Отек распространился на все тело, воспалились кисти рук. Постоянно смазываем кремом ручки, массируем ножки. После трехнедельного сна она приходит в себя, но это не облегчает, скорее утяжеляет состояние.
Боль, беспомощность, унижение. «Мало не покажется», как сказала бы в прежние времена Женечка.
Особая мука: сколько раз Женечку возили по разным кабинетам – рентген, сканер, томография. Приходили дюжие молодцы, везли Женечку на кровати по коридору, спускали в лифте, опять долго везли по коридору, я или отец поспешали рядом. У Женечки отсутствующее, отрешенное лицо.
Женечкина беспомощность у всех на виду: вокруг снуют люди на своих ногах, в цивильной одежде. Потом мы долго ждем в каком-то большом помещении среди других человеко-кроватей, пока нас не пригласят в кабинет. И еще раз ждем, пока за Женечкой не придут молодцы – отвезти обратно в палату.
Как мужественно Женечка претерпевала разные процедуры, устрашающие, болезненные: установку катетера, промывание катетера, взятие анализа крови, пункции костного мозга, пункции плевральной жидкости.
И радовало Женечку всякое омовение, умывание, чистое, мягкое белье, ласковые прикосновения, как ждала, жаждала она недоступных в то время душа, ванны.
В это время Женечка уже не нуждалась в людях, точнее, нуждалась в абсолютно преданных. А откуда таковые могли взяться, когда в человеческой природе качества такого не заложено, поскольку оно не идет на пользу так называемой адаптации. Схлынула волна посетителей. Зрелище больной, гибнущей девочки перестало быть интересным, и мы, наученные горьким опытом, были тому рады. Кому же хочется выставлять себя на обозрение тем самым зевакам, что с удовольствием глазеют на жертв катастрофы. Когда-то у нас вызвали протест слова одного из врачей, раздраженного первоначальным наплывом посетителей, по обыкновению противопоставляющих свою гуманность профессиональной, врачебной: «Что вы, Евгения, от них ждете? Это же любопытство одно, и ничего другого». Слова показались циничными. Я сегодняшняя, надломленная и ожесточенная, с этим доктором соглашаюсь. Правда, хочется оговориться: это относится ко всем, кроме ангельских душ, творящих добро из душевной потребности. И воздать им по заслугам – мой долг, но это возможно только тогда, когда освобожусь я от терзающей меня ненависти.
Людьми движет именно любопытство. Как говорит Нагибин: «Человек жесток и любопытен… ему хочется трагедий и зверств, лишь бы при этом оставаться на местах для зрителей». И добавлю: кроме любопытства, человеком движет и забота о социальном статусе. В нашем случае это особенно бросается в глаза. Так или иначе прознает один про другого и еще дальше сообщит, кто сколько визитов больной Женечке нанес, и еще по начальству доложат. Вот и вклад в репутацию, совсем не последнее, между прочим, дело.
Посещала поначалу Женечку и одна мадам с замашками профессионального филантропа, зловеще памятная тем, что первая, ссылаясь на какую-то неведомую подругу, произнесла непереносимые слова о Женечкиной обреченности, без какой-либо надобности отнимая у нас веру еще до комы, когда даже сумрачные врачи не исключали, в рамках своей статистики, естественно, успеха в лечении – лишь бы первой увидеть потрясенные лица родителей. Чем не зрелище? На такое человек, если он человек, подымать глаза права не имеет.
Мадам продержалась долго, целых три месяца, и исчезла. Мы с Женечкой вспоминали о ней поначалу с благодарностью и некоторым недоумением – о ее веселом щебетании, женской ухоженности, долженствующей дать и нам, растерзанным, высокий, на французский манер, пример стойкости и умения переносить несчастья, пример поведения, доступный для подражания непричастному и мало убедительный для тех, кому белый свет в копеечку.
В прежней жизни я бы сказала мадам спасибо за то, что подарила нам кусочек своего времени и внимания, и даже постаралась бы убедить Женечку в достойности такого ее поведения. Но знаю, ничего бы из этого не вышло.
У Женечки были и остаются свои представления (и теперь, я знаю это, Женечкины критерии только возросли). В своем нравственном максимализме Женечка никакой половинчатости бы не приняла. Однажды, по другому, но аналогичному поводу, Женечка сказала: «Да, мне с ними было хорошо, они меня поддерживали, вели себя достойно. Но, если теперь этого нет, я не могу из чувства благодарности к прошлому ценить их и дорожить ими, как раньше». В том измерении, где я нахожусь сейчас, после Женечкиного ухода, я абсолютно разделяю Женечкин взгляд.
По истечении какого-то времени нам стала очевидна неслучайность исчезновения мадам. И все чаще всплывали в голове слова французского летчика и писателя Сент-Экзюпери, в нашей родной стороне их знают все от мала до велика, хотя это, конечно, не означает, что они для всех являются руководством к действию: «Мы в ответе за тех, кого мы приручили». Наша мадам, должно быть, этих слов не знала, иначе просто была бы вынуждена поддержать национальный престиж. Спустя два года я, гонимая яростью, ненавистью, настигла ее вопросом: кто же та ее подруга, на чью осведомленность она ссылалась, делая свой страшный прогноз еще до апокалиптических предсказаний доктора Мульвазеля – кликушествуя и прокладывая дорогу смерти… Мадам с невинностью школьницы прощебетала, что она полагала, что нам лучше и мы живем и здравствуем, и больше она ничего про нас не знала, и вообще предполагала, что звонит ей сама Женечка. Это была столь явная, столь безобразная ложь, к которой я, казалось бы раскусившая мадам, готова не была. И оттого оцепенела и онемела.
