«Ни печали, ни страха не надо, если в Вас нет ничего общего с другими людьми, будьте ближе к вещам, и они вас не покинут… – говорит Рильке. – Все ближнее удалилось от Вас – значит Ваша даль уже под самыми звездами и очень обширна, радуйтесь росту Ваших владений, куда Вы никого не возьмете. И будьте уверены и спокойны в общении с ними и не мучайте их Вашими сомнениями, и не пугайте их Вашей верой или радостью, которую они не могут понять». Как тихи, как покойны эти слова, на миг и сам затихаешь, прислушиваясь, не умея войти в их заповедник.
Мне счастье, мне горе – написать слово «мама». Еще пронзительнее услышать: «Мама», – зовет Женечка, такое случается – и на кромке сна, и наяву, порой прямо на улице. Мне счастье, мне горе – произнести твое имя – Женя, услышать из уст любящего тебя – Женя. Один премудрый человек, священник Георгий Чистяков, сказал мне: «Может, мы нашим детям, тем, которые ушли, еще нужнее». И еще сказал, всем сказал: «Пройдя через невыносимую боль, человек начинает верить в жизнь вечную». Хожу по миру, побираюсь крохами чужой мудрости, жду прозрения, и брезжит где-то вера легкими такими, убегающими от взора, облаками.
А сейчас самое нужное и важное для меня в словах отца Георгия – признание того, что можно и так: быть мамой, быть нужной ушедшему своему ребенку, мамой-сиротой и все-таки мамой. Как Женечка тогда сказала: «Мамочка, ты всегда будешь моей мамочкой?» Женечка, верно, тоже как раз об этом говорила. А я опять о своем. Есть же такие прижизненные и пожизненные звания: вдова, вдовец – людей и во внешней, земной их жизни не разъединяющие, а соединяющие. Маленький человек, твоя мама, Женечка, никак без внешнего обойтись не может. Разве мало мне нашей внутренней неразрывности? Разве мало мне твоего вопроса, а по сути, упреждающего мой вопрос ответа? Потому что знала ты грядущий мой вопрос, и знала всю мою слабость, и хотела облегчить мою участь ответом – признанием того, что всегда, всегда я буду твоей мамой, Женечка моя. И потому я буду всегда твоей мамой, моя маленькая, потому что ты, Женечка, пребудешь всегда.
Женечка моя, я тщусь добраться до заоблачных высот, до глубины схороненного внутри колодца, «хорохорюсь» (твое слово, Женечка), а мне все мало… Мне необходима ты здесь, сейчас и всегда, я не доросла до твоей великой вечности. Знаю, что дорасту только в смерти. И еще мне надо понять слова Толстого: «Жить надо всегда так, как будто рядом в комнате умирает любимый ребенок. Он и умирает всегда. Всегда умираю и я».
Женечка, послушай меня, я прочту тебе строки Бродского:
Мать говорит Христу:
Ты мой сын или мой Бог?
Ты прибит к кресту.
Как я пойду домой?
Как ступлю на порог,
не поняв, не решив:
ты мой сын или Бог?
То есть мертв или жив?
Он говорит в ответ:
Мертвый или живой,
разницы, жено, нет.
Сын или Бог, я твой.
Эти слова, Женечка, – мое заклинание, моя сегодняшняя молитва, забегающие вперед непонимания моего, я им просто отдаюсь, этим словам, и они меня куда-то ведут, туда, где светло, туда, где ты, моя маленькая.
Я не хочу плохо думать о людях, но любовь, как известно, серьезней политики, так что не мешает все предусмотреть и поостеречься.
Женечка едет с приятелем в Париж. Женечке с ним легко, свободно, уютно. Они обходят весь город. Женечка, уже бывавшая здесь, показывает Жеке свои излюбленные уголки, любимый Люксембургский сад, потом приятель скажет, что Париж для него – это Женечкин Париж.
В следующий раз Женечка едет в Париж одна, на выставку фаюмского портрета в Лувре, обходит и художественную ярмарку в квартале Маре.
Перекусывает в кафе, рядом нарядная старушка обращается к Женечке:
«Отчего вы так грустны? Вот Далида трижды пыталась покончить с собой, на третий раз успешно».
Женечка привозит из Парижа альбомы, картину: два суровых лица – мужское и женское, в них твердость, бесстрашие, отдельность и неразрывность; две прелестные картинки, влекущие безымянными тайнами цвета и света; подарки и маленькую бархатную шляпку, в которой отправится в свою последнюю больницу.
Вручая мне подарки: замечательной красоты крест и легкий, радостной расцветки шарфик, Женечка строго говорит: «На следующую художественную ярмарку, что состоится в апреле, поедешь ты». Одарить сразу всем: чудесами, надеждой, будущим – это твое, Женечка. И в последний раз Женечка в Париже в обществе коллеги Томаса и подруги Оли, которая и затеяла эту поездку и пыталась, как могла, снять напряжение, возникающее от новизны такой компании и невнятности взаимных ожиданий. Оле это отчасти удается. И перед Женечкой предстает цветущая земная реальность: прогулки, Париж под дождем (когда идет дождь, Женечка вместо зонтика надевает свою бархатную шляпку), комплименты и песенки Томаса, рисующего Женечкин портрет, доверительные разговоры, кафе, Гранд-опера, дискотека.
Женечкины портреты – а рисовали Оля, Сечкин, Томас – почему-то не сохранились. Верно, Женечка уничтожила их вместе со всей своей корреспонденцией.
