каждый год возвращается обратно. Правда, воробьи чирикают, мол, на самом-то деле это потому, что здесь он не испытывает недостатка в хорошей еде, да стоит ли слушать болтунов, которые ни о чем другом и говорить не могут! Аист — преданный друг! «Благодаря ему не сносят лачугу», — сказала недавно барышня из господской усадьбы, присевшая у дороги и перенесшая на бумагу меня, лачугу, и аиста, — она назвала это зарисовкой.

Я, конечно, подсмотрела, что у нее получилось. Меня изобразили любующейся своим отражением в пруду, однако на этой картинке можно лицезреть лишь мою внешность; того, что я чувствую, там, как ни старайся, не разглядишь.

«До чего ж здесь славно, сущая благодать!» — радуется старый Якоб, живущий в лачуге. Аист же считает, что места лучше этого не сыскать: и то правда — здесь наши корни, а у него тут свое гнездо.

2016

Букварь

Как-то раз один человек сочинил несколько новых рифм для «Букваря» — по две строки для каждой буквы, так же, как и в старой книжке. Он полагал, что просто необходимо придумать что-то свежее, ведь уже существующие стихи безнадежно отстали от века и давно всем надоели. Новые же рифмы их сочинитель находил весьма неплохими. «Букварь», в который их поместили, был пока еще только рукописным, но он уже расположился рядом со старым, напечатанным, в огромном книжном шкафу, где стояло множество книг — как ученых, так и предназначенных для развлечения. Однако старому «Букварю» такое соседство пришлось не по вкусу: он взял, да и спрыгнул со своего места на пол, толкнув при этом новый «Букварь», так что и тот теперь очутился внизу, рассыпав свои листы по полу.

Старый «Букварь» лежал открытый на первой странице, — а она ведь самая главная в книжке, где представлены все буквы, большие и маленькие. Она одна заключает в себе то, из чего состоят все книги, которые когда-либо были написаны — алфавит, — чудесное войско символов, что управляют миром; поистине необыкновенной властью они обладают! Только прикажи им стоять в нужном порядке, — и воины эти обретут способность даровать жизнь или лишить ее, осчастливливать или опечаливать. Поодиночке-то они ничего не значат, а вот когда волею мудрого Господа оказались выстроенными в ряд, облеченными в слова, мы узнали больше, чем способны были вынести, и склонились под этой тяжестью; буквы же не дрогнули и стойко несут ее.

Так вот теперь они лежали на полу у всех на виду, и петушок, изображенный подле заглавной буквы А алфавита, сверкал своими яркими перьями — красными, синими, зелеными. Он горделиво приподнялся со страницы и взъерошился. Да, уж он-то прекрасно знал о важности букв и к тому же был среди них единственным живым существом!

Когда петух обнаружил, что старый «Букварь» лежит на полу, он взмахнул крыльями, взмыл вверх и пристроился на уголке книжного шкафа. Здесь он почистил клювом перья и закукарекал звонко и протяжно. Каждая из книг в шкафу, стоявших днем и ночью, словно в оцепенении, когда их никто не читал, была разбужена этим трубным гласом. Затем петух высказался громко и ясно об оскорблении, нанесенном достопочтенному старому «Букварю»:

— Все теперь должно быть по-новому, по-другому! — заявил он. — Все должно идти в ногу со временем, ведь нынешние дети такие сообразительные, что начинают читать раньше, чем выучат алфавит. «Вот и надо им преподнести что-нибудь новенькое!» — решил умник, накропавший новые стихи, которыми теперь усеян весь пол. Я их знаю! Да-да! Раз десять я слышал, как он зачитывал их для себя вслух. Ему, видите ли, они очень нравятся! Ну, уж нет! Попрошу оставить в покое мои родные, добрые старые рифмы из «Букваря» с Ксанфом и картинками, что прилагаются к ним. За них я буду бороться, за них буду драть свое горло! Они хорошо известны любой книге в шкафу! Теперь же я зачитаю вслух все эти новомодные стишки. Постараюсь сохранять присутствие духа, да только уверен: мы единогласно решим, что они из рук вон плохи!

A. Amme (Кормилица)

Кормилица в платье воскресном шагает

И гордо на деток хозяйских взирает.

B. Bonde (Крестьянин)

Крестьянина раньше во всем притесняли,

Теперь слишком много ему воли дали!

— Этот стих мне кажется совершенно неуместным! — заметил петух. — Тем не менее, продолжу читать!

C. Columbus (Колумб)

Колумбу плыть пришлось немало,

Чтоб суши вдвое больше стало!

D. Danmark (Дания)

О Датском королевстве слух идет,

Что Бог в годину бед его спасет!

— Многим это покажется трогательным! — ухмыльнулся петух. — Но я так не считаю! Не вижу здесь ничего трогательного! Читаем дальше!

E. Elephant (Слон)

Хоть тяжело ступает слон,

Конечно, молод сердцем он!

F. Formørkelse (Затменье)

Очень довольна затменьем луна —

Носит ермолку подолгу она!

G. Galten (Боров)

Боров с кольцом в пятачке — кавалер,

Правда, лишенный хороших манер.

H. Hurra (Ура)

Нередко «ура», звучащее страстно,

Весьма опрометчиво и напрасно!

— И как ребенку понять такое? — воскликнул петух. — Правда, на титульном листе указано: «Букварь для больших и маленьких», но только у великовозрастных-то есть дела поважнее чтения «Букваря»! Ну, а малышам его не понять! Всему ведь есть предел! Однако я продолжу!

J. Jord (Земля)

Земля плодородна, кругла, словно мать,

Когда-нибудь снова в ней будем лежать.

— Ну, это уже граничит с пошлостью! — возмутился петух.

K. Ko. Kalv (Корова, телушка)

Корова рябая — супруга быка,

Телушка — всего лишь ребенок пока.

— И как объяснить детям родственные связи? — хмыкнул петух.

