Наконец в трубке все стихло, и наступила гробовая тишина. Первым нарушил молчание Лямзин.
– Все, – устало сказал он, – можете вздохнуть свободно. Совершено новое убийство, способ аналогичен предыдущим, так что задерживать вас дольше не имею права. Однако у меня к вам остались вопросы, на которые я так и не получил ответа. Почему вы оказались рядом с убитой Каранзиной? Зачем приходили к Антону Каранзину? Этого слишком много для банального совпадения, и, следовательно, у вас была на то причина. Не хотите мне сейчас все рассказать?
– Не хочу.
– Зря. Ведь в ваших же интересах. Никто не предполагает, как повернется его собственная жизнь, пока что-либо не происходит. Но город вам покидать не следует. Пока не закончено следствие, вы еще можете понадобиться.
Никита сгреб со стола подписанный Лямзиным пропуск и пошел к двери.
– Постойте! – окликнул его следователь. – Скажите, почему вы занервничали, когда я показал вам фотографии убитых женщин?
Никита зло усмехнулся и, ничего не отвечая, вышел.
Лямзин несколько минут тупо смотрел перед собой, пытаясь избавиться от неприятного осадка на душе, но не получалось. Что-то тяготило его во всей этой истории, заставляло чувствовать себя гадко. Вроде бы он рядом с самой разгадкой. Будто валяется она под ногами на земле, а он, вместо того чтобы наклониться и поднять, наступил каблуком. Эдуард так ушел в свои мысли, что, когда в дверь постучали, вздрогнул.
– К вам можно? – На пороге стояла темноволосая красивая женщина и вопросительно смотрела на Лямзина. – Вы меня вызывали на сегодня.
– Вы кто?
– Я Агриппина, соседка Катерины Каранзиной.
– Ах… да, да, да, – забормотал Лямзин, – как же я забыл. Проходите, садитесь, у меня к вам несколько вопросов. Скажите, вы с Катериной хорошо были знакомы?
– Не так чтоб очень. На уровне «здрасте – до свиданья». Господи, господи, – вдруг запричитала женщина, и глаза ее увлажнились, – такая жуткая смерть. Перерезать горло от уха до уха – это ж сколько ненависти нужно иметь!
– А кто сказал о том, что Катерине перерезали горло? – опешил Лямзин.
– Так соседка из восемнадцатой квартиры. Говорит, сама видела красную полосу.
– Вашей соседке сослепу так показалось. Каранзину задушили леской, после чего на шее остается красная борозда. Давно в том доме живете?
– Я вообще в нем сейчас не живу, прихожу только иногда посмотреть, все ли в порядке. То, что я повестку в почтовом ящике увидала, просто счастливая случайность. Иногда неделями некогда заглянуть.
Посетительница улыбнулась, и лицо ее словно просветлело. Строгая красота смягчилась, лицо стало милым и таким трогательно-беззащитным, что Лямзин невольно залюбовался и усилием воли вернул себя в русло беседы.
– Значит, живете по другому адресу. С кем?
– С дочерью.
– А муж?
– Мужа нет, мы развелись.
– У меня устаревшие сведения, – пробормотал Лямзин, черкая что-то в блокноте. – А вот скажите, Катерина Каранзина была мирным человеком? Часто ли она ссорилась с кем-нибудь?
– Да вроде бы нет… – задумавшись, протянула Агриппина. – Во всяком случае, я никогда не бывала подобному свидетелем. Вот только недавно…
– Да? – насторожился Лямзин.
– Из ее квартиры я слышала громкие голоса, похоже, она ссорилась с кем-то. Не уверена, но мне показалось, что второй голос, мужской, был ее бывшего мужа, Антона. Это важно?
– Да, – вяло согласился Лямзин, – хотя, пожалуй, уже бесполезно.
– Почему?
– Антон Каранзин погиб, и узнать у него, что он делил с Катериной и по какой причине ссорился, мы теперь не сможем.
– Какой ужас! – Женщина прижала руки к лицу и всхлипнула. – Кому же они так дорогу перешли, что их обоих убили?
– Почему думаете, что Антона убили?
– А разве нет? – шепотом спросила Агриппина, и глаза ее расширились от ужаса.
– Не фантазируйте. Антон сам повесился, есть заключение судмедэксперта. Насчет Катерины – все может быть, но мне важны не фантазии, а факты. Может быть, вам известно что-нибудь о проблемах Каранзиной?
– Я последние годы не общалась с ней. К тому же ее, я слышала, два года не было в России. Катерина, конечно, была очень амбициозным человеком, и хотя карьеры особой не сделала, Антону очень доставалось от нее, вечно она над ним насмехалась и упрекала в непрактичности. Антон терпел, и даже на развод она сама подала. Он мягкий очень, вряд ли бы решился развестись, так бы и терпел всю жизнь.
– А вы знали, что Антон сильно пьет?
Агриппина задумалась, а потом медленно покачала головой.
– Он раньше не пил. А я, как замуж вышла, уехала из того дома. Квартиру некоторое время сдавала, а потом, когда начались трения с супругом, жильцов перестала пускать: боялась, что в любой момент самой жить негде станет. Но случилось так, что муж сам ушел, а квартиру, в которой мы с ним жили, на дочь отписал. Мы и сейчас там живем. А эта, в Алтышниковом переулке, стоит пустая – ремонтировать надо, да у меня все руки не доходят.
