будут вспоминать Женечку?
«Я понравилась доктору Шкловскому?» – спрашивает Женечка, побывав в гостях у доктора, благо он наш Чистопрудный сосед. И я, видя, как светится лаской Женечкино лицо, уверенно отвечаю: «Конечно, понравилась».
Доктор Шкловский нас не бросил. Обменивался письмами с Женечкой, вернувшейся в Страсбург. Не снисходил, а вверял ей свои мысли и, как подарок, принимал Женечкины, пытаясь удержать на краю земли. И письма Женечкины сохранил. Я благодарна доктору Шкловскому, но благодарность моя мешается с обидой и вопросом, который впору адресовать Господу Богу: отчего он, доктор Шкловский, не спас Женечку? Значит он не тот «чудесный доктор» из особенно любимого Женечкой рассказа Куприна, что привел к маленькой занедужившей девочке слона, и девочка выздоровела, а Женечка, такая же маленькая и такая же прекрасная, приняла страшные муки и умерла. Доктор Шкловский, должно быть, меня, вместе с моей обидой, поймет и простит.
Зачем во мне столько обиды и ненависти? Зачем они путаются у меня под ногами? Они ведь не охраняют мою любовь, мои воспоминания, а это могло бы быть единственным условием примирения с ними. Они уйдут когда-то, покинут меня, я знаю, только вот не знаю когда… А теперь я, как лекарство, как заклинание от замучивших меня обид и ненависти к миру произношу любимое Женечкой сызмальства стихотворение Окуджавы, прозвучавшее на том самом вечере (от которого осталась видеозапись), что их навеки для меня связал. Хотя говорить так излишне, потому что Женечка для меня связана со всем, что осталось еще, что зримо здесь на земле.
Прощание с осенью
Осенний холодок. Пирог с грибами.
Калитки шорох и простывший чай.
И снова неподвижными губами
короткое, как вздох:
«Прощай, прощай.»
«Прощай, прощай…»
Да я и так прощаю
все, что простить возможно,
обещаю
простить и то, чего нельзя простить.
Великодушным я обязан быть.
Прощаю всех, что не были убиты
тогда, перед лицом грехов своих.
«Прощай, прощай…»
Прощаю все обиды,
Обеды у обидчиков моих.
«Прощай…»
Прощаю, чтоб не вышло боком.
Сосуд добра до дна не исчерпать.
Я чувствую себя последним богом,
единственным умеющим прощать.
«Прощай, прощай…»
Старания упрямы
(знать, мне лишь не простится одному),
но горести моей прекрасной мамы
прощаю я неведомо кому.
«Прощай, прощай…» Прощаю,
не смущаю
угрозами,
надежно их таю.
С улыбкою, размашисто прощаю,
как пироги,
прощенья раздаю.
Прощаю побелевшими губами,
покуда не повторится опять —
осенний горький чай, пирог с грибами
и поздний час —
прощаться и прощать.
В Центральном доме художника Женечка выбирает новую картинку того же художника, что и «уравновешенная дама» – «Мать и дитя». Картинка должна Женечке помочь – Женечка мечтает иметь детей, две пары близнецов, и имена для них уже выбраны: Давид и Нина, Марк и Лида. А Дурбах – замечательное место, чтобы растить детей. И опять настигает тревога: Женечка быстро устает от общения и от прогулок по городу, от попыток раздобыть интересные книги, музыкальные диски, побродить, не спеша, по любимому Дому художников. Кровоточит десна, долго не останавливается кровь из порезанного пальца, цепляется какая-то непонятная инфекция. Доктор Шкловский предлагает нам не прятать голову под крыло и сдать анализ крови. Но мы загоняем тревогу в угол – мы ведь не мнительные. Двадцать шестого декабря возвращаемся в Страсбург. Женечка, так трудно вспоминать, перехватывает горло.
Расположение вещей
На плоскости стола
И преломление лучей,
И синий лед стекла.
Сюда – цветы, тюльпан и мак,
Бокал с вином – туда.
«Скажи, ты счастлив?» – «Нет». – «А так?»
«Почти». – «А так?» – «О да!»
Встретить Новый 1999 год Женечка намерена в Дурбахе, где планирует провести несколько отпускных дней, а потом на неделю отправиться в Бенедиктинский монастырь, набраться силы, мудрости, тишины. Женечка заранее списалась с настоятельницей монастыря и уже заказала билеты. Они тоже причислены мною к реликвиям и хранятся в Женечкином архиве, как и многие другие «штучки», земные воплощения Женечкиных намерений и свершений. Первые дни в Дурбахе ничем не омрачены. Женечка гуляет, читает повести Зингера «В суде моего отца» и «Люблинский штукарь», шутливо комментирует не примеченные мною нюансы, любуется героями. Женечка любила и умела шутить и ласково, и едко, и всегда изысканно, в отличие от меня, порой даже не понимающей и все-таки обижающейся на Женечкины шутки, умоляющей Женечку оставить шутки для других. Иногда смотрит телевизор, предпочитая всему остальному старые голливудские фильмы.
