Женечкина самодостаточность изглодана болезнью, муками. Женечка восстановится, воспрянет, только ей надо помочь, хоть немного помочь. Голой души можно касаться только с лаской, нежностью, любовью. Возможно ли это? Взоры и касания чаще пытливы или равнодушны. Помнится, Женечка говорила, что одна улыбка, обращенная к ней, способна осветить весь день.
Но улыбки случаются не часто. И начинается новая пытка, пытка жесточайшим одиночеством, не добровольным, ищущим глубины, а вынужденным, подпольным. Женечка возвращается с работы с измученным и ожесточенным лицом, часто рыдает, упав на кровать. Когда я звонила из Дурбаха и спрашивала Женечку как она провела вчерашний вечер, обычно слышала: «Ничего не делала. Спать легла в половине девятого».
Нет, Женечка не склонна сдаваться, она воссоздает московский образ жизни: работа, библиотека. Вот что она пишет об этом в письме доктору Шкловскому:
Стихотворение прочту и отправлю с удовольствием, как только найду, найду, когда дойду до библиотеки, дойду до библиотеки, когда пройдет насморк. Поход, надо сказать, будет плановый. Недавно я вернулась к своему излюбленному занятию – походам в библиотеку. Вам знакомо такое времяпрепровождение? У меня оно было основным восемъ(!) лет: пять – учебы, ежевечерне, обычно вторые половины семестров, три – вечерами после работы, приурочивалось преимущественно к аттестациям в аспирантуре.
Географически, Иностранка расположена удобнее: возвращения домой по бульварам (до сих пор восхищаюсь тем фактом, что мы соседи, мы живем в доме семь на Чистых прудах), но у Ленинки фонд много больше…
Как-то приносит домой книгу Фолкнера «Как я умирала» – не знаю, прочла ли ее Женечка. Начинает посещать языковые курсы, берет уроки в автошколе.
Женечка нашла другую квартиру: с прежней хотелось бежать, столько она вобрала в себя беды. Предстоял переезд. Для обустройства и покупки необходимых шкафов Женечка берет в банке кредит, а мне объясняет: «Если не погасив долга, я умру, то, чтобы вы знали, за меня будет выплачена страховка». Я взвиваюсь, но не нахожу, что ответить.
Новая квартира Женечку радовала. Сомнений не было, квартира хороша, просторна, удобна, и так чудесно расположена – совсем рядом с парком Оранжери, рядом с работой. Вокруг дома сад: фруктовые деревья, чудесная, необыкновенно густая ель, кусты роз. Из окон видны синие горы – это наш Шварцвальд, исполинские деревья парка, красные черепичные крыши, на трубах которых часто греются аисты, доверчиво открывая нам свою жизнь и при этом оставаясь добрыми волшебными существами.
В Женечке рождается новое понимание своих стремлений и ценностей.
Вот что она пишет Паше:
…Иосиф прерван в самом начале второго тома, но надолго откладывать не хочу, слишком символична была предыдущая пауза. Напоминаю сюжет. Иосиф родился одиннадцатым сыном, но получил первородство, поскольку пользовался особенной любовью своего отца. Однако не видел в этом ничего чрезвычайного, так как упивался чувством собственного превосходства, которым без излишнего стеснения делился с братьями, до тех пор, пока братья в очередном приступе ревности не ушли из дома на расстояние нескольких дней пути пасти стада Иакова. Когда Иаков надумал вернуть сыновей, он снарядил в путь Иосифа. Последний, добравшись до братьев, был жестоко ими избит и сброшен погибать в некий высохший колодец, где пролежал три дня и три ночи, прощаясь с жизнью и страдая от физических недомоганий, а в промежутках «пересматривая ценности», до тех пор, пока случайно проходивший мимо караван его не спас. В частности, в колодце ему открылось, что он глубоко заблуждался, считая, что окружающие его безусловно любят, и небрежно относясь к братьям. Настолько глубоким показалось ему это заблуждение, что по спасении он не решился возвращаться к отцу, а восприняв спасение как новое рождение, проследовал мимо Иакова дома в чужую Египетскую землю.
Как данный пересказ библейской истории, изложенной Манном?
Женечка говаривала, что она ничего больше не будет очень сильно хотеть, не будет стремиться ни к каким конкурсам и рекордам, у нее нет больше никаких амбиций, и не влекут ее никакие ристалища. Она хочет любить близких и ищет тишины. Как если бы, оглядываясь назад, Женечка видела, что ее желания вступали в неравную борьбу с судьбой, борьбу, заведомо обреченную на поражение. А может быть, Женечка обнаружила, осознала в себе вместе с яростной жаждой жизни и платоновское ощущение мироздания: «Ничто из человеческих дел не заслуживает особых страданий, и мудрость заключается в самоотрицании и самоотказе». Недаром Женечка оспаривала слова подруги, утверждавшей, что смысл жизни состоит в том, чтобы оставить след на земле. Женечке ближе цветаевское отношение к жизни:
А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем —
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени
На стенах…
Может быть – отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?