L. Løve. Lorgnet (Лев, лорнет)

С лорнетом дикий лев не бродит,

Лорнет партерный лев наводит.

M. Morgensol (Заря)

Утром ранним заря занимается

Не оттого, что петух надрывается.

— Теперь оскорбления в мой адрес! — воскликнул петух. — Но и то хорошо, я хоть в приличном обществе оказался — в обществе солнца! Читаем дальше!

N. Neger (Негр)

Сколько негра ты ни мой,

Не сотрется сажи слой.

O. Olieblad (Оливковый лист)

Голубь когда-то, светел и чист,

Людям принес оливковый лист.

P. Pande (Лоб)

Такое вместить может лоб человека,

Чему не хватает пространства и века!

Q. Qvæg (Скот)

Хорошее дело — скот разводить,

Есть и плохое — самим скотом быть.

R. Rundetaarn (Круглая башня)

Тот, кто с Круглую башню размером,

Может не быть благородства примером.

S. Sviin (Свинья)

Друг мой, гордиться сверх меры не надо

Тем, что свиней в лесу — целое стадо.

— С вашего позволения, я прочищу горло! — объявил петух. — Ведь такое длительное чтение хоть кого уходит; я должен перевести дух!

Тут он закричал, да так пронзительно, словно медная труба! Какое блаженство было слушать это — для петуха!

— Продолжим! — сказал он.

T. Theekedel, Theemaskine (Чайник, самовар)

Пусть чайник закоптился от нагара,

Но он поет не хуже самовара!

U. Uhret (Часы)

Где бы ты ни был — мертвый, живой, —

Стрелки часов не замедлят ход свой!

— А здесь, должно быть, подразумевается какая-то глубокая мысль! — проворчал петух. — Но она упрятана так глубоко, что до нее и не добраться!

V. Vaskebjørn (Енот)

Если за дело возьмется енот,

Скоро до дыр он его изотрет!

X…

— Здесь он не мог придумать ничего нового!

В море семейном должна быть скала:

Так, у Сократа Ксантиппа была.

— Он все-таки выбрал Ксантиппу (Xanthippe). Ксанф (Xanthus) был бы здесь гораздо уместней!

Y. Ygdrasil (Игдрасиль)

Под ясенем боги держали совет,

Засох Игдрасиль, — и богов уже нет.

— Осталось совсем чуть-чуть, — заверил петух, — и это утешает! Дочитываю!

Z. Zephyr (Зефир)

Зефир — промозглый западный шутник:

Датчанам дует он за воротник.

Æ. Æsel (Осел)

Осел упрямый будет век ослом,

Хоть золотым укрась его седлом!

Ø. Østers (Устрица)

Устрица хочет поглубже залезть:

Миру нет веры, ее могут съесть!

— Ну, вот вам, пожалуйста! Но это ведь еще не все! Сначала их напечатают, а затем и будут читать! Вот, что собираются предложить вместо благородных стихов из старого «Букваря»! А что думаете обо всем этом вы, почтенные друзья мои: ученые и не очень, отдельные произведения и собрания сочинений? Каково мнение книжного шкафа? Я уже высказался, — теперь очередь остальных!

Но книги стояли молча, да и книжный шкаф безмолвствовал; петух же слетел обратно на свое место подле заглавной буквы A в старом «Букваре» и горделиво посматривал по сторонам:

— Я говорил со знанием дела, а кукарекал и того лучше! Новый же «Букварь» ничего этого не умеет и долго не протянет! А если хорошенько разобраться, то он уже мертв! Ведь нет в нем такого петуха!

2016

Спроси с Ам΄гера фру!

Толстый дед на грядке жил,

Он морквой корявой был.

Захотел старик жениться

На морковной свет-девице,

Чтоб была нежна, юна,

Рода знатного она.

Так и сделал! В огороде,

Под луною, на природе,

Свадьбу дед наш закатил,

Ни гроша не заплатил:

Задарма росу с цветов

Каждый овощ пить готов!

Женишок своим гостям

Слал поклоны там и сям

И бухтел: «Бу-бу! Бу-бу!»

Видя всю эту гульбу,

Молодая лишь вздыхала —

Ни словечка не сказала!

    Если считаешь, что вру —

    Спроси с Амáгера фру!

Пастор был капустой красной,

Шли с невестою прекрасной

Брюквы юные к венцу;

Приглашенным: огурцу,

Спарже — всем картофель пел,

Здесь плясал, кто как умел!

И жених не отставал,

Жару, старый, поддавал —

Прыгал выше всех вокруг:

«Крак!» — и развалился вдруг!

От него ботва осталась…

А невеста улыбалась,

Ей ведь счастье привалило —

Прыткость деда погубила,

И теперь вдовой морковка

Зажила свободно, ловко!

Но не долго: юной, чистой

Угодила в суп душистый!

    Если считаешь, что вру —

    Спроси с Амáгера фру!

2016

Бессмертие

В овраге, на глинистом откосе подле дороги, многие путники выцарапывали свои имена, желая тем самым увековечить себя в земной тверди. Дождь и непогода должны были в скором времени размыть и стереть их. Прилетели земляные ласточки, принялись рыть в склоне ямки и устраивать гнезда — надписи исчезли, имена канули в небытие: забытыми оказались даже те из них, что были прочитаны, ибо у людей и без того есть, о чем помнить.

— Я прилетела издалека, — сообщила одна из ласточек, — и мне доводилось видеть в своих странствиях надписи попрочнее, высеченные в камне на стене храма в Индостане. Они гласили о великих подвигах могущественных царей, о бессмертных именах, которые уже никто не в состоянии прочесть, — это я понимаю «бессмертие»!

— А я слыхала, как мелочный торговец читал какой-то листок, отложенный им для завертывания товара, — откликнулась другая ласточка. — Газеты, эти ежедневные ангелы-глашатаи, молниеносные провозвестники судного дня, — а вернее те, для кого они являются хлебом насущным, и кого перечислять слишком долго, их проще назвать одним словом: кладовая, — вот уж поистине пустой звук! Прочитанное во всеуслышание лавочником в равной степени являлось апофеозом поэтического или драматического искусства и надгробным словом, — как вам такое бессмертие? Назавтра листку была уготована роль обертки для крахмала и кофейных зерен.

— У меня есть тетушка, — вменственного», как зовет его тетушка. Миру он неизвестен, лишь домочадцы да тетушка видали, как он играл, облачившись в шлафрок, — бедняжка целых три дня после этого не могла вымолвить ни словечка, ибо он все сказал — сказал для бессмертия! К тому же, по его словам, артист на сцене является выразителем и хранителем того, что доверил ему поэт; для лицедея бессмертие — ничто, он живет лишь настоящим моментом, который может увенчать его лаврами: одарить признанием публики, оглушить его, заставить позабыть обо всем ради него! И сказанное абсолютно верно — оно присуще всякому живому и движущемуся существу. Бессмертие — это миг! Его сияющий ореол для кухарки заключается в удавшемся у ней пудинге, и он ничуть не слабее блеска очей мещанской красавицы, пусть слегка недалекой, как и большинство красавиц, — Господь-то наш никому не дает все разом! — когда она танцует с сынком сиюминутного министришки, глуповатым пареньком, родившимся несмотря на это «превосходительством», — довольно обидное обстоятельство для его титулованных собратьев, иные из которых наделены благородной душою, что тоже не редкость на белом свете.

Бессмертие! Ты — прекрасная выдумка, ты — блестящая идея, которую втемяшило себе человечество, готовое лишить себя жизни, только бы убедиться в ее осуществлении!

Взгляни-ка, все это услышал, обмозговал и записал на бумаге поэт; каждая строка тому подтверждение: сплошь обиды, не дающие покоя и больно ударяющие по самолюбию, — с таким воображением можно зайти ой как далеко! Однако ж подобное случается, когда карабкаешься выше и выше, чтобы снискать себе только одно: бессмертие!

— А я вот знаю, в чем заключается счастье и величие! — прощебетала четвертая ласточка. — В том, чтобы по милости Божьей без устали порхать друг с дружкой. Я, положим, выражаюсь сейчас точно какой-нибудь христианский поэт, — ну, да иначе-то меня не поймут! Я роюсь в земле, строю гнезда и откладываю яйца, однако нечто более значимое не дает мне покоя, — уж не бессмертие ли это? Вот поистине грандиозная мысль! Как начну думать о бессмертии, так просто не верится, что и я, и все мои родичи, возможно, наделены им! В бесконечном мировом пространстве места хоть отбавляй: его гораздо больше, чем требуется нам, чтобы жить в свое удовольствие — всему ведь, наравне с началом, положен предел. Я так вполне довольна тем, что имею: это и разумно, и правильно — пожелай я большего, меня б чего доброго сочли ненасытной и неблагодарной. Впрочем, что толку говорить о бессмертии: будь оно у меня, я бы сделалась гораздо рассудительней!

Король приказал проложить дорогу в другом месте, и откос сровняли с землей, ласточки улетели, напоминания о бессмертии — вот уж поистине «земные», — канули в Лету. Поэт мог бы воспеть их, но поблизости не было никого, кроме высокопоставленных лиц, наместников Всевышнего, — а им такое не под силу, этого они, ясное дело, не умеют!

Бессмертие! Спроси о нем флюгерного петуха, спроси о нем Господа, когда снизойдет Он в твои помыслы… Конечно, это лишь пространный монолог, но, представ во всей красе, описанное в нем явит собою сказку — роскошнейшую и прелестнейшую, венец всех сказок — «Бессмертие»!

2016

Хмелево́й шест

На хмелево́м шесте не увидишь ни веточки, ни листика, — их у него и не должно быть, потому как это шест, а не что-либо другое. Весной нарождается невеста — хмелевая лоза, которая становится его супругой; она обвивает собою шест, и у него словно вырастают листья; вместе же эта парочка выглядит настоящим деревом.

— Только держится-то она за меня, я — ее опора! — не устает повторять хмелевой шест.

А между тем его окружает роскошная листва, среди которой вскоре появляются и цветы, разливающие дивный аромат вокруг. Но на праздник хмеля лозы срезают и, обобрав с них хмель, отправляют на костер; так хмелевой шест становится вдовцом до тех пор, пока по весне не объявится новая прелестница, цветущая супруга!

— Стою по-прежнему я, уходит супруга моя! — говорит хмелевой шест. — Так уж заведено на белом свете. Но почему бы мне, в порядке исключения, не сделаться цветущим деревом навсегда? Ведь для этого только и нужно слиться с ней воедино в страстном любовном порыве!

И всякий раз парочка изо всех сил льнула друг к другу, в дождь и солнце, в пасмурные и ясные дни; вокруг царили жизнь и красота, а шест купался в счастье и блаженстве, — чего ж еще желать? Так продолжалось до тех пор, пока лозу не срезáли, а незадачливый супруг забывался долгим зимним сном, чтобы с приходом весны вновь заняться свом делом и взять в жены очередную молоденькую красавицу. И стоило пригреть солнышку, как она являлась. В скором времени чета становилась «прелестнейшим древом в лесу», — так шест нарек их союз после того, как услыхал и понял на свой лад строку из старинной баллады, слова которой оказались созвучными его собственным мыслям.

Однажды в хмельник наведался ученый муж, школьный наставник со всеми своими учениками, и беседа их представляла собой ни что иное, как упражнение на смекалку. Хмелевой шест оживился, когда в разговоре упомянули его самого, это было забавно, и он стал прислушиваться. Речь зашла о хмелевых шестах в истории; при этом говорилось, что в старину в Дании, раздираемой внешними и внутренними распрями, крестьянин был для помещика не более чем скот в хлеву: его запросто могли обменять на хорошего охотничьего пса! И крестьянин устал от такого обращения, принялся пускать красного петуха, — много старых господских усадеб погибло в огне!