Не повезло в одном, повезет в другом. А если даже и в другом не повезет, нечего прощать Богу, надо брать вину на себя. Надо подпирать судьбу плечом, вернее – подставлять ей спину.
С самого начала болезни мы задавались вопросом, почему или зачем пришла к нам эта мука… Что это: наказание за наше несовершенство, наши «грехи», стихийное стечение обстоятельств, судьба? В одном лишь мы с Женечкой готовы были увериться, превозмогая сомнения: что случается все не почему-то и беда наша не почему-то, а для чего-то, дается нам какой-то урок. Все прочее так и осталось жить в нас вопросами, сомнениями, размышлениями. Коль скоро все случается ради чего-то, если наша беда – это посланное нам испытание, тогда остается только поверить в судьбу как в предназначенный каждому урок. Понять, поверить, до конца принять так, чтобы идти дальше, мы не сумели. Все равно все зыбко, неразрешимо, только и остается на все лады повторять окуджавское, взахлеб любимое, а сейчас обращенное только к нам: «Судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе».
А может быть, наша обреченность на судьбу совсем различна. В жизни каждого соотношение свободы и неизбежности уникально, и чем больше мы верим, что все предопределено, тем меньше выбора предоставляет нам судьба. И был еще такой, Женечку очаровавший рассказ Фрэнка Ричарда Стоктона «Невеста или тигр?», который я ей тогда вслух прочитала. В глубокой древности молодой человек благородных кровей и низкого положения полюбил дочь царя-полуварвара. Их счастливая любовь длилась много месяцев, пока однажды не стала известна царю. Юношу незамедлительно ввергли в узилище, и по законам правосудия той страны он должен был сам выбрать себе смерть или наслаждение, отворив на арене ту или иную дверь, не зная, что за ней. За одной дверью был голодный тигр, а за другой – прекрасная девушка, предназначенная ему в жены. Его судьба оказалась в руках царской дочери, все заранее прознавшей, но колеблющейся: какое решение принять. И обрывается рассказ, и оставляет нас в неведении, как и куда судьба героя завела и какая эта судьба. «Вот ведь какая судьба, о-о-о-о, – поет-стонет Новелла Матвеева, – удивительно злая судьба». Всякий про судьбу что-то свое знает, только нельзя это знание никому передать, разве что в сказке сказать или пропеть будто ненароком; самому такое знание надо в терниях искать, добывать.
И мне ли не верить в судьбу, когда меня и по сей день – будто судьба еще не настигла, а только гонится за нами, за маленькой Женечкой следом, – на дыбу вздергивают, ножами вспарывают, за горло хватают все те знаки беды, что преследовали нас с самого моего и Женечкиного детства. Начиная с бабушкиного рассказа о белокровии, мне, тогда девочке, с отказа Женечки принять анальгин от головной боли, якобы он дурно влияет на кровь, и кончая Женечкиным вопросительным: «Что я туда умирать еду?» – сказанным при отъезде в Страсбург… Боже мой, кому в голову придет такое сказать?
Это когда после получения из Страсбурга приглашения на работу я упомянула, что желательно приобрести ряд навыков, необходимых в новой жизни. На самом же деле не перечесть знаков этих, и вынуждена оборвать себя, настигнутая отчаянным удушьем.
Если поверить в судьбу, то нет жертв, нет виноватых, нет места обиде и заведомо все должны быть прощены. А мое бремя вины, моя ненависть – они, эти человеконенавистники и богоборцы, бунтуют, ищут виноватых, находят, казнят, и судьба будто им нипочем, и нет на них моей управы. Но ведь это только пока, до поры до времени… Судьба их вместе со мною одолеет, ведь так, Женечка? Есть что-то безобразное, бесстыдное в моих предчувствиях, словно это они накликали на нас беду. Еще более гнусными представляются мне гадания, предсказания, тем более что они-то преднамеренны. Никто не имеет права заглядывать в судьбу другого – это низко, подло, это паразитизм худшего толка. Да, мы все связаны, но все-таки и разделены тоже. Живи своим, с Судьбой наедине, посредники здесь не нужны и не допустимы.
Сначала был истинный человек, и лишь потом было истинное знание.
Тридцатого декабря 1998 года Женечка едет в Оффенбург хлопотать об установке телефона и возвращается из города с болью в горле. На Женечку обрушивается болезнь, нет, мы гоним мысль о той страшной болезни, это просто ангина. Пьем антибиотики, через несколько дней Женечке лучше.
Женечка еще хворает, тяготится нездоровьем, томится, скучает.
– Помечтай о чем-нибудь, – прошу я.
– О чем? Все сбылось, – откликается Женечка.
Как будто бездумно, легко выпорхнувшие слова. Я так многого не понимаю. И эти Женечкины слова, о чем они? Поклониться Цветаевой?
Господи? Душа сбылась: