отчет давать не обязан, это очень понятно, это вам асон, а не чтобы пресса во все лезла, все выведывала, – это мы все понимаем, – но даже из того, что лично мне посчастливилось, повезло, случайно удалось узнать, – оно разумное, важное, полезное: вроде как алюф Гидеон замечательно придумал, что теперь в ветлагерях только снимают острые симптомы, понимаете? Замечательное, мудрое решение: если снимать только острые симптомы, насколько же больше острых симптомов можно снять, а если симптомы неострые, то они, может, и острыми никогда не станут, хамса-хамса-хамса, а в такое трудное время, которое выпало на долю нашей с вами бедной страны, разве не разумно…»
86. Мехабшаб[154]
Ему захотелось кинуть в Зеева Тамарчика венчиком для взбивания яиц, когда тот опять завел, что они заняты не тем, что надо просто-напросто оставить пробелы вместо недостающего слова и дописать уже методичку. Венчик он завел за спину и ласково спросил Зеева Тамарчика, куда тот торопится, и нет ли у него дел поважнее, и не злоупотребляют ли они его вниманием. Но тут Сури Магриб сказала из своего угла: «Мехабшаб. Это должно называться „мехабшаб“».
87. Дислалия – это…
…ничего ужасного, это просто когда произносят «фы» вместо «пы», «зы» вместо «сы» или даже «у» вместо «е», чем черт не шутит. Старшего фельдшера Ларри Лапида Костя Маев дразнит Рарри Рапидом и еще называет «Япани»[155] – за глаза, конечно, в глаза Костя не любит никого обижать, а Ларри Лапида и просто уважает, иногда Ларри Лапид хвалит его за хорошую работу, но вообще Костя Маев неожиданно для себя оказывается остроумным парнем – по крайней мере, он теперь много шутит шепотом, за дверью хозяйственной части, а лисички смеются, тоже тихо-тихо: «Кхе-кхе-кхе, тяф», «кхе-кхе, тяф», и Костя Маев тоже иногда говорит «тяф», когда ему весело, и от этого лисички снова смеются. Привезли месяц назад девять лисичек, а осталось пять, от них пахло шашлыком и горелой шапкой («не встречался ли вам маленький мальчик, тощенький такой, шапки боится?» – а откуда Костя Маев знал запах горелой шапки, он и сам не понимал, вот так разве что намечтал из книжки), одна выла совершенно звериным, нечеловеческим голосом, слышно было даже в тенте, где спали никайонщики[156], и Костя Маев от этого звука проплакал полночи, а утром пошел к Ларри Лапиду, назвал его честь по чести «самалем Лапидом» и попросил показать ему лисичек. Досужих любителей слоняться по ветлагерю как по зоопарку здесь терпеть не могли, но Костя Маев был существом послушным, ласковым, и Ларри Лапид пустил его посмотреть на лисичек через прозрачную клеенчатую стену послеоперационного тента. Их в то утро еще было шесть, этих лисичек, и Костя Маев изумился, что они совсем не рыженькие, а серо-коричневые и вообще похожи на мелких собачек с большими хвостами (а две были почти без хвостов) и с густо подведенными чем-то черным глазами, как у девчонок в те далекие, далекие, пахнущие железом и бензином ночи, про которые Костя Маев теперь помнил как-то странно, как будто кино посмотрел (и только иногда между ног, на внутренней стороне бедер, у Кости Маева при этих воспоминаниях становилось горячо, и он даже несколько раз спускал штаны – но нет, ни покраснения там не было, ничего). На шеи лисичкам были надеты пластмассовые конусы, одна лисичка лежала на боку и смотрела прямо на Костю Маева половиной обожженной морды, ему показалось, что у нее отошел наркоз и сейчас ей станет больно, но лисичка не плакала и не дергалась (а другие подергивали во сне лапами, кто четырьмя, а кто и тремя), и потом, когда лисичек перевели в обычный тент, Костя Маев пришел и стал читать этой лисичке, но и другие его тоже слушали, так что постепенно стало так: Костя Маев сидит на полу, а лисички сидят вокруг, качаются на шеях кривоватые конусы, которые режет вручную в подсобном корпусе светлобородый Витя Иванев из никогда не заканчивающихся, заготовленных на случай апокалипсиса в количестве несметных каких-то десяти тысяч плакатов «Пять причин не верить слухам». У кого-то из лисичек вокруг шеи шло слово «попадаются», у одной почти весь текст пятого пункта («5. Слухи множат слухи. Пересказав слух, родишь новых двух. А если…») тенями бегал по узкой морде, а у той лисички, что смотрела на Костю Маева из-за прозрачной стенки реанимации, конус был чистый, склеенный Витей Иваневым из каких-то обрезков и остатков; иногда все тело этой лисички резко дергалось, и Костя Маев успевал, не отрываясь от чтения, поймать падающую маленькую капельницу. Много кто из персонала приходил читать выздоравливающим; все книжки были одинакового размера, в похожих обложках – их, эти книжки, тоже, видимо, заранее готовили мудрые власти, прикапывали где-то (теперь о таком принято было говорить – «из бункера», и о содержимом этого самого бункера ходили слухи один удивительней другого); читали кошкам и собакам, читали мангусту и майнам, читали несчастной лосихе, которая постоянно озиралась одним глазом, искала у себя под ногами кого-то маленького, теплого, хрупкого, безрогого и спрашивала недоуменно: «Где они? Где же они?..» Читали в основном детское, потом обменивались в курилках и отдыхалках курьезами нелюдского восприятия («Элиэзер вэ-а-гезер»[157] – это же умереть что; смеялись до поздней ночи и каждый день, с новой партией пациентов, возникали новые истории; из-за толкований к «Плуто» случались драки, а «Винни-Пух» в исполнении одной из медсестер слушали в двести, наверное, ушей, и медсестра теперь ходила знаменитой). Но лисички были умные, и Костя Маев читал им про Иофора, тестя Моисея, и как тот поверил в народ и Бога Израилевых, и принес этому Богу жертвы, и все стало хорошо. Читал Костя Маев по своей тетрадке, всем на уроках Танаха выдавали такие удобные толстые тетрадки, с одной стороны тетрадки можно было записывать за учителем, а с другой стороны ты делал домашнюю работу – своими словами излагал библейские истории, а учитель Грег Даян потом проверял и помогал поправить, чтобы все было по Торе. Когда Костя Маев читал лисичкам про Иофора первый раз, он нервничал, что они не поймут, но они слушали, лениво щурились на солнце, похлопывали по резиновому полу хвостами, да еще однажды та самая лисичка перебила его на середине фразы и сказала: «Парень, невпадлу, сбегай принеси воды, пожалуйста». Костя взял миску и побежал за водой, за спиной у него раздалось тихое «кхе-кхе-кхе, тяф», но это было ничего, у Кости Маева и у самого першило в горле, очень сухой был этот отфильтрованный воздух. Он побежал к кулерам, боясь, что лисички разбредутся по подстилкам, и тут же во что-то влетел, и услышал детский визг: миска-то, оказывается, еще была полна воды, а вот и детская экскурсия, их стали привозить недавно, чтобы прикомандированные к ветлагерю верблюды не возвращались порожними из «Гимеля» и «Далета», и сразу вели детишек в тент к выписанным, развивать эмпатию и учиться лучше понимать наших новых маленьких друзей. Что они делали около нашего тента? Ну, их трое, и они слышали, что тут есть тигр, и вот… Та писюшка, которую Костя Маев случайно облил водой, спрашивает, где тигр, и Костя Маев вдруг преисполняется восторга, и заговорщицки сообщает, что у него есть кое-кто получше тигра, и на цыпочках, точно актер в детском спектакле, ведет писюшку с ее пажами за собой, и говорит: «А вот и мы!» – и весело раскидывает руки. Они смотрят на Костю, его лисички, и та, которая послала его за водой, по воду, говорит: «Охуел, что ли?» – а потом медленно поворачивается к нему мертвой, скрюченной половиной морды. Детский вопль раздается у Кости Маева за спиной, умножается на три, лосиха бросается вперед, крича страшно и трубно: «Там они! Это они!»; падают и подпрыгивают капельницы, рвется тетрадка, взлетает в воздух отброшенное копытом хрипящее серо-коричневое тельце со сведенной крючковатой лапой, изо рта у этого тельца удивительной красоты веером вылетают капли крови, и пока тельце летит, подведенный черным страшный глаз смотрит на Костю Маева, а Костя Маев, так и застывший с дурацкой улыбкой, распахнутыми руками и пустой лисьей миской, чувствует, как эти криво торчащие когти что-то вытягивают у него изнутри – кишочки, жилочки, потрошка, – тянут-потянут, тянут-потянут, тянут-потянут.
88. На наших и на ваших
Смотреть было не надо, незачем, если бы он смотрел, он бы не выдержал, не выдержал бы и бросился на них; два раза это едва не стоило ему жизни, а один раз стоило ему трех пальцев – Сувар Марбури сказал ему тогда, что это как подарок ко дню рождения, осталось ровно столько пальцев, сколько ему лет, но он не знал тогда, что такое день рождения; так вот, если он смотрел, то не умел ждать: глаза как будто переполнялись, а потом их заливало черным светом, и он бросался вперед и кричал, и убивал, и его убивали, но не убили. Кроме того, глаза надо было закрывать, потому что белки видно в темноте; их учили подолгу держать глаза закрытыми и не засыпать, и хорошо научили. Поэтому сейчас он не стал смотреть, закрыл глаза и стал нюхать воздух, и вдруг исчез и появился в совсем другом месте: в той деревне с настоящими каменными домами, это называлось «медицинская база». Никого не было на базе, к их приходу все давно уехали, убежали. Им было велено разбиться на пары и обойти базу, если увидят кого-то – не стрелять: таких людей, какие бывают на медицинской базе, имело смысл связывать и приводить Сувару Марбури, Сувар Марбури обходился с ними хорошо и потом получал за них деньги. Он пошел искать в паре с Атифом Амхаром, Атиф Амхар был большой, плечи у него были как коромысла, и поэтому в узкие места Атиф Амхар протискиваться не мог, а он, Марван Гаранг, мог, и поэтому если где-то была закрыта дверь, они обходили каменный дом, выбивали камнями окно или форточку, а потом Атиф Амхар подсаживал его, он срезал ножом сетку и забирался внутрь. Он помнит, как запах, этот невероятный запах ударил ему в ноздри, как только на землю полетели осколки стекла. У Атифа Амхара нос был сломан, Атиф Амхар не чувствовал никаких запахов, стоял и пыхтел там, внизу. Здесь не было сетки, он полез внутрь и утонул в этом запахе, таком сильном, что он стал задыхаться, но не мог уйти, все стоял и стоял, пока снаружи не заныл Атиф Амхар. Он не знал, что это за удивительные, благоухающие, нежные на ощупь ярко-голубые камни, он никогда раньше не видел такого мыла, а если и видел до войны, то забыл, для мытья Сувар Марбури выдавал им огромную бутылку с жидким детергентом, он пах фальшивыми цветами и горючим. Он набрал полную сумку этих камней, но все равно в комнате оставались еще сотни, а может, тысячи таких, в больших белых коробках с нарисованными на них очень красивой белой женщиной и белым же младенцем с синими страшными глазами, как у водяного. Он не хотел, чтобы Сувар Марбури видел эту женщину, но не мог и помыслить о том, чтобы утаить находку от Сувара Марбури. Он принес Сувару Марбури голубые камни и спросил: «Они волшебные?» Сувар Марбури расхохотался, плеснул себе на руки из бутылки и показал, как на ладонях и вокруг камня собирается пена, а прекрасный запах передается рукам человека. Сувар Марбури разрешил им всем помыть руки с мылом, и все они до самой ночи нюхали свои ладони, но ему этого было мало. Утром, когда Сувар Марбури отпустил их отдыхать после учебной стрельбы по маленьким пустым банкам из-под своего пива,