– Так вы говорите, слышали недавно звуки ссоры из квартиры Каранзиной. Что-нибудь еще можете рассказать об этом? – свернул к прежнему разговору Лямзин.
– Нет, ничего. Может, кто-то из соседей слышал?
– Может, – легко согласился Лямзин. – Только я лишь от вас узнал, что у Каранзиной была ссора в доме. Остальные даже не в курсе, что она вернулась.
– Врут, – уверенно кивнула Агриппина, – уж если мне известно, что Катерина в Москве, то те, кто в доме постоянно живет, и подавно должны были знать.
– Ну, почему сразу врут? Может, просто внимания не обратили. Кстати, а вы до вашего переезда на другую квартиру тесно с Катериной общались?
– По-соседски, не больше, – покачала головой Агриппина. – Каранзина не слишком приветливой была, все время с таким видом ходила, будто она королева, а все остальные – чернь. Не обидно, но противно и смешно было.
– Спасибо, у меня пока все. Вас вызовут, если ваши показания еще понадобятся.
Выйдя на улицу, Никита вздохнул полной грудью и блаженно улыбнулся. Будто полжизни в заточении провел, таким все вокруг кажется новым и необыкновенным.
«Сейчас поскорее домой, к Эльзе», – мелькнула шальная мысль. И тут же заныло в груди: нет там Эльзы!
Нужно поскорее вернуть свой старый телефон, вдруг она звонит и не может дозвониться ему? Никита торопливо зашагал по улице, глядя себе под ноги и машинально обходя идущих навстречу людей.
– Держи! Держи его! – раздался крик. Мимо Лаврова пронесся мальчишка, прижимающий что-то, судорожно зажатое в кулаке, к груди, двое других неслись следом за ним, как борзые.
– Не отдам, мое! – завопил первый, когда его настиг один из догонявших.
Детей тут же окружили женщины, и мальчишки наперебой начали доказывать каждый свою правоту.
К ним уже со всех ног торопилась старушка, судя по всему, бабушка убегавшего мальчика. Никита посторонился, пропуская ее, – и натолкнулся взглядом на старика. Тот был одет так же, как и тогда, во время дождя, и сначала смотрел пристально, даже с состраданием, но едва понял, что Никита узнал его, повернулся и пошел прочь.
– Постой! – крикнул Лавров и бросился за ним следом. – Подожди!
Старик ускорил шаг, почти перейдя на бег, и свернул под арку, в проход между домами. Никита тоже побежал. Добрался до нужного поворота в два прыжка, свернул во двор и удивился: никого. Только кружащаяся карусель, словно с нее только что соскочил на ходу ребенок, да раскачивающиеся качели.
Никита присел на скамейку и задумчиво уставился на воробьишку, терпеливо терзавшего арбузную корку. И вдруг явственно расслышал скрип подвальной двери, а затем неторопливые шаркающие шаги. Никита замер, прислушиваясь, затем сорвался с места и побежал к спуску вниз.
В подвале было темно и холодно. Трубы, на которых обычно любят греться дворовые кошки, пустовали. Лавров чиркнул зажигалкой и осветил стены, разыскивая выключатель. Старый, допотопный, с рычажком вместо клавиши – настоящий раритет. Лампочка оказалась не лучше: тусклая и запыленная. Света она давала совсем мало, только небольшой круг в центре, углы же тонули в темноте.
В следующем помещении было то же самое, и Никита, озираясь по сторонам, попытался решить, куда дальше идти. Шорохи, тихий шелест, капающая где-то вода и запах плесени и гнили… Чуть дальше луч света из маленького окошка под потолком осветил колченогий стул, сложенные рядом кирпичи с положенной на них фанерой, старый помятый чайник и кучу какого-то тряпья в углу. Неужели старик – бродяга и здесь его жилье…
– Эй, вы тут? – окликнул Никита.
Тряпки в углу зашевелились. Сначала из кучи появилась худенькая детская рука, затем – взъерошенная белокурая головка, потом девочка села и сонно заморгала глазами.
Можно было ожидать кого угодно: собаку, кошку, бомжа, но только не ребенка. Комок подступил к горлу, Никита судорожно рванул воротничок и, склонившись, хрипло спросил:
– Как тебя зовут? Где твоя мама?
Лицо у крохи вдруг исказилось, и по нему ручьем потекли слезы. Ребенок плакал беззвучно, не издавая ни всхлипа, ни вздоха, и у Лаврова сжалось сердце. Так плачут дети, когда за каждый неверный шаг их ждет оплеуха. Забитые и никому не нужные дети. Никита поспешно подошел к девочке и присел перед нею на корточки. В кармане нашелся чистый, пахнущий французскими духами платок, но только он протянул руку, чтобы вытереть им слезы, как дитя уткнулось ему в ладонь.
– Ты чего? – растерялся Лавров.
– Пахнет. Так хорошо пахнет… – Ребенок засмеялся, запрокинув голову, и луч света упал на тоненькую шейку и худенькое лицо. Глаза у девочки оказались синие-синие, как озера, а кожа бледной и прозрачной, словно лепестки цветка, выросшего в тени.
Это стало последней каплей. Никита поспешно сбросил с себя плащ, завернул в него ребенка и, спотыкаясь, вылетел на улицу. Тонкий плащ и то тряпье, в которое была одета девочка, вряд ли способны защитить от промозглого ветра, и Никита крепче прижал малышку к себе, закрывая от ветра руками. Выскочив на стоянку такси, он сел в первое попавшееся, продиктовал адрес и гаркнул на замешкавшегося шофера: