ебя от этой будто бы чужой, а оказывается, общей боли. В другой раз Валя и Витя с мальчиками приезжают к нам наверх проведать: «Что-то вас давно не видно». Сидим в большой комнате, мальчики едят кекс, с интересом поглядывают на компьютер. Нам приятно их внимание, нам хорошо с ними. К сожалению, семья эта скоро переезжает в Оффенбург. Женечка размышляет, не снять ли их большую квартиру, где стоек человечий дух, и не поселиться ли окончательно в Дурбахе.
Окрепнув, Женечка начинает бегать по лесным дорогам, играть в теннис с отцом и Энн, берет несколько уроков тенниса и пишет по этому поводу подруге Наташе:
У меня с прошлой пятницы появился потрясающий – рыжий и веснушчатый, что немаловажно – тренер в Дурбахе, в результате чего мое теннисное усердие уже почти неделю как удвоилось.
Изредка ходим в бассейн. Бродим по лесным дорогам, напевая «Виноградную косточку в теплую землю зарою…» или «Ты у меня одна». Эту песенку Визбора Женечка учит меня петь на два голоса.
Часто по вечерам, когда стемнеет, мы ходим на веранду замка с бутылкой местного красного вина и стаканами в карманах. Неторопливо пьем вино, любуемся гаснущей полоской заката, зарницами и всходящей над сосновой рощей желтой луной.
Темнело. Стаи летучих мышей, дотоле невиданных, устрашающе таинственных, рассекали воздух. Мы возвращались домой. Теплый вечер дышал в окно. Огоньки далеких домов, взобравшихся на окружающие нас холмы, расплескивали темноту, а наши настольные лампы, облепленные ночными бабочками, очерчивали вокруг волшебные круги, ограждающие нас от тревоги. Внезапно резко вспыхивали зеленоватым светом ветви деревьев, разгораясь от прожекторов, поднимающихся на замковый холм машин. «Кто бы это мог быть в столь поздний час?» – гадали мы с Женечкой.
Мной правят птицы и раскаты грома.
Несколько раз за лето выезжаем в другие города. Особенно памятна поездка в Гейдельберг. Гейдельберг был для нас не просто прекрасным городом. Здесь Женечка мечтала учиться на социологическом факультете, знаменитом своей школой. Не сейчас, конечно, а со временем: взять длительный отпуск на работе (такое возможно) и поступить в здешнюю аспирантуру. И вот мы поездом едем в Гейдельберг. На трамвае едем не в ту сторону, заезжаем в незнакомый, безликий район. Стараемся не падать духом, возвращаемся и выходим из трамвая возле поднимающейся вверх обрамленной зеленью дороги («заветной философской тропе»), вдоль которой стоят исследовательские корпуса. Шагаем воодушевленно в гору, день мягкий, теплый со свежим ветерком. Женечка открыта впечатлениям, ласкова, красива. Долго отдыхаем на смотровой площадке, почему-то на нас поглядывают. Должно быть, в нашем душевном подъеме есть что-то необычайное. Мы смотрим на панораму города и вглубь себя, мы чувствуем друг друга, мы вместе. Спускаемся по крутой тропинке, мощенной выпуклым скользким булыжником, и оказываемся в нарядном центре города. Здесь обедаем в уличном кафе. Заходим в университетскую книжную лавку, листаем замечательные философские книги, встречая знакомые имена. Покупать не решаемся – оставляем на потом. На университетском здании вывеска – «Летние курсы». Загадываем как программу-минимум на следующее лето выхлопотать на работе поездку сюда – изучать немецкий язык. Случайно набредаем на библиотеку, знаменитую гейдельбергскую университетскую библиотеку. Женечка заходит внутрь, а я остаюсь поджидать на улице.
Добрый, почти безмятежный день дорог чьим-то вниманием, запечатлевшим нашу совместность, отчего-то и это важно.
За эти годы, за долгие пребывания и короткие наезды, я был здесь, по-моему, счастлив и несчастлив примерно в равной мере. Счастье и горе просто навещали, хотя иногда оставались и после меня, словно прислуга. Я давно пришел к выводу, что не превращать свою эмоциональную жизнь в пищу – это добродетель.
Женечка: «Я – дроздик, я – дроздик. Мама, скажи что делать-то, что делать?» – обычно после сна, ребячливо, убегая из сегодняшнего дня в безмятежность детства. То были светлые месяцы: март, апрель, май, июнь, июль. То были горькие месяцы.
Вот что сама Женечка пишет в это время своим друзьям.
Из письма доктору Шкловскому:
…Удивительно, что так долго пишу Вам письмо. На какую тему? Медицинскую? Философскую? Стесняюсь обеих. Чувствую себя хорошо, жаловаться не на что, хвастаться боюсь из соображений предрассудковых.