Так: Лермонтовым по Кавказу
Прокрасться, не встревожив скал.
А может – лучшая потеха
Перстом Себастьяна Баха
Органного не тронуть эха?
Распасться. Не оставив праха
На урну…
Может быть – обманом
Взять? Выписаться из широт?
Так: Временем как океаном
Прокрасться, не встревожив вод…
…И никого не защитила
Вдали обещанная встреча,
И никого не защитила
Рука, зовущая вдали.
С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
Всей кровью прорастайте в них.
И каждый раз на век прощайтесь!
И каждый раз на век прощайтесь!
И каждый раз на век прощайтесь!
Когда уходите на миг!
В это время Женечка живет в Страсбурге большей частью одна. Мы с отцом лишь завозим продукты, и я что-нибудь готовлю впрок. Присутствие родителей в эту пору тяготит Женечку, как если бы оно означало ее зависимость, неумение обходиться без них. Оно мешает утвердиться в самостоятельности, обрести волю, располагать собой безгранично. Живя той осенью в Дурбахе, спускаюсь с холма к телефонной будке услышать Женечкин голос, распознать ее настроение, приласкать, утешить, ободрить, ободриться самой.
Случается, кто-то осторожно и вопросительно окликает Женечку. И Женечка как будто готова откликнуться. Женечка учится быть терпеливой, она понимает: приближаться к ней страшновато, надо, чтобы отпал ярлык болезни, надо прятать надрыв, не брать слишком высоких нот, не делать «резких движений».
Нечаянно Женечку настигает радость – поездка в Париж со старым приятелем Жекой, жившим когда-то в Ленинграде, а теперь переехавшим в Америку «Как жить хорошо, я такая добрая!» – отзывается Женечка.
– Представляешь, мама, как здорово, ведь можно будет говорить, говорить, – не нарадуется Женечка.
Женечка тщательно подбирает костюм к поездке, немного хмурится, стесняясь этого, а потом, не умея и не считая нужным ничего скрывать, объясняет:
– Ведь Жека будет фотографировать и фотографии пошлет в Ленинград Паше. Неизвестно, как долго будут храниться эти фотографии у Паши; может, всегда.
О Женечке и Паше говорить невозможно, начинаю плакать и колотиться еще пуще. С Пашиного разрешения привожу фрагменты Женечкиных писем.
Пашенка, я была бы рада написать тебе достойное письмо в ответ, но сейчас окажется, что это невозможно, и известно почему: признаюсь тебе, что мне надо мучиться зверски, чтобы получилось что-нибудь толковое. Хотя я люблю, и не меньше, а больше, когда происходят чудеса, безо всяких стараний, а только молитвами и обязательно неожиданно, так что можно только радоваться взахлеб. Как, например, наша история, вернее ее продолжение после перерыва, и даже не оно, а каждое твое появление. Двух лет хватило, чтобы я почти перестала надеяться, и тем сильнее была радость, когда ты приехал, и она не слабеет, по мере того, как звонит телефон, поскольку привыкнуть к твоей благосклонности теперь, увы, я не в силах. А в промежутках твое любимое «я так один» или «нет одиночества больше, чем память о чуде» – что то же самое.
Я помню прекрасно все подробности нашей тогдашней встречи, – конечно, я переживала настоящее событие. И как ты первый раз открыл рот, усадив нас пить чай у себя дома, и как мы шли в тот же вечер втроем по Каналу уже к себе, и ты рассуждал о цветовых эффектах неба над собственным городом (я не могла вспомнить тогда ничего о московском небе, это был полный идиотизм: все помнят все цвета неба над своим городом), и все взгляды, и то самое знаменитое ощущение сквозняка под ребрами, и прощание. Я много думала о тебе все это время. Такие встречи случаются редко, и я бережно храню о них память. Еще не знаю, зачем ты приехал на этот раз, но догадываюсь, что произошло новое чудо, и приятно, что вместе с ним появилась возможность во всем признаться.
Я начала письмо до Нового года (несколько строчек); тогда у меня не было елки, теперь она есть – маленькая ароматная красавица, похожая на птицу, с привязанными к ней сосновыми шишками, нелепо, но если не быть ботаническим педантом, то смириться можно. Она – единственное, что напоминает о празднике (любимом празднике), потому что настоящего новогоднего настроения нет. Наверно, у вас в Ленинграде по-другому.
Ты, кажется, не хотел больше писать мне. Поэтому я не жду ответа.
Паша, я не знаю, как ты отличаешь декабрь от января и различаешь ли их вообще (ну, конечно, конечно различаешь), для меня не существует двух более контрастных соседних месяцев. В декабре праздник; это не означает, что в декабре веселье – праздник может быть грустным, но благодаря ему все события торжественны и каждое знаменательно, и им не только раздается смысл,