Говорили и о священнике из Сваннинге, Хансе Мадсене, которому богатый владелец поместья Сандхольт доверил свое золото и серебро; любекцы пытались заставить священника рассказать, куда он его спрятал, но тот отказался, и за это Мадсена привязали к лошади: ему пришлось бежать за нею босиком до самого Оденсе. Там, в усадьбе пробста, священника поначалу засадили в огромный шкаф, затем выволокли оттуда, чтобы пыткой выбить из него признание: несчастного подвешивали за большие пальцы рук и тыкали в подмышки раскаленным клинком, но он не проронил ни словечка и за это вновь должен был тащиться за лошадью босиком, миля за милей, от Оденсе до Фоборга, где священника опять упрятали в шкаф. А некоторое время спустя, в таком же вот хмельнике посреди ночи раздались чьи-то шаги, вслед за тем показался босой мужчина в оборванном пасторском одеянии, с косматою головой; он что-то искал, тревожно озираясь по сторонам. Приметив хмелевой шест, пришедший тотчас выдернул его, зажал в руке и направился к берегу моря. Тут лежала лодка, которую священник спустил на воду, после чего залез в нее сам, оттолкнулся шестом и поплыл по направлению к маячившим впереди огням датского лагеря. То был лагерь Йохана Рантцау, а священник — никто иной, как Ханс Мадсен, которого наемники связали и на поводке привели в Оденсе, в усадьбу пробста, для верности засадили в шкаф, стоявший в горнице, не подумав при этом, что отсюда пленный мог совершенно спокойно подслушать все их вражеские планы. Однажды ночью священнику удалось совершить побег, и теперь он явился предупредить лагерь о грозящей опасности. При нем все еще был хмелевой шест, которым Ханс Мадсен без устали работал, переплывая бухту, — он выпустил его из рук, лишь очутившись лицом к лицу с Рантцау и рассказав ему обо всем, что услыхал от неприятелей.

2016

Рассуждения аиста

Датчане — мои соотечественники, хотя и недружелюбные, — зовут меня египетской птицей, а ведь я родился и набирался уму-разуму в Дании: они собственными глазами могли наблюдать мое появление из яйца, экзерсисы, которые я выделывал, постигая летное искусство. Я — датчанин не хуже других, несмотря на то, что моя родня живет в Германии, Голландии и Англии. Однако ж, будучи перелетной птицей, «Fløtfugl», как говорят шведы, на зиму я должен перебираться на юг, поскольку в моей, в общем-то славной, датской родине зимой стоит невыносимая стужа. За это меня и зовут египетской птицей, но мне до этого нет дела: правды ведь все равно не скроешь, да и никто кроме людей меня так не величает.

Малюткой семи дней от роду я увидал хозяев мира; они казались мне гораздо важнее папаши и мамаши, хотя те кормили и обучали меня. Родители тоже отзывались о людях довольно любезно, но предпочитали держаться от них подальше. «Так безопасней и удобней всего», — говорили они. Обычно усваиваешь язык той страны, в которой рос, — я и владею им так же хорошо, как языком аистов: он-то более распространен и одинаков у аистов во всех уголках мира; люди же перестают понимать друг друга, стоит им переехать из одного места в другое. Я уяснил для себя, что все они — славные и хорошие, лишь когда понимают друг друга, однако под нашим гнездом притаилось нечто такое, что зовется у них чертом: он-то и опасен для людей, потому как они до такой степени начинают баламутить чистую, благословенную воду жизни, что пить им приходится помои, которыми они давятся.

Люди разделяют себя на высших и низших, но при этом, залезая в воду, выглядят одинаково: они совершенно лысые, — хоть бы для приличия купили себе оперенье! Гнездо же, в котором они чинно сидят, по-видимому, в большей степени свидетельствует о их достатке. Я и в самом деле уверовал в то, что они стоят гораздо выше нас, аистов; однако во многом, если так можно выразиться, это птицы не нашего полета: некоторые из них, правда, стали передвигаться быстрее по так называемой железной дороге, но нас им не догнать, да к тому же мы не сталкиваемся и не ломаем себе шеи! Растяпы — вот кто эти хозяева мира! Меня прямо-таки бросает в дрожь, когда я слышу о крушениях на железной дороге! Как славно, что для полета по воздуху нам не требуется ни рельсов под ногами, ни бешеных локомотивов!

Я, конечно, не певчая птица, и язык у меня не подвешен, но зато я умею так громко трещать своим клювом, что все услышат. Вот и протрещу им сейчас: Дания — моя родина, а для тех, кому это не нравится, я — величественная птица севера, которая зимует под солнцем Африки, пока на родине холодно.

Я повидал достаточно людей, чтобы раскусить их и убедиться, что все они наделены самыми что ни на есть лучшими аистовыми сердцами и помыслами, да только им-то невдомек! Вот и начинает завариваться чертовщина, — потому как это она и есть — бурлит, брызжет из горшка, а над ним подымается такой густой пар, что людям не видать друг друга — попробуй тут не обожгись! Будь я придворным священником или газетным проповедником, — непременно бы их вразумил!

2016

Осел в топчаке

Чуть ли не о каждом из моих португальских странствий можно рассказать целую сказку! Вот одна из них.

Как-то раз я возвращался с вечерней прогулки, собираясь закончить письмо. Мой путь пролегал через ближайший из разведенных здесь обширных апельсиновых садов. В них обыкновенно вырыт огромный, глубокий колодец, вода из которого подымается и попадает в систему оросительных каналов посредством топчака. Самый механизм довольно прост, им пользуются со времен предприимчивых мавров: вода зачерпывается особыми ковшами, укрепленными на колесе, денно и нощно приводимом в движение несчастным ослом с завязанными глазами, — вернее, ослами, сменяющими друг друга через каждые два часа.

