На следующий день на допросе Лямзин старательно отводил в сторону глаза, задавая вопросы.
– Грязно играете, начальник, – усмехнулся Лавров разбитыми губами. – Решили из меня признание руками уголовников выбить?
– Думайте, как хотите, – буркнул Лямзин и, как показалось Никите, взглянул на него вполне по-человечески, даже с сочувствием.
«Не расслабляйся, – напомнил Лавров себе, – это вполне может быть игра. В хорошего следователя, например».
– Это недоразумение, – вдруг сказал Лямзин, – излишнее рвение подчиненных. Как вы себя чувствуете, голова не болит?
– Спасибо, вашими молитвами, – отвернулся Никита.
– Зря вы так, – помрачнел Лямзин, – я не предполагал, что все так обернется. И, между прочим, распорядился никого к вам не подсаживать.
– Вот спасибо! – саркастически усмехнулся Лавров. – Небось, испугались, что меня окончательно добьют?
Голова действительно разболелась, и Никита, схватившись за виски, слабо застонал.
– Ладно, все, – закрыл папку с делом Лямзин, – разговора у нас сегодня не получится, отправляйтесь в камеру, завтра продолжим. И еще: я бы на вашем месте не отказывался от еды.
– Будете на моем месте – продемонстрируете.
– Остряк, ну да. Не начнете есть, станем кормить силой!
Никита лег на жесткие нары и попытался расслабиться. Сказалась усталость, и сон навалился сразу – липкий, тягучий, обволакивающий удушливой пеленой. Какое-то время Лавров барахтался в сплошном мареве тьмы, потом мгла отступила, и стало легче дышать. Он вдруг очутился на Лосином острове, и одновременно появилось такое чувство, будто это не сон, а на самом деле Никита идет по тропинке в лесу.
С ветвей срывались холодные капли и падали на лицо, промозглая сырость залезала под воротник, вызывая озноб, и все-таки он чувствовал себя счастливым. Его охватило пьянящее чувство свободы и еще – волшебства, как бывало когда-то в детстве, когда казалось, стоит только взмахнуть руками, и полетишь, как птица. Никита понесся по тропинке, смеясь и сбивая прутиком капли с листьев, и совсем не заметил, как сгустилась чаща, деревья сплошной стеной обступили его.
Лес замер в страхе, затих, словно ожидая чего-то. Остановился и Никита. Огляделся по сторонам и вдруг с ужасом понял, что совершенно не знает, куда идти. Будто бы кто-то злобный начисто стер из памяти недавний путь.
Порыв ветра – запах костра. Он пошел наобум, стараясь не свернуть с дороги, вглядываясь во тьму. Неожиданно среди ветвей мелькнул огонек, и Никита ускорил шаг.
Хотелось погреться у костра, если получится – перекусить, а главное, с кем-нибудь по душам поговорить. Никита вдруг понял, что ему отчаянно не хватает собеседника: столько накопилось проблем. И ускорил шаг, перейдя тут же на бег, притормозив только тогда, когда кусты сплошной стеной преградили дорогу. Некоторое время он колебался, потом выхватил невесть откуда взявшийся нож и изрубил ветки, прочищая себе путь.
Перед ним оказалась поляна, костер и сидящий возле него старик.
– Заждался уж тебя, – миролюбиво буркнул он, поворошив палочкой угли и выкатив печеную картофелину. – Все сижу и сижу… Чего было сразу сюда не идти?
Никита пожал плечами, пытаясь вспомнить, когда они договаривались о встрече. Так и не вспомнив, сел поближе к костру и вплотную придвинул к огню ноги, рискуя поджарить легкие туфли.
– Странные все-таки люди, – задумчиво продолжал старик, – идешь им навстречу, ждешь, а они медлят. Есть хочешь?
– Ага. – Никита сглотнул слюну.
– Как думаешь, о чем будем говорить? – прищурил один глаз дед.
– Наверное, обо мне, – вздохнул Никита. – Правду ты тогда сказал: я толком не знаю, что ищу. И даже не знаю, куда иду…
– Это как раз не страшно. Хуже то, что ты так до сих пор и не понял, куда шел.
Никита насупился и промолчал. Старик не торопил его, ворошил угольки веточкой и следил за искрами, по-детски улыбаясь им.
– Да разве это важно? – наконец выдохнул Никита.
– В нашем мире важно все. Вот, например, помнишь, чего ты боялся в детстве?
Никита задумался.
– Ну, тараканов боялся, пауков… Я и сейчас их не очень люблю.
– Не то говоришь, – покачал головой старик. – Одиночества ты боялся. Помнишь, как стоял часами на детском стульчике под дверью, прислушиваясь к чужим шагам?
Никита съежился и кивнул.
– А помнишь, как семенил следом за отцом, когда тот вышагивал под окнами больницы? Слезы катились по его щекам, он задирал голову, ожидая, а мама все никак не появлялась…
Никита закрыл глаза и простонал:
– Нет, не помню…
– Не хочешь помнить, так вернее. Потому что детское сознание вытеснило страшные воспоминания на задворки памяти, оставив только импульс: желание иметь ребенка приносит боль тем, кто любит.
Яркая, как вспышка, картинка вдруг мелькнула перед глазами, и Никита судорожно затряс головой, пытаясь загнать ненужное обратно в подсознание.
