– Я в одиннадцатом классе, Тейлор. Никто не отправит меня под трибунал.
– Но выгнать из школы-то могут?
– Ну и пусть. Даже если бы я был в этом уверен, я бы все равно просидел за рулем семь часов и заказал тебе горячий шоколад и белый тост с джемом.
– И ты не видишь в этом ничего романтичного? Боже, как многого ты не знаешь.
Я приподнимаюсь на кровати и через секунду стягиваю с себя майку. Я слышу, как Григгс снимает футболку, и мы сидим, обнимаемся и целуемся, пока не становится больно губам. А потом стягиваем с себя остатки одежды, и я оказываюсь под ним и словно впечатываюсь в его тело. Все это больно, даже тяжесть его тела, и я плачу от этой боли, а он снова и снова просит прощения, и я решаю, что рано или поздно мы поймем, как правильно, но сейчас не хочу его отпускать. Этой ночью мне нужно просто стать его частью. Потому что это не просто новый опыт. Для меня это самый важный опыт на свете.
Глава 24
В последнее время я начала заново узнавать свою мать, собирая воедино фрагменты наших жизней, кусочки из книги Ханны и грустные воспоминания Сэма. Меня просто убивает, что я почти не помню, как она отвезла меня на Джеллико-роуд. Но я хочу вспомнить. Вспомнить ее взгляд в тот момент, когда она поняла, что должна оторвать от себя эту последнюю ниточку, соединявшую ее с Веббом. Посмотрела ли она мне в глаза, сказала ли, что любит меня? Или она вообще ничего не говорила, опасаясь, что слова перережут ей горло и оставят истекать кровью на обратном пути?
Сидя в фойе госпиталя святого Винсента и дожидаясь, пока администратор закончит говорить по телефону, я думаю о том, что мне всегда хотелось сказать матери и как за последние двадцать четыре часа все изменилось.
– Ты готова? – говорит Григгс, который отходил позвонить Сантанджело.
Я качаю головой.
– Давай я подойду и сам спрошу?
Я смотрю на него и пытаюсь улыбнуться.
– О чем думаешь? – спрашивает он. Про него я тоже подметила много нового. Что он все время задает этот вопрос, потому что дома каждую неделю ходит к психологу, который всегда начинает с этого.
А еще иногда он немного стесняется, как, например, сейчас, да и все утро. Я тоже невольно поддаюсь смущению. Интересно, все ли смущаются на следующее утро, или некоторые могут болтать и смеяться так, будто это совершенно естественно. Может, это в нас есть что-то неестественное.
– Я думаю, что после вчерашней ночи как-то странно проводить утро в больнице, пытаясь узнать, не попала ли моя мать сюда с передозировкой.
– А я думаю, что после вчерашней ночи готов пойти куда угодно, лишь бы с тобой, и, если это означает, что мы идем в больницу спрашивать о твоей матери, что ж, пусть так.
Но мы знаем, что оба думаем не только о происходящем в данный момент.
– Только представь, что после этой среды мы больше никогда не увидим…
– Не надо, – яростно обрывает он меня.
– Джона, между нами шестьсот километров, – напоминаю я.
– А между средой и моментом, когда мы окончим школу, есть не меньше десяти недель выходных и пять государственных праздников. Есть электронная почта, а если ты сможешь добираться до города, есть еще сообщения и звонки. А если и нет, те пять минут, что ты сможешь поговорить со мной со стационарного телефона, все же лучше, чем ничего. Есть еще любители шахмат, которые хотят пригласить тебя к нам в школу на следующие соревнования по шахматам в марте. И еще есть город на полпути между нами, построенный по проекту Уолтера Берли Гриффина[11], где мы можем встречаться для участия в демонстрации против решения нашего правительства не подписывать Киотский протокол.
– Господи, Джона! – с притворным возмущением восклицаю я. – Ты совершено несерьезно подошел к нашим отношениям.
– А потом мы будем строить планы.
– Мне главное, чтобы ты не закрутил роман с Лили, твоей соседкой.
– На самом деле ее зовут Герти. Она выше меня ростом и может уделать меня в армреслинге. Я ни за что, ни за что не стану встречаться с девушкой по имени Герти, ведь если мы поженимся и она захочет взять мою фамилию, ее будут звать Герти Григгс.
Впервые за несколько дней я смеюсь, а затем делаю глубокий вдох и встаю.
– Я готова.
Мы подходим к стойке, и я вежливо спрашиваю о Тейт Маркхэм, надеясь, что она сейчас живет под этим именем. Администратор просматривает список и качает головой.
– Вы уверены, что она здесь? – спрашивает девушка.
– Нет, но нам так сказали.
Она стучит по клавиатуре, и меня охватывает тошнотворный страх. Я молюсь о том, чтобы не пришлось начинать все сначала. Администратор качает головой, и я слышу, как Григгс откашливается.
– А нет ли рядом хосписа святого Винсента?
– Соседнее здание.
Я выдыхаю с облегчением и благодарю ее, прежде чем выйти.
– А в чем разница? – спрашиваю я у Григгса.
Он пожимает плечами.
Когда мы входим в хоспис, я проделываю то же самое. Через пару секунд я вижу, что администратор нашла имя и внимательно в него всматривается.
– Тейт Маркхэм была здесь, – объявляет она.
Я чувствую, как Григгс обнимает меня за талию. «Была». Что значит «была»? Глагол «быть», форма прошедшего времени. Значит ли это, что ее больше нет?
– Она выписалась.
От облегчения я готова повиснуть у нее на шее, перепрыгнув через стойку.