Во всякое время суток животное мерно бредет в топчаке, не двигаясь с места; повязка на глазах не дает ему любоваться ни дивным мерцанием звезд в вышине, ни великолепием цветов граната, выделяющихся на фоне зеленой листвы, ни страстоцветами, карабкающимися по стене, словно какой-нибудь сорняк, ни даже высокими и крупными цветущими стеблями алоэ, вымахавшими в глубоком песчаном овраге один подле другого, подобно телеграфным столбам, только более изящным, похожим на величественные бронзовые канделябры из Помпеи, изысканность которых в бедной португальской Троже, пожалуй, сочли бы неуместной.

— Ослу неведома вся эта роскошь! — невольно вырвалось у меня.

— А может, она мне вовсе и не нужна! — услыхал я в ответ. Португальский осел ведь разговаривает на том же языке, что и датский. К счастью для зверей, язык каждого их вида всюду одинаков, да и тот является лишь диалектом всеобщего языка животных, из которых осел, несомненно, самый немногословный, а соловей — истинный кладезь красноречия.

— Я занят делом, равно как и те, кому я безразличен, или те, кто без конца глазеют на меня, что, в сущности, позволительно лишь моим хозяевам! — заявил осел. — Под их кровом мне перепадает и кнут, и сено! Работа, корм да спанье — вот ради чего я, собственно, здесь торчу. Всего же приятней полакомиться желтым цветком чертополоха, красующимся под тенистым оливковым деревом!

Следует признать, что среди переводов моих сказок иной раз встречаются посредственные: их для чего-то снабдили неким разъяснением, даже моралью, в оригинале заложенной в саму сказку и не нуждающейся в том, чтобы ее преподносили в сжатом виде. Доберись горе-переводчик и до этой крошечной истории, он, вероятно, ввернул бы сюда что-то вроде: «Сколько не похожих на этого осла людей упражняются в своем почтенном занятии, но однако же, подобно ему, топчутся в колесе с завязанными глазами посреди прекрасного Божьего мира!»

И поступил бы весьма опрометчиво, поскольку это еще не конец!

— Слышишь, как квакают лягушки в водных оазисах под той аркой? Думаешь, у них нет забот? — попытался вразумить я осла. — «Пю-пю-пю!» — стрекочет кузнечик в стенной расщелине. И у него дел предостаточно: он должен оповещать о приближении постороннего.

— Зато у кузнечика нет моих хозяев, по мнению которых, я появился на свет лишь для того, чтобы ради их выгоды крутить колесо! — горько усмехнулся осел. — Сомневаюсь, чтобы они вообще у него были. С каким удовольствием издал бы я радостный вопль, если б только был уверен, что это придется по душе моим господам, но благоразумней всего молчать и выполнять свою работу — именно так подобает всякому урожденному ослу!

Возразить было нечего, и потому, простившись с четвероногим тружеником, я продолжил путь на виллу моих португальских друзей. Цветущие апельсиновые деревья благоухали, а над всем этим приютом роскоши, с картинами и статуями, розами и кактусами, необычайно ярко сияли звезды.

2016

Зеленые острова

Когда после бурной, веселой ночи, проведенной на балу, возвращаешься домой в экипаже, сидишь с опущенными веками не оттого, что клонит ко сну, — просто мелодии, слышанные ночью, как бы запечатлелись в ухе, вокруг все еще сверкают огни бальной залы, мимо проносятся в вихре танца бесплотные прелестные женские образы; великолепие бальной ночи настолько живо отражается в нашей душе, словно она еще там, а мы следуем за ней, как за небесной звездой, сияющий луч которой не может угаснуть сам по себе и продолжает светить.

Изредка в минуты, подобные этим, наша душа начинает грезить о пережитом, и воспоминание это взволнует нас с новой силой, хотя на сей раз мы будем всего лишь созерцать его. Жизнь, даже богатую событиями, или многочисленными путешествиями, но при этом неторопливо проведенную в уединении, рано или поздно ожидает забвение, как засыпанные пеплом Помпеи — утраченное достояние, окруженное своеобразным священным ореолом.

Вот так же и с памятью о родине; зачастую она сопоставляется с теми картинами, которые развертывает перед нами жизнь. В шумном городе, где улицы озарены сотнями ламп, льющих свой свет из витрин магазинов, у гренландца пробуждается воспоминание о родном его сердцу пылающем северном сиянии, ослепительно-белом снежном покрове, а еще о смертельном одиночестве, лишь изредка нарушаемом голубым песцом, испускающим хриплый крик. Когда равнинный житель отправляется в горную страну, ему намного тягостней, чем ее высокогорным обитателям, путешественник тоскует по привычной плоской, обширной равнине, или, по крайней мере, вспоминает ее. Датчанин, приезжая в какую-нибудь южную страну, да еще и вновь увидев море, с удвоенной силой начинает вспоминать свою родину: волны, далеко накатывающие на земную твердь, кажутся ему рунами, которые море вырезывает у родных берегов; он обращает свой взор в сторону дома, и Дания с ее зелеными островами, предстает перед ним, подобно прелестнейшему видению Фата-Морганы.

Для меня существуют четыре вещи, которые неизменно напоминают о Дании: это вид моря, аромат клевера, старинные мелодии и «Гравюры на дереве» Кристиана Винтера. Достаточно одного из перечисленного, чтобы на чужбине, или находясь в уединении на родине, совершенно отчетливо представить себе ее образ; я перенесу эту картинку на бумагу — пусть послужит приглашением иноземцу полюбоваться нашими зелеными островами, поросшими буком и клевером лагунами, расположенными к северу от Германии; а чего мне особенно хочется, так это чтобы к нам приезжало как можно больше гостей.

