По результатам анализа врач решает, нуждается ли Женечка в переливании крови. Если да, то следующий день Женечка проводит в больничной палате. Переливания крови весьма часты, по словам врача, «костный мозг ленив, работает не в полную силу». Мы тщимся относить эти слова только к настоящему: «Так будет не всегда, костный мозг подавлен химиотерапией, он воспрянет, наберет силу, мы выздоровеем». Та самая «надежда, что сводит с ума».
Май, наши прогулки по окрестным улицам, любимая Женечкой сирень, особенно чарующая у дома с солнечными часами на углу. Выбираемся в музей Современного искусства. Женечка уже бывала здесь, показывает мне запомнившиеся картины, скульптуры. Как-то незаметно для меня Женечка вошла в мир изобразительного искусства. Я не о знании говорю, а о потребности, умении видеть, проникать, наполняться, нести в себе и нежно источать этот волшебный мир, как тончайший аромат души.
На бульваре Ла-Марне присматриваемся к домам – на случай переезда нас, родителей, из Дурбаха в город, чтобы жить поближе к Женечке, когда она окрепнет настолько, чтобы жить одна.
В мае-июне Женечка принимает гостей, коллег по работе: респектабельного здоровяка Ханса, непосредственного Жениного начальника; холодновато-внимательную Юту, которая много ездила и имела обыкновение присылать Женечке открытки из разных городов, она была одной из тех, кто мог подарить так необходимую Женечке улыбку; пылкую Паулу, чья пылкость дополнялась незаурядной проницательностью; Бренду, которая учила русский язык и играла в теннис; добрую и лукавую Сюзетт, любительницу музыки и танцев, про которую Женя говорила: «Она никогда не раздражается».
Тридцатого мая во Франции отмечают День матери. Женечка – мне: «У тебя, конечно, не самая счастливая судьба, но и не самая горькая».
Соглашаюсь: дай Бог, чтобы так… И восхищаюсь Женечкой – этой отвага слова, чеканного твердого слова. Сама я могу только мямлить и вскипаю словами лишь на пределе ужаса.
Однажды в мае едем в дальний парк, сидим на скамейке с видом на замок. В тот день нам еще раз внятно дали понять, что цитопения (малое количество клеток крови), скорее всего, есть проявление болезни.
Сопротивляясь грозящей заполнить нас безнадежности, Женечка и увлекла меня в этот новый для нас, еще не залюбленный парк. Горечь, красота и безмятежность парка. Не выдерживаю, плачу, выкрикиваю что-то отчаянное, протестующее, бесшабашное. Женечка утешает. Женечка согласна: «там» не может быть хуже, куда же еще хуже… Но ей хотелось бы еще побыть здесь, со мной. Долго сидим обнявшись.
Грядет Женечкин день рождения. Женечка делает себе подарок – телефон с автоответчиком. Начинается телефонная блокада. Женечка отгораживается от мира. Покупаем посуду: в дополнение к Женечкиным большим тарелкам тарелки мелкие и вазочки для мороженого, особенно полюбившиеся Женечке. А еще нам хочется музыки. Женечка предоставляет мне выбор, приношу диски: прелюдии Шопена, девятую симфонию Бетховена и Бранденбургские концерты Баха. Жаркий вечер, открыты окна, мы с Женечкой на диване в гостиной: ликующие, необъятные, уводящие нас за пределы самих себя звуки бетховенской симфонии. Вкрадчивые, надломленно-нежные прелюдии Шопена: они пытались примирить нас с прощанием, они продолжались в нас, плакали за нас, вместе с нами. Бранденбургские концерты гранили наше молчание.
Через это молчание пролегли Женечкины слова: «Мы мало разговариваем, но главное мы сказали». Да, Женечка, сказали, обнявшись на пороге твоей комнаты: «Я очень люблю тебя». «И я очень люблю тебя». Твои пронзительные глаза, твой серый халатик, твоя бесплотность. И сейчас увещевает меня моя маленькая: «Пойми мама, смерть это не поражение, это не разрушение, это – те самые ворота, что открывают путь к свету, как раз те ворота, что на солнечной картине, неспроста подаренной мне к двадцатипятилетию вами. Это ты ведь уже знаешь, мама, что все неспроста». Колотясь на границе, разделяющей наши миры, любовью своей минутами дотягиваясь до твоего мира, облачась в латы твоего бесстрашия, моя родная, я произношу внутри себя: «Нельзя быть несчастной, нельзя быть нищенкой, надо любить и принимать Женечкину любовь». И не умея ничего перевернуть, преобразить в себе, остаюсь той же, прячущейся, бегущей от света, воюющей со временем, нищенкой с протянутой рукой: «Господи, подай любви».
Неожиданно в день рождения Женечки в Дурбах приезжают две приятельницы, Оля и Таня, с замечательным сине-красным букетом. Женечка как будто рада подружкам, но вид у нее, по Олиному выражению, отсутствующий. Это не мешает Женечке горячо вступиться за Ленинград, когда только что вернувшаяся оттуда Оля сетует по поводу воцарившейся в городе разрухи. Женечка любит Ленинград и когда-то написала в письме такие строки: «…розовоперстая Эос пребывает в понятном недоумении с середины июня по сию пору и далее, понятная причина коего состоит в пресловутой белизне ночей, окаймляющих мой Невенбург».
Четырнадцатого июля – национальный французский праздник. Встречаемся с Олей, слушаем орган в соборе св. Павла, смотрим салют на набережной. Женечка отстраненная, хмурая, молчаливая.
