л, а жуть от одного его присутствия берет…
Мрачный гражданин, резко развернувшись, скрылся из глаз. А Калемков, повертев бутылку в руках, аккуратно опустил ее в стоявшую рядом урну. Но едва Иван Иванович отошел, наблюдавший за ним бродяга всунул туда руку по локоть и достал бутылку. Покрутил пальцем у виска и отправился пить.
А уже вечером в городской морг был доставлен его труп с признаками отравления неизвестным ядом. При вскрытии особенно заморачиваться идентификацией вещества не стали. Действительно, кому какая разница, отчего умер никому не известный бомж…
Тем временем Калемков купил билет до Сочи в плацкартный вагон и отправился в ближайшее кафе радовать желудок давно забытыми яствами. Можно было, конечно, и в купе поехать, но Иван Иванович решил сэкономить – вдруг долго придется работу искать?
Насытившись и оставив официантке щедрые чаевые, профессор решил прошвырнуться по магазинам. В одной из продуктовых лавок он увидел плоды карамболы, и в памяти вдруг отчетливо всплыло, как с первой женой они когда-то, отдыхая в Шри-Ланке, каждый день покупали и ели сладкие мясистые плоды. В груди разлилось ностальгическое тепло, и Калемков, плюнув на экономию, купил все, что нашлось в маленькой лавчонке. Правда, отыскалось не так уж много: всего пять штук, так что существенного урона его бюджету покупка не нанесла.
Иван Иванович разглядывал золотистые плоды и вспоминал, как счастлив был в то безоблачное время, как дьявольски молод. Тогда он еще считал, что не расстанется с любимой женой никогда, что они вместе вырастят детей и внуков, а потом будут доживать свои дни на даче в Подмосковье. Но поди ж ты, развелись.
Куда все ушло? Почему не удалось сохранить любовь? Как-то вдруг опостылело все, вкус к жизни пропал, вот тут-то и подвернулась молоденькая студентка. А когда и брак с ней распался, образовалась тошнотворная пустота. Иван Иванович долго колебался, прежде чем отправиться к бывшей жене просить прощения, но все-таки пошел. А та выгнала его. Как шелудивого пса прогнала.
«Так ты и есть пес шелудивый», – неприятно царапнула совесть. Но Калемков прицыкнул на нее: танго танцуют двое. Если что-то не сложилось, виноваты оба. Да и чего теперь вспоминать? Все, поезд ушел, не запрыгнуть даже в последний вагон.
Обидно, конечно: когда пришел с повинной, бывшая супруга даже не дала ему объясниться. По правде сказать, он и порога переступить не успел. Прям перед носом дверь захлопнулась.
Ну и пусть! Он все равно еще станет счастливым – назло всем, вопреки злодейке-судьбе! Что там говорят про карамболу? Витамина «С» в ней много? А витамин «С» повышает иммунитет. Значит, сейчас профессор Калемков сядет в свой вагон, будет методично поглощать плоды и уже только от этого чувствовать себя счастливым.
Вот ведь занятно как – карамболу еще иногда называют карамболь. А карамболь, как известно, такой удар в бильярде, когда шар, ударившись о другой, рикошетом попадает в третий. Кто бы ни был тот неизвестный «бильярдист» и в кого бы он ни целился, а Калемков пользу из партии извлечет. Хотя нет, для партии одного карамболя мало, а ему, Иван Иванычу Калемкову, и этого кульбита довольно. Спокойной жизни уже хочется, покоя. И покой, он чувствует, очень скоро придет…
Профессор счастливо вздохнул, расстелил газетку и, достав один из плодов, разрезал его. Звездчатые срезы засочились сладким соком, по вагону разнесся экзотический аромат, и тут же к столику Калемкова подбежали двое черноглазых детишек, уставившись на плоды глазками-сливами.
– Ну что, девчонки, пробовать заморское чудо будем? – подмигнул им Калемков.
– Я мальчик, – с достоинством произнес один из малышей. И, ткнув пальчиком во второго ребенка, добавил: – А она девочка.
– Ой, простите, сударь, подслеповат стал, не разобрал, – шутливо поклонился Иван Иванович и вручил обоим малышам по кусочку карамболы.
Тут же к его столику подлетели еще двое, постарше, и им тоже перепало по ломтику. Калемков взял в пальцы последний и принялся жевать, жмурясь от наслаждения.
– Ну вот, вроде бы и перекусил, – крякнул он и начал моститься спать.
Путь, как ни крути, долгий, а ему сейчас как никогда нужны силы…
Последние плоды Иван Иванович съел перед прибытием в Сочи. Детворы уже в вагоне не было – их семья сошла где-то еще ночью, так что делиться ни с кем не пришлось.
Дурнота навалилась внезапно, уже когда Калемков шел по вокзалу. Вот только что радовался погожему теплому дню, как вдруг началась неукротимая, до дрожи, икота. Потом его вырвало, но и после этого тошнить не перестало, стало даже еще хуже. В глазах замельтешили «мошки», руки и ноги заледенели, а тело покрылось мерзким липким потом. Профессор зачем-то поднялся с лавки, на которую было присел в изнеможении, и пошел по перрону – наверное, инстинктивно хотел найти помощь, но вдруг почувствовал, как проваливается в черноту.
«Вот и закончилась моя бесцельная жизнь», – успел подумать Иван Иванович. Затем сознание его сузилось до крошечной точки и погасло.
К содрогающемуся в конвульсиях человеку сбежались люди и, окружив, глазели тупо и равнодушно. Но все же один человек догадался крикнуть: «Врача!» – а другой набрать номер «Скорой».
Сочи был залит солнцем, и от этого настроение само собой повышалось. Вот жаль только – брат укатил из города, а не то забурились бы с ним и Таисией куда-нибудь в горы, в Красную поляну, попарились бы там в баньке, поели шашлычка и жареных грибов. Так нет же, унесла родственника нелегкая куда-то за тридевять земель.
Вопреки собственным Лямзина невеселым ожиданиям и пессимизму начальства, расследование сразу же дало плоды. Одна из дежурных по вокзалу опознала Калемкова по портрету и проводила майора в медпункт, где мужчине оказывали первую помощь.
– А что у него было? – поинтересовался Лямзин.
– Судороги, жар, спутанное сознание. Типичная картина интоксикации.
– Отравился, что ли?
– Ну, да, – кивнула фельдшер.
– А чем? Никак, алкоголем? До белой горячки дело не дошло?
– Нет, там что-то другое. Да вы в больницу на улице Пирогова поезжайте, там уже должны были анализы сделать.
– Ага, – промычал Лямзин. И, терзаемый сомнениями, спросил: – А как думаете, с ним все в порядке, жив он?
– Да что ж я вам, ясновидящая? – почему-то обиделась фельдшерица. – Может, в порядке, а может, и нет. Все под богом ходим. Ваш Калемков – человек пожилой, к тому же потрепанный жизнью. Кстати, вы не знаете, кто он? Интересное лицо.
– А много бродяг слетается к вам сюда по осени?
– Много. Их, как птиц перелетных, на зимовку тянет, так что разных повидала. У нас на улице Гагарина одна бродяжка всю зиму в коробках жила. Вот прям так, из коробок картонных, старых одеял и прочего хлама, соорудила себе конуру под стеной магазина, да там и жила. А ведь образованная женщина, стихов много наизусть знает. Говорят, филолог, учителем раньше работала.
– Видно, что-то с нашим обществом не так, если у нас бывшие учителя и профессора бомжами становятся, – вздохнул Лямзин. – Калемков-то ведь – профессор. Ну, ладно, спасибо, что помогли, пошел я дальше своего подопечного искать.
Больницы всегда нагоняли на Лямзина смертельную тоску. Наверное, такое впечатление казенные стены на многих производят, но для Эдуарда это было связано с детскими воспоминаниями.
В пять лет он распорол себе стеклом руку, да так глубоко, что пришлось зашивать. Он долго сидел с мамой в мрачном коридоре в очереди, и та шепотом успокаивала сына. Рука уже не так сильно болела, но было очень страшно, и маленький Эдик поскуливал каждый раз, когда медсестра звала следующего. Потом он сидел в кабинете на покрытой холодной клеенкой кушетке один, а мама все не возвращалась. Наверное, лекарства, за которым ее послали, не было в аптеках. Эдик прислушивался к шагам в коридоре и грустно вздыхал.
Вслед за тем медсестра крепко держала его, зажав между коленями и прицыкнув, чтоб не брыкался, а доктор, от рук которого пахло карболкой и дегтем, накладывал швы на рану. Эдик то и дело оглядывался на дверь, ожидая мать: если бы она вернулась и была рядом, ему не было бы так больно.
А потом его оставили в кабинете одного. Всего на пару минут, но в это время вдруг пришла чужая медсестра и увела отчаянно сопротивляющегося Эдика наверх, в палату. Там он стоял у окна и вытирал украдкой глаза, чтобы никто из больничных ребят не заметил его слезы. Он думал, что мама нарочно ушла, чтобы не объясняться с ним, и потому было горько и обидно.
Как выяснилось позже, его перепутали с другим ребенком, и вскоре мама разыскала его, страшно встревоженная. А потом они шли домой, и он держался за ее руку, боясь отпустить хотя бы на секунду.
Те минуты отчаянного одиночества потом часто возвращались к нему в ночных кошмарах. Эдуард опять чувствовал себя брошенным и забытым и, пробуждаясь в холодном поту, с облегчением понимал, что это был только сон.
Как хорошо, что сейчас в больницу он пришел по делу, а не по необходимости.
Майор показал дежурной удостоверение и деловым тоном спросил:
– Около двух суток назад к вам с вокзала привезли больного с острым отравлением. Меня интересует номер палаты.
Дежурная близоруко уткнулась в журнал и принялась елозить пальцем сверху вниз по странице.
– Фамилия? – скрипуче произнесла она.
– Калемков. Но мужчина был в тяжелом состоянии, и теперь может быть записан как неизвестный. Есть такие у вас?
– Как не быть, – хмыкнула тетка, – больница городская, бесплатная, как доктор Тарасов работает, так всякий сброд сюда и везут. Тут таких неизвестных на пару палат наберется.
– Четыре человека, что ли? – невинно поинтересовался Лямзин.
Дежурная посмотрела на него так, будто бы он упал с Луны.
– Четыре? Да все пятнадцать-двадцать!
– Ой, да ладно вам преувеличивать, – хмыкнул майор, – давайте номера палат.
Женщина обиженно поджала губы и так долго шелестела страницами регистрационного журнала, что Лямзин от скуки успел разглядеть все трещины на потолке и потеки краски на стенах.