Моим же соотечественникам я поведаю своего рода повесть, где каждому читателю отведена особая роль — роль зрителя, сидящего на скамье и созерцающего толпу, частью которой является он сам. Однако фигуры и их действия могут получиться трудноразличимыми: не следует забывать, что картинки, из которых я слагаю свою повесть, являются дагерротипами, а они, как известно, выходят удачными, лишь когда сидишь, не шелохнувшись, — при движении очертания становятся слегка размытыми.

2016

Иведе-Аведе!

Ты, конечно, помнишь сказку о ели, которая в счастливейший вечер своей жизни услышала историю про Клумпе-Думпе, свалившегося с лестницы, но все-таки взявшего себе в жены принцессу; дети тогда хотели послушать еще и про И́веде-А́веде, но им пришлось удовольствоваться лишь одной историей.

Что ж, теперь настал черед рассказать про Иведе-Аведе. В действительности, имя у них было гораздо длиннее — помнишь, в детском стишке: Иведе-Аведе, киведе-каведе…? Там в конце еще появляется дурачок, который, если ты не знаешь, доводится братом Клумпе-Думпе. Только сейчас речь не об этом. Иведе и Аведе были совершенно непохожи друг на друга, но послушать стоит про каждого, причем внимательно — иначе ничего не поймешь!

Так вот, одного звали Иведе, а другого — Аведе. Иведе был пылкий и порывистый, всегда первый в танце, на газетных столбцах, в обществе, обладал даром красноречия, был своего рода маленьким Господом Богом, совсем крохотным, но зато имел большой вес в газете, что, скажу я вам, очень много значит, — этакий машинист локомотива ежедневной прессы, который распоряжался человеческими жизнями и благополучием, приводя в движение подвластную ему машину одним лишь своим приказом.

— Сперва великие мира сего, а потом уж малые! Пора представить и меня! — обиженно вмешался господин Аведе. — К вашим услугам! Я и аристократишка, и мещанин, и ремесленник, и крестьянское отребье в одном лице — словом, кухонная тряпка для огромного мирового котла; мир отверг нашего брата. Вот какие мы, Иведе и Аведе, киведе-каведе!

2016Письмо аиста из Суэца перед открытием канала

В сентябре, после осенних маневров, я, супруга и четыре наших отпрыска покинули прелестную, гостеприимную Данию, дом Пера Хансена на Страннвайен; мы летели много дней, прежде чем попасть в Африку, — пришлось-таки поработать нашим крыльям! Но тяготы перелета остались позади: мы в Суэце, куда все прибывает и прибывает народ для того, чтобы присутствовать на открытии канала. Сюда съехались корреспонденты со всех стран, наша родина — не исключение. Да-да, я говорю и пишу родина! Всем известно, что аист — египетская птица, но это несправедливо! Нам ли не быть датчанами — нам, родившимся на зеленых островах между Северным и Балтийским морями, — по крайней мере, мне и моему семейству, чья квартира на Страннвайен, у Пера Хансена на крыше, ныне пустует?

Ну, так вот, из Суэца напишут и поведают всему миру о грандиозном египетском событии дня: водный путь соединит Европу с Красным морем! Древняя мумия пришла бы в неописуемый восторг, доведись ей участвовать в открытии канала, о котором она и помыслить не могла, — да где уж там! Фараон не дожил до этого дня каких-нибудь несколько тысячелетий.

Думаю, здесь будет прелюбопытно, а посему все подробности я сообщу в отдельном письме. Шлю привет Перу Хансену на Страннвайен и поклон моему гнезду: я вернусь в марте!

2016

О чем рассказывают часы

Вот послушайте-ка!

— Мы вполне себе живые! — заверили часы. — Тик-так! С точностью показываем и отбиваем ход времени: час, два, и так далее — до двенадцати; после двенадцати все начинается сызнова. За день и ночь стрелки дважды совершают свой круг, потому-то в Италии можно встретить часы, которые показывают от первого до двадцать четвертого часа, — только уж больно они велики! Середина ночи знаменуется нашим боем: и маленькие карманные, и огромные, могучие часы на соборной башне начинают звонить, поют-заливаются, — да-да, для этого у нас имеется металлический язычок! Ударим один раз, — и ночные сторожа выкрикивают: «Пробил час!» А между тем, час предыдущий уже уносится за пределы земли, туда, где во мраке, подобном царившему при сотворении мира, Господь, единый на небе и на земле, парит над водами.

2016

О чем поют волны морские

Жил на свете мудрец, и был он настолько умен, что понимал чуть ли не все языки, на каких говорили люди в разных уголках мира; понимал даже, о чем поют птицы, что означают звуки, издаваемые тем или иным животным. Не разумел он лишь одного языка — древнейшего, появившегося прежде всякого другого человеческого или животного — языка моря, пенных волн, лепет которых в ясную погоду убаюкивает, а в бурю, многократно усилившись, грохочет, подобно могучему зову сотни сирен, и даже еще громче!

— Это настоящая песнь, мелодия прошлого, но вместе с тем и будущего, притом неизменная. Сущим наслаждением было бы слушать ее, понимая, однако, о чем в ней поется! Ведь вся сила в словах! — говорил мудрец и внимал бушующему морю на его северных берегах, где ледяной зимний ветер пробирает до костей; прислушивался к шепоту волн в краю, где никогда не бывает зимы, где круглый год благоухают розы под качающимися пальмами.

— Если б только знать язык мирового океана! Даже крошечная морская улитка владеет им в совершенстве, ведь когда она умирает, волны по-прежнему шумят и поют в опустевшей раковине, поднесенной к уху. Мне просто необходимо выучить язык моря! — вздыхал мудрец. — Пусть человек и не способен воспроизвести звуки какого-либо языка, но научиться понимать его он в состоянии, нужно лишь очень сильно этого захотеть и запастись терпением!