Однажды, где-то в июле, идем в кино: Альмодовар, «Все о моей матери». Каннский фаворит плюс рекомендация наших друзей. В фильме погибают юные и красивые, остается сиротой маленький ребенок, которого на воспитание берет мама погибшего героя. С причудливостью, но без души – таково наше мнение. И вообще мы удивляемся, отчего нам его рекомендовали друзья, и почему к нему такое внимание прессы.
Женечка обычно ходит в городе в длинной, песочного цвета юбке, шелковистой узорчатой маечке и бордовой кофтенке поверх нее. Совершенно худенькая, с отрешенным прозрачным личиком. «Не от мира сего» – так отзывается случайно повстречавшаяся нам наперсница по курсам французского языка Франя. Иногда мы тихо нежимся на скамейке в Оранжери. (Выходные мы проводим дома – в парке слишком многолюдно.) Но чаще Женечка выходит побегать по парку вечерами, когда совсем стемнеет, – Женечке не хочется никого видеть. У Женечки есть свое измерение бега, где единица – круг у павильона и широкая аллея вдоль пруда. Обыкновенно Женечка, вернувшись, докладывает, сколько кругов пробежала (чаще всего шесть или семь), поощряя или порицая себя и объясняя причины в случае недовольства собой. «Как в раю», – вернувшись однажды с пробежки, отзывается Женечка. В парке горели фонари, подсвечивая диковинные деревья, из павильона доносилась музыка.
Вспоминаются слова Цветаевой из письма Л. Е. Чириковой: «Я увидела фонари, там, во время какой-то прогулки с вами, и цепочка фонарей всегда мне напоминала бессмертие».
…вначале, когда мир был молод, существовало множество мыслей, но правды как таковой не было. Человек выработал правду сам, и каждая составлялась из множества неясных мыслей. Повсюду в мире были правды, и все они были прекрасны. Там была правда девственности и правда страсти, правда богатства и нищеты, бережливости и транжирства, легкомыслия и самозабвения. Сотни и сотни правд, и все – прекрасные.
Большую часть лета все-таки мы проводим в Дурбахе. Летом 1998 года мы делили с Женечкой одну комнату, обставленную как спальня: сдвоенная кровать, тумбочки, настольные лампы. Грецкий орех за окном причудливо распластал свои ветви. В последнее лето Женечка расположилась одна в маленькой комнате, хотя порой и радует меня, устраиваясь вместе со мною в спальне. Из окна Женечкиной комнаты видны ярусы виноградников, («рай не может не амфитеатром быть»[2]) излом дороги, сосновая роща на холме. Одна из сосен, та, что особенно стройная, Женечкина любимая. Над соснами можно видеть восход солнца, тем более что дроздики на рассвете будят Женечку своим пением. Кровать, кресло, письменный стол, торшер. Мы строим планы: заниматься французским, писать потихоньку диссертацию, у Женечки с собой масса материалов по теме, привезенных из США. Сил только было мало, хватило их на одно занятие французским. Потом так и застыли на столе открытый учебник, словарь, тетрадь. Частенько Женечка упоминает о своем желании порешать какие-нибудь математические задачки. Задумываемся, к кому обратиться, кто бы мог прислать подходящий учебник, но так и не дозреваем до дела.
В июне назойливо куковала кукушка. Невольно считаем, пряча это друг от друга. Получалось всякий раз по-разному, но неизменно жутко. Сам этот звук был непереносим.
Женечкина изможденная фигурка в красной клетчатой пижамке, измученное, искаженное неотступной мукой бледное личико, нестихающая боль. Нежные тонкие пальчики. Повторяющаяся Женечкина жалоба: «Я немножко устала». Надо постоянно превозмогать себя: бегать, бегать все больше, делать приседания. Смотрим в окно на кухне: Женечка выходит из дома, намереваясь побегать: осматривается, примеряется, собирается с силами. В хмурой Женечке – решимость, укрощение вырвавшегося стона: «Зачем я два года мучаюсь!», никогда не изменяющая ей покорная грация жестов. И наплывает: «Моя маленькая, моя драгоценная, ты в светлом платье, таком верном, точном для всего твоего облика, твоей фигурки, твоей пластики, из застенчивости ты надеваешь сверху темную жилетку, но разве ей по силам скрыть твою непобедимую прелесть».
Сижу на лавочке у «Черного креста»; бреду по лесным дорогам. Вот сейчас встречу Женечку, вот она сама: по-детски прозрачное лицо, далекие глаза, приветственный, едва заметный жест рукой. Женечка подолгу спит или тихо, отрешенно лежит – это уход от невыносимой тяжести, муки.
Случаются просветления, всполохи радости: наши лесные путешествия, темные крупные фиалки, грибы с бархатными шляпками, жуки всех мастей, неистово яркие колокольчики вдоль дороги, волнующие птичьи перышки, приносимые Женечкой с прогулки. Первое птичье перышко Женечка нашла на повороте к хутору, на пригорке, усыпанном иголками от высоких сосен.
Перышко было шелковистым, сизо-серым, с яркими голубыми крапинками. Мы старательно обходили тучных, краснокоричневых рогатых гусениц, которые бесцеремонно преграждали нам дорогу. Мы нежны и внимательны ко всему живому. Нам встречается много ящериц, одна из них привлекает наше особенное внимание. Помнишь, Женечка, ту необыкновенную, желтую с черным, роботообразную, что встретилась нам у самого хутора? Теперь я знаю: то была огненная саламандра. Та самая, что живет в огне, как ты, Женечка, в том огне, что одновременно дарит и отбирает жизнь. «Огонь этот нуждается в пище, как упырь в свежей крови» (3. Миркина). Ты сама выделяешь людей с горящими глазами. Ты ведь из их числа, моя маленькая: горя и сгорая, ты дарила нам свет.