– Ничего не получится, – сказал я. – Да она и не из пугливых. А вот… Тина, ты подождешь нас здесь?
Тина растерянно кивнула. Участок, похоже, произвел на нее ударное впечатление. Готовится в репортеры, подумал я. Эх, девочки…
По дороге, в коридорах и на лестнице, Костас-бей в нескольких словах рассказал, что произошло. Собственно, полиции известно было мало что. После встречи в университете со студентами наследник и еще несколько человек вдруг исчезли из поля зрения охраны. Такое случалось не в первый раз, и охрана относилась к этому как к повседневным трудностям. Они принялись методично обходить здание и в одной из аудиторий обнаружили жестоко избитого молодого человека. В кармане его был переносной телефон с несколькими номерами в памяти. Один из номеров отозвался…
Тедди лежал в тесной трехместной палате. В рот его вставлена была трубка, через которую в легкие вдували воздух. Несколько капельниц висели над ним, в одной была кровь, в других какие-то желтоватые и бесцветные растворы. Неужели это Тедди?.. Врач стоял сзади нас и молчал. Узнать лежащего в лицо было нельзя: сплошной багровый отек. Волосы – у Тедди была характерная челка с мыском – скрыты под повязкой. Остается… Я подошел вплотную и приподнял простыню. Вот оно: на внутренней стороне плеча синие неровные буквы «Ф» и «Е». Федор Емельянов. В восьмом классе мы с ним соорудили себе эти дурацкие опознавательные значки. Зойка с трудом вдохнула. Воздух был насыщен запахами йода и мочи.
И еще… Шрам от удаления аппендикса располагался у Тедди слева. Такая вот особая примета. Причуда организма. Я посмотрел. Да-а… Шрам еле выглядывал из-под пояса своеобразных марлевых трусов, обильно промокших будто бы арбузным соком.
– Что с ним, доктор?
– Вы узнали этого человека?
– Да, несомненно. Емельянов Федор Николаевич, восьмидесятого года рождения…
– Шестого января, – подсказала Зойка.
– Студент университета, четвертый курс, факультет государства и права…
– Где живет? – спросил доктор.
– Пера, улица Башенная, дом девяносто шесть, квартира двести одиннадцать… Так что с ним, доктор?
– Много чего, ребята… Называется: комбинированная травма. Перелом теменной кости, переломы обеих челюстей, перелом правого плеча. Закрытая травма живота. Ушиб позвоночника. Ушиб и рваные раны мошонки, возможно с размозжением яичек. Укушенные раны обеих голеней…
– Укушенные?! Собака?
– Трудно сказать. Надеюсь, он придет в сознание и скажет сам. Сейчас он прооперирован, – доктор коснулся повязки на голове, – и, вероятно, ему предстоят еще две операции меньшей степени срочности. Как я понимаю, леди, это ваш…
– Мой лучший друг. Как и его. – Зойка кивнула на меня.
– Понимаю. Так вот, молодые люди, он будет нуждаться в постоянном уходе, а сиделки в полицейском госпитале сами знаете какие. Было бы хорошо, если бы первые дни – самые сложные – вы и, может быть, другие друзья…
– Я поняла, доктор, – сказала Зойка. – Да, конечно. Надо только предупредить родителей.
– Его родителей?
– Нет, они, наверное, далеко… насколько я знаю. Моих родителей. Миш, поможешь мне переговорить?
– Помогу. Доктор, чем мы еще можем быть полезны?
– Еще? Да что вы. Спасибо и за это.
– Мы пока ничего не сделали…
Внизу сержант выписал нам пропуска в госпиталь, и я развез Тину и Зойку по домам. Сначала Тину: высадил у общежития и умчался. Здесь все было просто. Беседа же с Зойкиной маман затянулась. Объяснять мадам Дальон любую ситуацию было сложно, утомительно, но необходимо: она могла и запереть Зойку, такое уже случалось. Наконец маман согласилась с нашими доводами. Я вернулся в участок.
Около пяти часов Тедди пришел в себя, пытался вытащить трубку и что-то сказать. Увидев меня, впал в жуткое возбуждение. Сбежались медсестры, пришел доктор, но к тому времени Тедди вновь закатил глаза и расплылся. Трубку в горле решили оставить до утра.
Я время от времени задремывал, сидя на стуле. Мне виделась всякая чушь. В восемь приехала на такси Зойка и сменила меня. Вести машину я не мог и потому на том же такси уехал на причал.
Моей лодки на месте не было.
27.04. Около 09 час. Константинополь, Университет
Я был в том не слишком нормальном состоянии, когда человека уже ничто не может поразить и на все выпады судьбы он реагирует сугубо рационально, без малейшего всплеска эмоций. Рациональность эта, конечно, еще та, и потом, бывает, долго удивляешься, откуда ты такой дурак выполз. Впрочем, случается – и гордишься собой. Это уж как повезет.
Прежде мне случалось «охрусталевать» (так это состояние мною называется, и прошу не путать с плебейским «остекленением») где-то после двух-трех суток умеренных, но постоянных возлияний, больших доз кофе и очень малых порций сна. Кстати, состояние «хрустальности» просто незаменимо при подготовке к тем экзаменам, где требуется механическое освоение очень больших объемов. И соответственно, при сдаче. Потом все благополучно проходит.
Сейчас оно возникло слишком рано и, похоже, некстати. Его следовало перебить. Потому что рационально реагировать на абсурдную ситуацию – мягко говоря, глупо.