Мудрец сознавал, что ему не поможет объявление в газете о поиске учителя морского языка, потому он и не стал его размещать, а направился прямиком к морю, под высокие темные скалы мыса Нордкап, где во время шторма грохот волн уподобляется судному гласу; на мыс Гренен, у которого сходятся Северное и Балтийское моря, и где обломков затонувших судов и морских птиц столько, что последние кажутся снующими по небу облаками, оглашающими окрестности своими криками. Посетил мудрец и берега Средиземного моря, где растут пальмы, где цветут розы во время северной зимы, и катятся прозрачные, сине-зеленые волны цвета вод в огромных горных ледниковых озерах Швейцарии. Тут-то и случилась история, о которой пойдет речь.

У Средиземного моря, неподалеку от границы с Италией, раскинулась Ницца — залитый солнцем городок, в котором тепло и летом, и зимой; море у его берегов шумит, поет, не умолкая, год за годом ночью и днем. Сюда приезжают иностранцы со всех концов света, чтобы подышать мягким, целебным воздухом. Сюда наведался и наш мудрец, желавший выучить язык морских волн, и здесь он, наконец, осуществил свою мечту. Правда, ему понадобились для этого годы, рассказ о которых занял бы две-три страницы. Перелистнем их, представим, будто они уже прочитаны, — ведь тебе не терпится узнать, о чем может поведать море! Ну вот, пожалуйста:

— Я видело корабль; на его борту была женщина, темно-голубые глаза которой выдавали в ней северянку. Ее взор, исполненный любви, блуждал среди волн. Судно было объято пламенем и устремилось в мои холодные объятия в надежде потушить пожар. Так или иначе, но корабль опустился туда, где колышутся водоросли, в мой огромный заповедный сад, а я вторглось в каюты и вновь увидело ту женщину: она казалась спящей, ее руки мирно покоились на груди, едва заметная улыбка играла на устах, но Смерть уже настигла ее на цветущем дне морском. С датских островов в мои воды были пролиты слезы, горючие и соленые: оплакивали ее, сестру… Корабль стал ей гробом, а волны пропели псалом над ее могилой.

2016

Сальная свеча. Госпоже Бункефлод от ее покорного слуги Г.Х. Андерсена

Ух ты, как забурлило да заскворчало, когда под котлом разгорелся огонь! То была колыбель сальной свечи — из разогретой колыбели выскользнула она, совершенная, крепкая, ослепительно-белая, тонкая и такая гладкая, что всякому, кто видел ее, свеча казалась обещанием света и лучезарного будущего — обещанием, в исполнении которого, впрочем, никто и не сомневался.

Овца — славная маленькая овечка — была свече матерью, а плавильный котел — отцом. От матери достались ей блестящее белое тельце и лишь смутное представление об устройстве мира, зато от отца — страсть к пламенеющему огню, что однажды озарит ее, проникнув в самую ее сердцевину.

Да, так свеча появилась на свет, обрела форму — и с самыми радостными предчувствиями бросилась в объятия жизни. Ей пришлось иметь дело с превеликим множеством незнакомых существ, ведь свеча стремилась познать мир и — кто знает? — быть может, найти в нем свое предназначение. Но о мире она, увы, думала слишком хорошо, в то время как он был озабочен лишь самим собой, а вовсе не судьбой сальной свечи. Мир не понял, сколь ценна была свеча, а посему решил использовать ее для своей выгоды. С ней обращались как попало; черные пальцы оставляли все больше и больше пятен на ее изначальной белой невинности, — и вот невинность померкла, вся покрылась грязью окружающего мира, подступившего к ней слишком близко — гораздо ближе, чем может вынести беззащитная свеча. Она уже не понимала, где чисто, а где сажа — хотя внутри по-прежнему оставалась неоскверненной.

Когда ее ложные друзья увидели, что до этой незапятнанной сердцевины им не добраться, они в ярости отшвырнули свечу как бесполезную побрякушку.

Однако гадкий налет сажи отталкивал от свечи и все хорошее, — ее сторонились, боясь перепачкаться.

И вот бедняжка осталась совсем одна, всеми покинутая, не зная, что ей делать. Хорошее отвергло ее, и теперь она понимала, что была лишь орудием в дурных руках. Свече было невероятно грустно, ведь она так плохо прожила свою жизнь! Похоже, она просто измарала лучшее из того, что ее окружало. Она не могла постичь, для чего была создана, в чем было ее предназначение, зачем появилась она на земле — быть может, чтобы погубить себя и других?

Чем дольше и усердней она размышляла, тем тоскливей ей становилось, и не видела она ничего хорошего внутри себя, никакого смысла в своей жизни, никакой цели в своем существовании. Как будто сажа не только покрыла ее тело, но и застила ей глаза.

Но вот она повстречала маленький язычок пламени — это было огниво. И оказалось, что огниво знает свечу куда лучше ее самой. Ясным, лучистым взором посмотрело оно прямо сквозь грязную оболочку — и увидело, как прекрасна свеча изнутри; тогда огниво приблизилось к ней, и сияющая надежда охватила свечу — она загорелась, и сердце ее растаяло.

Пламя ее было подобно торжественному свадебному факелу. Светлое, яркое, оно взметнулось вверх и озарило все вокруг, — под пламенным взором свечи окружавшие ее настоящие друзья обрели возможность поиска истины.

Свеча была достаточно крепкой, чтобы нести и питать сияющее пламя. Капля за каплей скатывались по ее стволу вниз, словно ростки новой жизни — большие, круглые — они покрывали собой ее тело, и под ними исчезла старая сажа.

То были плоды союза не только плоти, но и духа.

Так сальная свеча обрела свое предназначение, сознавая, что свет ее — истинный, и светила она еще долгие годы на радость себе и всем вокруг.

2018

Бедная женщина и маленькая канарейка

Жила на свете несчастная бедная женщина; питаться горемычной было нечем, супруг же ее скончался, надобно похоронить его, да при этакой бедности и гроб-то купить не на что! И никто не хотел ей помочь, ни один человек, вот она и плакала, умоляя милосердного Господа о помощи, ведь Он так милостив ко всем нам.

Окно стояло открытым, и вдруг в него влетела крохотная птичка. Это была канарейка, которая выпорхнула из своей клетки и совершила удивительный полет над крышами; теперь же, очутившись в комнатке несчастной женщины, она села у изголовья мертвеца и чудо как прелестно запела — словно хотела сказать бедняжке: «Не кручинься, неужели ты не слышишь моей радости!»

Бедная женщина насыпала на ладонь немного хлебных крошек и поманила к себе пташку. Та спорхнула к ней на руку и принялась клевать — она была так мила!

В это время кто-то постучал в дверь. Вошла другая женщина, увидала маленькую канарейку и сказала, что это, вероятно, та самая птичка, о которой нынче писали в газете: она, оказывается, улетела от неких людей, живущих на этой улице.

И вот несчастная женщина отправилась с пташкой-певуньей к тем людям, а они были очень рады видеть целой-невредимой свою беглянку и спросили, где она отыскалась; страдалица и рассказала им, как канарейка залетела к ней в окно, села у изголовья ее усопшего мужа да запела так дивно, что она даже плакать перестала, хотя бедность вконец ее замучила, ведь и гроб для покойника купить не на что, не говоря уже о еде.

Ну, хозяева канарейки и пожалели ее, ведь были хорошими, добрыми людьми, да и больно-то радовались возвращению птички! Купили они гроб для мужа бедняжки и наказали ей приходить в их дом каждый день — здесь, мол, она найдет и еду, и питье. Страдалица не помнила себя от счастья и возблагодарила милосердного Господа за ниспосланную ей, когда она пребывала в глубокой скорби, прелестную маленькую канарейку.

2018

Чего только ни говорят!

Люди говорят, и уже по одному тому, о чем говорят, можно охарактеризовать человеческую натуру! А что говорят-то? Говорят одно, а порой имеют в виду совсем другое. Говорят много, а подразумевают под сказанным столь малое! Болтают и болтают дни напролет! Неустанно молотят языками, словно ткацкие станки, создавая таким образом огромное, необозримое полотно! Злые слова, но, однако ж, и невинные, пустячные вещи, серьезные, мудрые мысли можно выкроить из такого вот полотна общественной жизни.

Твердят, к примеру, что времена чудес остались в прошлом, да ведь это не так! Эпоха чудес, время дивных дел — все еще с нами, в наших душах; оттуда и являются человеку откровения! Именно там, когда мир кажется иссохшим и унылым, Господь отверзает источник милости, велит жизни цвести и зеленеть, в душе рождается вдохновение; тáк вот, посредством музыки, через поэзию и науку, Господь будет раскрывать перед нами чудеса вплоть до последних дней бытия.

Говорят также, что все наши чувства и мысли возникают из-за движений и колебаний нервов, — то восторг звучит, то радость, то боль; ведь каждый из нас является — ни больше, ни меньше — музыкальным инструментом! Так-то оно так, но кто касается струн его и заставляет их колебаться и трепетать? Незримый божественный дух.

Говорят порой смешные вещи, и часто с долей злой иронии. Рассказывают, будто была дама, которой однажды приснилось, что все ее зубы выпали, она же объяснила это так: «Теперь лишусь одного из моих друзей!» Но зубоскалили, что, должно быть, друг этот ненастоящий, ведь зубы-то были фальшивыми!

Опять же, говорят, что престарелая библейская Сара не имела потомства, пока не побывала в гареме царя филистимлян Авимелеха, и что, мол, сказала она своему супругу: «Мы назовем нашего сына Исаак», а это означало на их языке: «Люди засмеют!» Старая Сара ведь хорошо знала людей, знала, как они судят-рядят, и с библейских времен ничего не изменилось.

Сказывают, будто бы далеко на севере, у самого моря, похоронен был под огромным курганом могущественный князь. Но каждую ночь мертвец вставал из могилы и неприкаянным призраком восседал на кургане. Однажды проплывал мимо корабль со скальдом-поэтом на борту, увидал скальд призрак и спросил его: «О чем скорбишь ты и страждешь?» Тот же отвечал: «Никто не воспел моих подвигов, они забыты, умерли вместе со мною. Потомки не помнят славных деяний, — вот отчего я не знаю покоя в могиле!» Заиграл скальд на арфе, воспел его великие дела, и мертвец канул в вечность, — так туман рассеивается при свете солнца. Мир и покой воцарились над дерновым покровом кургана, — мир и покой царят повсюду, где скальдовы песни передаются из уст в уста!

Говорят, — и уж это-то, вероятно, истинная правда, что один из строгих ценителей искусства стоял как-то на морском берегу, наблюдая за волнами прибоя: «Изумительно! — воскликнул он. — Изумительно и безупречно! Поистине безупречно!» Тогда Господь наш снял свою шляпу и молвил: «Благодарю вас, господин профессор!»

Еще поговаривают, что в старину под многими церквями живьем закапывали коня, а трехногий призрак его каждую ночь бродил по округе и останавливался у тех домов, где кому-то из обитателей предстояло умереть. «Там побывал конь-мертвяк!» — говорят в народе, зная, что на самом деле никакого коня-мертвяка не существует. Да, но все ж таки продолжают верить в него! Под прекрасным храмом поэзии тоже ведь таится такой трехногий призрак — конь-мертвяк словесности. Вечерком ковыляет он к театру комедии, приговаривая: «Вот сейчас умрет такой-то поэт, актер или актриса», — да только отчего ж им умирать, коли конь ржет! Попастись бы ему на газетных столбцах, пожевать бы травки — и все равно, зачастую призрак из него никудышный! Бедный конь-мертвяк словесности — нередко всего лишь молодой человек, не разобравшийся в собственном «я», оттого и обернувшийся этаким жалким трехногим пугалом. Он, конечно, не чета звонарю, а, как говорят, еще куда хуже!

Эх, говорят… да-да, точно поговаривают, что довольно уже болтать. Мы и закончим на сегодня!

2018

Письма