касается хвостом груди), и там взглядом чинит меня, как будто пальцами. Это будет, наверное, страшно больно. (Замирает; продолжает через секунду) Я не думаю, что на земле бывает так больно, как когда он будет меня чинить. Никто-никто не может сделать так больно, как он: так зачем ему отправлять меня обратно на землю исправляться? Ну, или он не все может. А я чувствую, что он все может.
Рав Арик Лилиенблюм. Но ведь гильгуль не всегда отправляется на землю исправляться – я, наверное, тебе плохо объяснил. Иногда гильгуль отправляется, наоборот, чтобы научить других, показать путь другим.
Змееныш Шуфи. Я вижу, тебе хочется взять меня в руки; ты любишь, я знаю. Ты возьми, только не надо ртом меня трогать; она трогает, ей я разрешаю, у нее рот сухой, а другие противно. (Извиваясь у рава Арика Лилиенблюма между пальцами, продолжает говорить.) Нет, я не верю, что я такой хороший, чтобы учить других: я разный, ты меня не знаешь. А если кто-то такой хороший, нечестно отправлять его на землю, это получается наказание; Бог не такой, ты не знаешь, а я знаю. И еще если ты такой хороший, ты просто не будешь понимать всех остальных, почему они делают плохое. Нет, это так не работает.
Рав Арик Лилиенблюм. Почему ты настолько во всем этом уверен?
Змееныш Шуфи (после долгой паузы, нехотя). Я однажды… лежал. Глубоко. И как будто я остался один. А только я был не один. Я с тех пор никогда не один. (Переходит на свою обычную подростковую скороговорку.) Да и вообще все это совершенно понятно. Я знаю, ты тоже уверен в том же самом, тебе просто нельзя так говорить, а мне можно.
Рав Арик Лилиенблюм. После разговоров с тобой я ни в чем не уверен.
Змееныш Шуфи. А зря ты меня слушаешь, это все неважно, что я говорю. Я просто так говорю, и ты просто так говоришь, а от этого ничего не меняется, Бог просто разрешает нам говорить что попало, потому что нам так легче. Ему нас очень жалко, он и разрешает нам делать всякое, чтобы нам было легче, вот нам и легче.
Рав Арик Лилиенблюм. Даже плохое?
Змееныш Шуфи. А я не делаю плохое, и ты не делай, вот и все. А вообще ему все равно, когда мы делаем плохое, он на нас и не смотрит. Вот как она: приходит, занимается своими делами, иногда кубик подкидывает ногой, иногда очень много раз, я видел, как она сто раз, наверное, подкидывала. Сто – это сколько? Неважно, понятно же. А я лежу, смотрю на нее. Я думаю, Бог тоже так: я лежу, она на меня не смотрит. Я специально взял, зашипел, напугал кошек: она не смотрит, ей все равно. Вот если бы кошки ей пожаловались – она бы на меня посмотрела, а так она может, заметила, а может, и нет; а мне без разницы, я на нее смотрю – это важно, а наоборот – неважно. Это я все так про Бога понял, когда на нее смотрел. Еще буду смотреть, еще много пойму. Я хорошо понимаю.
Рав Арик Лилиенблюм. Если бы ты был евреем, тебя бы называли «гаон», я думаю.
Змееныш Шуфи. А я не еврей? Мне нравится, как ты сказал, что евреи – избранный народ. Бог на них чаще смотрит, да? Мне вообще-то неважно, но приятно было бы. Мне нравится всегда быть не один.
Рав Арик Лилиенблюм. Нет, ты не еврей.
Змееныш Шуфи. А ты бы хотел, чтобы я был еврей?
Рав Арик Лилиенблюм. Очень.
Змееныш Шуфи. А ты окуни меня в бассейн, мне не жалко, если тебе от этого будет хорошо. Я буду еврей.
Рав Арик Лилиенблюм. Евреем так нельзя стать.
Змееныш Шуфи. А как?
Рав Арик Лилиенблюм. Длинная история, надо много учиться. Я родился евреем, а есть люди, которые учатся и проходят всякие проверки, чтобы стать евреями. Если ты не родился евреем, надо долго учиться.
Змееныш Шуфи (изумленно). А Богу это зачем? Ему же все нужны, вот нас окунут в бассейн – и мы сразу станем друзьями Бога, он будет не один. Он же хочет быть не один?
Рав Арик Лилиенблюм. Я думаю, очень.
Змееныш Шуфи. Ну так и начните всех подряд окунать. Нас всех подряд окунут, даже Софи, хотя она вообще ни слова не понимает. То есть понимает, я с ней хожу проповедовать, нас в пару поставили, она все правильно выучила и говорит, кубики показывать умеет, я тоже умею, но не могу, мне неудобно, что хвостом, что головой. А только она все время о чем-то думает, а еще говорит, что Бог умер и не хочет про него разговаривать, сразу рычит, зубы скалит. Я думаю, она меня убьет.
Рав Арик Лилиенблюм. Что? Почему?..
Змееныш Шуфи. Она хочет, чтобы я с ней куда-то шел, искать ее сестру. Она говорит – сестру украли и держат, надо пролезть в дом, того человека укусить и убить. Я говорю: «Я же больше никого не могу кусать, ты подумай сама», – только когда она про сестру говорит, она совсем дура, как будто ничего не понимает. Я никуда с ней не пойду, а она сердится страшно, зубы скалит, рычит. Я думаю, она рассердится и меня убьет. Это все равно, я буду с Богом и буду оттуда над ней смеяться, как она кого-то другого будет уговаривать пролезть и укусить. Может, она Бат-Шеву уговорит, фретки хорошо везде пролазят, а Бат-Шева дура. Бат-Шева всех жалеет, надо было Софи сразу ее звать. Но до крещения она меня не убьет, так что ты еще приходи разговаривать.
Рав Арик Лилиенблюм. Я поговорю с ней, ну, с этой вашей… Послушай, это ужасно, мы вместе пойдем, если собака тебе угрожает – ты должен сказать, я с тобой пойду, это ужасно.
Змееныш Шуфи. Не ходи! Ее ругать будут, а до крещения надо хорошими быть, а если она меня убьет – они рассердятся, или даже если узнают, что я думаю, что она меня убьет. Могут не крестить ее, а она очень хочет креститься, а я думаю, это неважно. Она думает, после крещения она, когда умрет, будет со своим Богом вместе, а я ей говорю: «Так Бог же умер!» Она зубы скалит, лапой меня пыталась ударить, а мне смешно. Потому что вообще-то крещение – это глупости все. Так что и ты не переживай: крещение – это глупости все, это тебе только кажется, что оно во мне что-нибудь изменит. А Бог его просто придумал для таких, как она, чтобы им легче было. Та мне говорит: ты один из какой-то большой цифры, вот ты крестишься и сразу это почувствуешь. Я ей скажу: «Я почувствовал», – пусть ей хорошо будет, мне не жалко. Пусти меня, у меня занятие скоро, вообще-то они интересное рассказывают, мне про Урию понравилось, там сразу понятно, что Богу все равно, умрет Урия или нет, а то Бог бы Давида с той женщиной задавил ногами, а Урию вкусно накормил и дал ему еще много женщин. Так что ты не переживай, крещение – это все равно. И вообще, вот ты еврей. Разве еврей от крещения больше не еврей?
Рав Арик Лилиенблюм. Это ужасно сложный вопрос. Нет, все равно еврей. Но ты же не веришь, что ты гильгуль? Или все-таки веришь?
Змееныш Шуфи. Да какая разница? Вот скажи, ты бы если узнал, что ты гильгуль, – тебе бы лучше стало или хуже?
Рав Арик Лилиенблюм. Хуже… Нет, лучше… Но я бы знал, что исправляю, я уже понял, но только, кажется, я это очень плохо исправляю. От этого знания мне стало бы лучше, но тяжелее. Так что в каком-то плане – хуже.
Змееныш Шуфи. У меня занятие скоро. Давай ты мне будешь говорить не что надо, а по-честному? А то мне с тобой скучно разговаривать. Ты до крещения только приходи, а то потом не знаю, что будет. Ты попробуй по-честному давай. Дай бог, оно тебе поможет.
76. Дышим
Стонет сизый голубочек, стонет он и день и ночь: миленький его дружочек отлетел на север, в район Галилеи, про которую почти ничего не понятно, и одна радость: голуби (большие, сизые; с серыми трусливыми горлицами все иначе) по нынешним временам оказались мало того, что сговорчивыми, – они еще и какие-то, извините, цофим, у них в голове карта страны в больших подробностях, скажешь им, куда, – летят, скажешь «ищи лагеря» – ищут. Впрочем, посмотрим, как и что они ищут: эта гениальная идея с голубями только-только пришла в голову Петровскому Андрею Сергеевичу, нашему Энди, нашему театральному гению и неуемному источнику ценных идей (например, идея не только давать, но и отнимать золотые звездочки – его, его); пока что из отправленных сизых голубочков никто не вернулся, но мы их ждем со дня на день и наверняка дождемся – недаром их сердечные дружочки остались тут, у нас, мы специально так отбирали наших маленьких посланцев; проблема только в том, что мозг у голубей – с хумусовое зерно, а ну как забудут и про привязанную к спине бумажку, и куда назад лететь, и про любовь свою романтическую? Впрочем, последнее нас пока не очень беспокоит: судя по тому, как их самочки тут у нас боле не воркуют и пшенички не клюют, все тоскуют, все тоскуют и тихонько слезы льют (ладно, про слезы преувеличение, но уж больно хорошо песенка поется), у нас есть все шансы хоть что-то узнать о Галилее: слухи ходят удивительные, вроде как никаких лагерей там нет, а живут все стадами на бескрайних пастбищах, питаются травкой и плодами древесными, а рокасет у них падает с неба мелкой крупкою, каждый день ровно столько, сколько надо, а в пятницу выпадает двойная порция, потому что в субботу не выпадает ничего. Словом, как ни крути, идея с голубями гениальная – а бороться за нее Андрею Сергеевичу Петровскому пришлось не месяц и не два, потому что всякие идиоты (среди которых, естественно, Мири Казовски) устраивали скандалы и живописали, как будет сохнуть, сохнуть неприметно страстный верный голубок: вот он уже и ко травке прилегает, носик в перья завернул: уж не стонет, не вздыхает: голубок навек уснул от измождения, отсутствия рокасета (не давать же ему порошки в дорогу? Он их будет принимать как именно?), и вообще, бумажка в полипреновом мешочке ему шейку натрет. Андрей Петровский был вынужден дойти аж до самого тат-алюфа Чуки Ладино, сперва испугав того до дрожи: мать всегда говорила тат-алюфу Чуки Ладино, что голубей обижать нельзя, голубь – птица Божия, ангелы с голубями на короткой ноге и от них узнают про все, что на земле делается. Андрей Петровский не отставал, тат-алюф Чуки Ладино тянул и тянул с ответом, просил у покойной матери совета по ночам, но та молчала, и тат-алюф Чуки Ладино лежал без сна, думал: если все зеркала плохо срастутся, мы всегда будем видеть себя кривыми – и дальше длинное, мутное, про женщин; а тут еще во время последнего визита тат-алюфа Чуки Ладино в караванку «Гимель», тоже вымученного – но некуда было деваться, ситуация с «йордим»