Томас, «человек-невидимка», человек необычный, ибо умеет смеяться на похоронах (может, он из тех избранных, для которых смерть – величайший праздник, гадать не буду), своей осторожной заинтересованностью и нескрываемым любованием украсил последние вольные Женечкины дни. А потом, когда взъярилась болезнь, устранился, наверное не желая докучать своей особой больной Женечке. Я как будто его оправдываю – да нет, больно за Женечку, в нем обманувшуюся. Должно быть, осторожность – самое яркое его достоинство, ставящее, полагаю, все остальные под сомнение.
Последнее воскресенье ноября. Женечка идет в гости, как раз к Томасу: старательно приготовленный обед, занимательная беседа. А на обратном пути Женечку настигает одышка, или что-то такое, от чего начинает колотить тревога, что так похоже на болезнь. Дома Женечка судорожно ищет медицинскую страховку, нет, не находит… Да она вообще-то и не нужна – это снедает тревога. А я в ту ночь мечусь в Дурбахе.
Выращенная надежда дает брешь, которая заполняется страхом. На другой день, гонимая тревогой, Женечка идет к врачу-терапевту. Но та безмятежна, ведь недавно был сделан анализ крови, он вполне удовлетворителен, это просто Женечкина повышенная мнительность и только.
И мы успокаиваемся, мы ведь так хотим быть успокоенными.
Красота при низких температурах – настоящая красота.
Впереди поездка в Москву. Женечке хочется домой, хочется утвердиться в своей возможности пересекать пространство, хочется убедить в этом неверящих в ее силы. С чрезвычайной отчетливостью вспоминается декабрь 1998 года, аэропорт Франкфурта, Женечка в черных брючках, черной вязаной кофточке (хотя не так давно сказала: «Не буду больше носить черное») везет тележку с багажом по коридорам и переходам – ловко, стремительно, как будто знает все повороты заранее. Облик бегущей, убегающей…
Нас встречает уют родного дома. Женечка, как и в прошлый свой приезд, сразу тянется к пианино: звучат романсы «Утро туманное, утро седое», «Гори, гори моя звезда!» Старенькое пианино Женечка любила тем больше, чем старше становилась, минувшее концентрировалось, воплощалось в нем, несло в себе загадку времени. Пожелтевшие его клавиши под Женечкиными пальчиками отзывались чистой и бескорыстной печалью. К тому же пианино, как это обычно бывает, служило полочкой для безделушек. Жил на нем маленький лебеденок с большими бирюзово-голубыми глазами. Когда Женечка, вытирая пыль, расставляла безделушки, то как-то так разворачивала лебеденка к часам, что они явно друг на друга заглядывались и друг к другу прислушивались и в конце концов подружились, строгие, чинные, чопорные часы и бесконечно изящный маленький лебеденок. Что за нужда у лебеденка в часах, а у часов в лебеденке, только Женечка ведает. И когда заходил разговор о переезде в Страсбург, о переезде настоящем, с вещами, Женечка всегда имела в виду пианино и книги. И сейчас на одной из книжных полок в ряд выстроились самые важные и нужные, подобранные Женечкой для переезда, книги. Они отстранены, неприступны, «часовые любви».
Встречи с людьми из прошлой, не отягощенной ужасом, жизни – с ними можно быть естественной, можно быть самой собой. Женечкиному достоинству ничто не угрожает, ведь все знают, какая Женечка сильная, смелая, решительная. Женечка встречается с родными, с веселыми подружками по прежней работе, много времени проводит с доброй, преданной Наташей.
Наташа ждет ребенка. Известно, что будет девочка. Они с Женечкой выбирают имя и решают назвать ее Дашей. Помню, я сама когда-то колебалась между Женей и Дашей, выбирая Женечке имя. И растет теперь у Наташи Даша, дай ей Бог здоровья, маминой доброты и красоты.
Женечка знакомится уже не только по письмам с московским доктором Шкловским, мудрым, душевно щедрым человеком с абсолютным слухом на чужую боль. Он не просто допускает нас до себя, но как-то удивительно отзывается на все наши звонки, вопросы, не уклоняясь, не ссылаясь ни на занятость, ни на усталость, что само по себе тоже редкость. Всячески нас поддерживает, пытается поселить веру в самих себя и врачей, да и в Промысел Божий, научить смирению, ненавязчиво подсказать: Жизнь (это у доктора Шкловского она с большой буквы, не у меня), она всюду, она всякая, не отрекайтесь от нее, не отказывайтесь, цените и то, что выпало вам. Когда Женечка лежала в коме, стоял октябрь 1997 года, доктор Шкловский сказал мне: «Поднимите голову, посмотрите на небо, посмотрите на деревья, до чего же они сейчас красивы». А в другой раз, в такие же лютые дни, сумел, отважился произнести: «У каждого свое счастье, у одних – с мужиком в ресторане посидеть, а у вас – приехать в больницу увидеть свою дочь и быть с ней».
В те дни я еще была сама собой, умела быть благодарной и была доктору Шкловскому за эти слова благодарна. Прямые медицинские советы доктор Шкловский давать избегал, полагая, что, «не имея перед глазами полную картину болезни, в ход лечения вмешиваться не следует», пояснения же давал, не скупясь. В Женечкином представлении доктор Шкловский так и пребывал скорее духовным наставником, и в этом качестве он Женечку не разочаровал. Женечка подписывает доктору Шкловскому научные медицинские журналы – это Женечкино посильное участие в помощи больным. Детишкам доктора Женечка привозит из Страсбурга старательно выбранные на рождественской ярмарке елочные украшения. Может быть, наряжая елку, они