– Выписалась? Это не эвфемизм? Действительно выписалась?
Женщина смотрит на меня озадаченно.
– Она выписалась шесть недель назад.
Шесть недель назад мой мир перевернулся с ног на голову. Приехал Григгс. Мальчик на дереве начал приводить всхлипывающее существо на наши ночные встречи.
– Какого это было числа?
Она смотрит на нас, и я почти вижу, как дверца в ее душе захлопывается.
– Мы обязаны сохранять в тайне личные данные и не можем просто так вам их выдать…
– Прошу вас, – умоляю я, доставая из бумажника школьное удостоверение. – У нас с ней одна фамилия. Я могу показать вам ее фото. Это моя мать, и я ее шесть лет не видела.
Администратор смотрит на меня, затем на Григгса, и мне кажется, что она сейчас тоже растрогается, но затем она начинает снова стучать по клавиатуре.
– Она выписалась шестнадцатого сентября.
Я смотрю на Григгса.
– В последний раз я видела Ханну пятнадцатого числа.
– Уверена?
– В ночь на пятнадцатое у нас всегда проходит назначения предводителя, а я пошла утром, сразу после собрания. Мы поругались.
Я снова поворачиваюсь к администратору.
– А она сама выписалась? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает женщина, глядя на экран.
– Ее забрала Ханна Шредер?
– Нет. – Администратор наклоняется поближе к монитору. – Ее забрал Джуд Сканлон.
– Джуд, – взволнованно шепчу. – Боже мой, Джона. Я познакомлюсь с Джудом.
– Джуд Сканлон? – повторяет Григгс. – Ты никогда не упоминала никакого Джуда Сканлона.
– Упоминала. – Я поднимаю взгляд на женщину. – Спасибо.
– Удачи вам, – отвечает она.
– Он и есть тот кадет, – объясняю я по пути к выходу. – Я вам рассказывала, как он посадил маки.
– Тейлор, – говорит Григгс, и по его лицу я понимаю, что здесь что-то не так. – Джуд Сканлон не просто кадет. Это Бригадир.
Я в шоке, но все наконец-то начинает сходиться. Мы возвращаемся туда, где припарковали машину, но она отказывается заводиться. Григгс пытается починить ее, а я сажусь на обочине и звоню домой с его телефона. Трубку берет девятиклассница, которая тут же подвергает меня допросу, выясняя, где я, когда вернусь и вернусь вообще, и рассказывает что-то про мистера Палмера и некого военного, которые забрали Джессу сегодня утром. Я прошу дать трубку Раффи и через несколько секунд слышу ее знакомый голос.
– Где ты? – спрашивает она, и ее тон передает не меньше пяти различных эмоций, в том числе недовольство, тревогу и облегчение.
– Что там у вас? – задаю я встречный вопросы.
– Сама не знаю, – вздыхает она. – Мистер Палмер и Бригадир забрали Джессу сегодня утром и до сих пор не вернули. Пожалуйста, скажи мне, что они не серийные убийцы.
– Нет. Обещай мне, что больше не станешь повторять эту теорию.
– Обещай, что ты вернешься.
– Конечно вернусь. Почему они забрали Джессу? Ты не можешь узнать через отца Чеза?
– Отец Чеза в бешенстве. В жутком бешенстве с большой буквы «Б».
– Он узнал, что Чез забрался в полицейский участок?
Я вижу, что Григгс поднимает голову и ждет ответа.
– Чез здорово вляпался, – говорит она.
– Что, сидит в тюрьме или красит весь город? – пытаюсь пошутить я.
– Тейлор, отец с ним не разговаривает.
Я понимаю, что Раффи не настроена на шутки.
Я смотрю на Григгса и прикрываю трубку рукой.
– Отец Чеза с ним не разговаривает. Он тебе об этом сказал?
– Вот черт. Нет, – ошарашенно отвечает он. – Ему нелегко придется.
Я возвращаюсь к Раффи, которая продолжает говорить.
– …И Чез ужасно расстроен. А хуже всего то, что он не говорит им, где вы, и здесь как будто идет холодная война. Его отец сказал, что никогда больше не станет ему доверять. Ты уверена, что у вас все в порядке?
– А у тебя?
– Разумеется, нет, как же иначе? Ты сбежала, Джессу забрал человек, которого вы обе подозревали в серийных убийствах, Бен читает Ветхий Завет и постоянно цитирует то отрывки про страшную кару, то высказывания Джоны Григгса, а Чез в таком унынии, что вчера полночи молчал.
– А вторую половину ночи вы чем занимались? – спрашиваю я.
– Очень смешно, Тейлор. Возвращайся домой и перестань все усложнять, – гневно одергивает меня она.
– Я не могу найти мать, так что все действительно сложно.
– Так сделай все проще и возвращайся домой.
– Верни Джессу. Я скоро буду.
Григгс садится на обочину рядом со мной, держа какую-то деталь, которую вытащил из двигателя. Я вижу, что он понятия не имеет, как чинить машины, и чем больше смотрит на нее, тем больше запутывается. Я не знаю, на чем сосредоточиться и в каком порядке. Начать ли мне с матери, которая по неведомой причине выписалась из хосписа? Или с Бригадира, который, как я только что выяснила, является другом ее детства? Или с Раффи, которая беспокоится за Чеза? Или с Джессы, которую прямо сейчас допрашивают? Или начать с Григгса, с которым я… с которым я что? Я даже не знаю, какие слова подобрать. Мы занимались сексом? Или любовью? Просто переспали? Могу ли я считать его своим парнем? И Ханна – какое отношение к этому всему имеет Ханна?