Отчего я так подробно останавливаюсь на этих вроде бы незначительных обстоятельствах?
Нет ничего несущественного для меня в том, что так или иначе касается Женечки. А эта мадам даже и буквально касалась. И еще потому, что хочу предостеречь доверчивые души от филантропов той масти, что приходят в качестве духовных наставников к обреченным, руководствуясь сведениями, якобы полученными от каких-то несуществующих подруг, чьи имена они потом вовсе забывают, размывая тем самым напрочь ответственность за свои зловещие слова… Те слова, что пуще всяких дел, слова, долбившие и долбящие и теперь наши, и без того безумные, головы. Полагают филантропы при том, что их временные затраты не будут значительны, а почет и самооценка определенно преумножается. И сегодня, девятнадцатого августа, спустя девять месяцев после Женечкиной смерти, после всех моих вопросов и выпадов в адрес мадам наяву и во сне, нам принесли от нее цветы со словами «соболезнования» (не беспокойся, Женечка, я эти цветы выбросила).
И не случаен этот срок, сами эти прошедшие девять месяцев, мадам стояла у истоков Женечкиной смерти. Вообще-то, мадам, я рисую образ сколь конкретный, столь и собирательный, оттого вы в моих воспоминаниях имени не имеете. И на своем «милосердном» поприще вы вовсе не одиноки, хотя и не все столь высоко образованы и комильфотны, сколь вы.
В прекрасном нашем Дурбахе, на одной с нами лестничной площадке жила дружная, симпатичная, умеющая радоваться и отмечать разные праздники семья. Но, как говорится, в семье не без урода. И в этой замечательной семье имелся свой урод – бабушка. Само слово-то какое доброе: кто же в семье обычно добрее бабушки?.. Но здесь уместнее произнести другое слово – старуха. И старуха эта однажды, обращаясь к нам с отцом, произнесла полувопросительно-полуутвердительно: «Ждете смерти?»
Совсем как мадам, стелила дорогу смерти. Не терпелось ей, с ее ненасытным аппетитом, поучаствовать еще в одном деревенском празднике. И мир от этих слов стал еще отвратительнее, еще беспощаднее. И померк наш Дурбах. А маленькая Женечка в то время бегала, превозмогалась, любовалась цветами, деревьями. А ее обступали не только прекрасные деревья, но и злые, криводушные люди.
Это я о чужих говорю. Непонимание, равнодушие близких, точнее, казавшихся близкими и добрыми друзьями, вдвойне тяжело. Впрочем, стоит ли горевать хотя бы и об умерших дружбах, когда умирают бесконечно тобою любимые, когда так далеко от тебя самая из всех любимая маленькая Женинька?
Мы с Женечкой, случалось, обсуждали, как раскрываются люди в таких запредельных ситуациях. Люди, с которыми связывают годы и годы взаимного участия, привязанности, дружбы. Женечка полагала, а я порой вынужденно соглашалась, оглушенная примерами, что в таких случаях помощи не приходится ждать от людей из бывшей, будничной жизни. Если кто-то вообще и может помочь, то это будут, скорее всего, новые, прошедшие через ад, «не нормальные», нездешние, «запредельные» люди.
Моя Женечка, сами собой всплывают в памяти твои горькие и все равно щадящие нас, слова: «Я немножко устала». И я, Женечка, «немножко устала».
Я устала без тебя, измучилась без тебя. Что бы я тут ни вспоминала, какую бы ни творила в воображении своем (с твоей, конечно, помощью – ты ведь на все лады хочешь мне помочь) нашу общность и наше «мы», я не могу без тебя, Женечка. Я вою и волочу по земле эту никому теперь не нужную, никем не любимую, безобразную, тягостную мне, земную свою оболочку. Ты, мое Солнышко, пытаешься облегчить мне мой крест. Если уж я не могу жить во сне, в воображении, где ты, должно быть, невероятными усилиями с твоей стороны, как обычно стараясь «защитить» меня, всегда присутствуешь, ты готова опять пренебречь своей свободой и взять меня к себе. Ты зовешь меня, ты учишь меня не бояться…
А что же я? Не состоит ли мое бесстрашие, имеющее отношение только к земной жизни, целиком из агрессии и ненависти? Надеюсь, нет, я учусь ничего не ненавидеть, учусь, Женечка.
Я все еще «предпочитаю страдать, нежели уйти» и даже нахожу тому в своей изломанной душе объяснение, или правильнее и честнее сказать – оправдание. Ведь я обязана перемучиться, перемучиться так, чтобы не было стыдно перед Женечкой, принявшей такие муки, не было стыдно за легкость бытия и легкость ухода. Презираю себя, ибо нет во мне бесстрашия умирать.
Очень хочется поклясться тебе, моя маленькая, себе, что дозрею, дорасту я до него. Но говорят мудрые люди: не клянись, только для того даются клятвы, чтобы ими пренебрегать. И, похоже, это так. Мой опыт, опыт моих клятвопреступлений и предательств о том же.