Весь прошедший год посвящен размышлениям о том, как надо жить и как жить дальше. Подозреваю, что хотя бы извилин в мозгу несколько прибавилось, так как количество седых волос увеличилось лишь на два; незнакомые люди на работе дают пятнадцать с половиной, принимая за дочь подруги, а кассир при входе в бассейн недавно спросила, есть ли уже шестнадцать, решив продать билет подешевле. Судя по записи в паспорте, мне двадцать шесть. Поэтому на внешнем виде год усиленной мыслительной деятельности отразился скорее как регресс.
В последнее время крепко полюбилась книга под названием «Иосиф и его братья», пленительная, конечно, не только своим сюжетом, но сюжетом в особенности. Ее герой на рубеже первого и второго томов пересматривает свои ценности, ставя их с головы на ноги (аналогично, надеюсь), правда, на все про все у него уходит всего трое суток, но и те времена – он жил задолго до РХ – думается, были не столь переполнены искушениями. Откровенно, это одна из очень немногих книг, осиленных за последнее время. Интересный и грустный феномен: количеством воли, ушедшим на то, чтобы поправиться, похоже исчерпались все имевшиеся запасы. Это подтверждается не только чтением, точнее нечтением, но и тотальной неграмотностью, с которой Вы обязательно здесь столкнетесь. Пребывание в реанимации вымыло из меня и русскую, и английскую грамматику, делаю смехотворные ошибки, которые вылавливаются spell checkom по-английски, но не по-русски. А воли на то, чтобы перечитать правила, как раз и нет. Несмотря намой продолжительный и мучительный мыслительный процесс, главный вопрос остался непонятым: по-большому счету, свобода есть?? Больше импонирует полный фатализм, но сомнения возникают все регулярней…
Из письма Оле Митрениной:
…вся жизнь беспощадно раскололась минимум на три куска – 25 лет до болезни, почти год самой болезни (эдакие романтизм и просвещение) и наступивший недавно модернизм. Попытки их склеить пока не кажутся удачными. Если это когда-нибудь произойдет, тот период можно будет назвать современностью. На сегодняшний день все желания сводятся к одному – протянуть как можно дольше – тот редкий случай, когда количество, я верю, переходит в качество; амбиции отсутствуют полностью; шум ливня, перекликающийся с пением дрозда, буйно зеленеющий в окне грецкий орех с множеством плодов и холмы в виноградниках приводят в состояние трепетного восторга. Наверное, это банальность, видеть в природе целителя, но для меня это открытие, а не штамп. Кругом все интересно, в первую очередь цветоводство, астрономия и орнитология. Но предваряются они обязательными оздоровительными процедурами, такими как плотное вегетарианское питание и двухкилометровые пробежки, являющиеся, на мой взгляд, залогом столь желанного долголетия. В таком духе жизнеутверждающей философии я могу продолжать долго.
Еще один фрагмент из письма Наташе Бражниковой:
Неужели для того, чтобы полюбить город, надо из него уехать, чтобы начать дорожить жизнью, надо ее почти потерять, чтобы зауважать работу – получить на несколько месяцев отпуск, чтобы оценить природу – годами жить в городе, проводя выходные в библиотеке или на диване, а отпуск не брать вообще…
Из письма дедушке:
Здравствуй, дедушка, жаль что предыдущее письмо не дошло, попробую еще раз. Кто не рискует, тот…
Заканчивается мой продолжительный отпуск-бюллетень. За отчетное время я приобрела следующие специальности. Парикмахер. Папа пострижен три раза. Каждый раз стрижка была все радикальнее (короче), что не значит кривее. Можно сказать, что наши прически стремятся постепенно сравняться, как две машины из учебника математики, которые выходят навстречу друг другу из пунктов А и В. Мама пострижена один раз, мама в отношении волос очень покладиста – когда отрастают, носит хвост. Кулинар. Первым опытом был пасхальный кулич. Все делалось строго по книге о вкусной и здоровой пище. Но тесто не поднялось. Последовавшая тщательная разборка показала, что была использована какая-то чрезвычайно нестандартная мука, вдобавок черного цвета. Мораль: семь раз отмерь, один раз купи. За куличем последовали бананово-финиковые булочки и пирог с ревенем. Надеюсь, это только начало.
Все сделала, как ты велел вчера по телефону; погладила «костюмчик», чтобы выглядеть как «настоящая западная дама», так это у тебя называется? Теперь важно не расплакаться в самый ответственный момент от переизбытка чувств.
Как Переделкино? Сколько собак живет на главном крыльце? С кем сидишь за столом?
Будь здоров, привет от родителей.
Сталь существует для того, чтобы выдерживать давление.
Шестого августа на очередной консультации доктор Мульвазель сказал Женечке: «Через полтора года Вы будете считаться здоровой». Эти, казалось бы, обнадеживающие слова, надорвали Женечкин душевный подъем. Они прервали движение к выздоровлению и опустошили.
С сентября 1998 года Женечка выходит на работу на полный рабочий день. Пытается справиться с ощущением аутсайдера, изгоя. Женечка изменилась, а жизнь оставалась той же, не воздавала за перенесенные страдания, а словно еще пуще наказывала за них человеческой жестокостью.