Я лишь глянул на пустой промежуток между «Рандгрид» и «Фатимой», моими всегдашними веселыми соседками, повернулся и пошел обратно. Махнул рукой проезжающему такси и попросил отвезти к Университету. Затевать поиски сейчас было бессмысленно: на море не бывает горячих следов. Заявлю, когда высплюсь.
Часа бы два-три…
Я стукнул в комнату Стаса. Он не открывал. Я постучал сильнее:
– Стас!
Тишина. Ах, черт… называется, поспал… Огляделся. Вот. Комната двести семнадцать, и даже именная табличка заполнена (это почему-то редко кто делал): «Мумине Исмет-заде, Тина Воронович». Ну да, конечно. Двести семнадцать. Она говорила.
Я постучал. Шагов не услышал, но дверь скоро открылась.
– Вы? – весьма удивленно.
– Тина, пожалуйста…
– Да вы входите.
– Извините, что беспокою, но мне просто необходимо хоть чуть-чуть поспать, а мои друзья…
– Конечно-конечно. Вы дежурили, наверное, всю ночь?..
– Да, но не только это…
– Как ваш товарищ?
– Плохо. Еще не пришел в себя. Сейчас там Зоя…
– Вот сюда, пожалуйста…
Вторая кровать в комнатке стояла заправленная, Тина хотела откинуть покрывало, но я просто рухнул сверху, успев лишь сбросить туфли. Это неправильно, подумал я, не мог я настолько устать…
Кажется, я только коснулся подушки, и тут же легкая рука легла на мое плечо.
– А? Что?..
– Тсс… – Лицо Тины, палец к губам. – Там, в коридоре, – полиция. Ваш товарищ – Стас Тхоржевский?
– Да. Что-то…
– Он мертвый… в своей комнате – мертвый… понимаете?
– О боже! – Я сел. На миг показалось, что все это во сне. – Который час?
– Половина одиннадцатого… И еще говорят: наследника похитили. Вчера. Об этом пока не сообщали…
– Похитили? Кто? Здесь, в Университете?
– Не знаю… То есть да, конечно… в Университете… вчера вечером…
– Подождите, Тина. Что вы так волнуетесь?
– Мумине ушла на эту встречу. И не вернулась… до сих пор… Я боюсь, что… – Она всхлипнула. – Думала… ну, как обычно… а ее все нет и нет…
Я потер лицо. Так. Петька. Тоже пошел на эту идиотскую встречу. Так я и не заглянул, что он там такое разыскал в Новейшей истории. Где, кстати?.. А, в багажнике «опеля». Ладно, это надежно. Поскольку сам «опель» на стоянке при полицейском участке.
– У вас телефон есть?
– Да, вот… – Она протянула мне трубку.
Петькин номер я знал на память. Дал десять гудков…
– Что, еще кто-то?.. – В голосе Тины звучал ужас.
Я только кивнул. Набрал номер Зойки. Она откликнулась сразу.
– Это я. Как там?
– Не лучше. Сейчас его посмотрит другой хирург, и будут, скорее всего, еще раз оперировать. Я так боюсь, Миша…
– Слушай. Не выходи оттуда, понятно? Здесь вчера что-то произошло… странное. Я перезвоню или приеду… в общем, держись поближе к полиции. Ясно?
– Что произошло?!
– Узнаю – расскажу. Потом. Ты меня поняла?
– Ну… да. Поближе к полиции. Хорошо, я… буду.
– Пока. – Я дал отбой.
Год 1961Зден
01.09. Около 15 час. База «Саян», командный пункт
Я никогда не думал, что к такой жаре можно притерпеться. Однако же факт: мы не умерли и не сошли с ума. После полудня температура, достигнув ста семидесяти трех градусов по Фаренгейту, стала медленно падать. Очистители воздуха работали хорошо, не было ни вони, ни духоты. Жажда, конечно, мучила – но пока еще удавалось убедить себя потерпеть, тем более что пиво было не впрок: все выпитое через секунду оказывалось на коже. Перегрев, конечно, сказывался: в бреду ко мне приходили гости… впрочем, это не стоит пересказывать. Эльга пыталась забраться в холодильник. Потом она, не выдержав, выпила две банки подряд и потеряла сознание. Потом мне показалось, что вода из крана на самом-то деле идет, надо просто научиться включать насос. Я очнулся и пошел это делать. Насос включался с общего пульта: таким малозаметным тумблером. Я привел его в действие и пошел открывать кран. Потом пополз открывать кран. Потом все-таки открыл. Вода лилась тонкой витой струйкой, холодная. Я умыл лицо, намочил волосы и понял, что еще ничто не кончилось. Эльга лежала на полу под двумя одеялами. Я кое-как доволок ее – она сопротивлялась – до крана и стал лить на нее пригоршнями воду…
Наверное, следующий час был самый трудный. Вдруг появилась надежда… вдруг страшно захотелось жить. Что-то порвалось внутри, какая-то нужная – или, наоборот, ненужная, кто знает? – струна. Все так и перло изнутри. И у меня, и у нее.
Об этом тоже не стоит рассказывать.
На то, что стало прохладнее, мы обратили внимание не сразу. Да и что значит – прохладнее? Из жарко натопленной бани мы перешли в натопленную с ленцой. Но и это вдруг показалось роскошью.
До железной двери уже можно было дотронуться без риска оставить на ней клок пригоревшей кожи.