– Да, – с тоской сказал он, – так было. Мама очень хотела этого малыша, и мы всей семьей ждали его, а в итоге она чуть не умерла. Отец плакал, и ему не было до меня никакого дела. А мне было страшно и одиноко. И казалось, что так теперь будет всегда. Мне, кажется, тогда еще и семи лет не исполнилось…
– Тебе было шесть, и ты боялся остаться во всем мире один. Младенец приносит в мир смерть и одиночество, вот что понял ты тогда.
Крупный черный жук вдруг свалился с ветки на руку Никите и побежал к его плечу. Никита вздрогнул, попытался скинуть жука – и проснулся.
Исчезли старик, костер и вкусная ароматная картошка, вернулось чувство голода и отчаяние оттого, что все оказалось лишь сном, а вокруг по-прежнему – унылые тюремные стены.
Глава 8
Странные фортели иногда выбрасывает память. Порой что-то кажется забытым настолько, словно и не существовало никогда, но вдруг какой-нибудь пустяк – дуновение ветерка, сказанное кем-то слово, – и лента воспоминаний раскручивается, с каждым витком набирая обороты.
К таким курьезам Лямзин уже привык и даже с удовольствием использовал их в своих целях, особо не задумываясь о механизме феномена, но знать, кто, какая сила «подбрасывает» ему эти самые случайности, почему-то очень хотелось. Ведь подобных нужных эпизодов могло и не быть: пошел в другую сторону, свернул на полпути, не вовремя чихнул – и ничего не случилось.
А если существует некто, или нечто, направляющее его, Лямзина, мысли по нужному пути? Тогда, вероятно, с ним можно договориться, чтобы работал оперативнее.
Это, конечно, была шутка. Но истина заключалась в том, что научиться включать свою интуицию сразу и на полную мощность казалось очень заманчивым, тогда не нужно было бы терпеливо ждать, когда она раскачается сама.
Сейчас в мозгу занозой застрял образ красной бабочки, найденной на убитой Каранзиной. Эдуард был уверен, что когда-то давно уже сталкивался с чем-то подобным. Может быть, рассказывал кто-то из коллег? Но вот кто?
Наскоро оформив часть бумаг, которые скопились у него из-за острой нелюбви ко всякого рода писанине, Лямзин вскочил и принялся вышагивать по кабинету.
– Красная бабочка, красная бабочка… – бормотал он, задрав голову вверх и глядя в пространство.
Получасовые топтания и пристальное вглядывание в потолок ни к чему путному не привели, зато чувство голода появилось отменное. Эдуард нервно сглотнул, взглянул на часы и, вспомнив о недавнем намерении сесть на диету, чтоб сбросить пяток-другой лишних килограммов, шумно вздохнул.
Есть захотелось еще сильнее.
– Нет, ну я так не могу! – обиженно произнес Лямзин вслух. – Разве можно работать, когда в желудке происходит форменная революция? Неправда, что художник должен быть голодным, в таком случае он будет думать только о еде, а не о творчестве. Хотя, возможно, некоторым творцам и свойственен мазохизм.
Мучиться ради идеи похудения напрочь не хотелось, майор накинул плащ и вылетел из кабинета. На улице, несмотря на календарную осень, солнце светило так, будто бы наступила весна. Оно радостно плескалось в лужах, воробьи звонко чирикали, радуясь теплому дню, а прохожие выглядели милыми и добродушными. Лямзин расправил плечи, вдохнул полной грудью пьянящий воздух и весело зашагал по тротуару.
«Жизнь прекрасна!» – подумал он.
Но пафос ситуации тут же был притушен. Прямо по луже, вольно раскинувшейся поперек тротуара, на всей скорости, какую только мог выжать из своего двухколесного драндулета, промчался вихрастый мальчишка. Грязная вода веером брызнула из-под колес, окропив всех, кто имел неосторожность очутиться слишком близко.
– О, черт, – пробормотал Лямзин, разглядывая брюки и низ плаща. – Так мне и надо, чтоб не раскисал. А то распустил слюни, счастливым себя почувствовал. На, получи!
Настроение сразу испортилось, гулять перехотелось, зато желудок заныл с удвоенной силой. Только теперь хотелось не просто чего-нибудь перекусить, а непременно съесть сладкого и сытного.
Как известно, лучшие пищевые антидепрессанты – шоколад, бананы и груши. Мучные изделия – и вовсе бальзам для измученной проблемами души: они дают ощущение покоя и защищенности. Поэтому неудивительно, что выбор Лямзина пал на вкуснейшие сдобные пирожки, которые продавались в ларьке неподалеку. Обычно их готовили трех видов: мясные, сладкие и со всякой всячиной, типа грибов, риса и яиц.
Так вот, Лямзину захотелось именно сладких, причем с десяток и разных сортов, чтоб и с курагой, и с черносливом, и с облепиховым вареньем.
Майор оглянулся на светофор, удовлетворенно кивнул его горящему зеленому глазу и бодро зашагал через перекресток.
Маршрут был давно и хорошо изучен, и Лямзин шел, погрузившись в свои мысли, не глядя под ноги. Через несколько сот метров он свернул за угол, в переулок, и едва не свалился в свежевырытую строителями яму. Дождем, исправно лившим с утра и закончившимся лишь совсем недавно, канаву успело залить водой по самый верх, и грязь по ее краям превратилась в жидкий кисель.