Идет август, и сил у Женечки не прибывает, скорее напротив: бегать становится труднее, и там, где лесная дорога идет в гору, Женечка переходит на шаг. Мы находим тому объяснение: это опять упал гемоглобин, такое уже бывало… Но очередной анализ показывает, что снизился не только гемоглобин, но и остальные элементы крови, и, что особенно тревожно, снизилось количество лейкоцитов. Доктор сокращает расстояния между визитами, что исключает нашу поездку в Италию. Нас начинает трясти, следующий анализ назначен на тринадцатое сентября.
Сентябрь. Мой день рождения, которого я научилась за три года страшиться. Женечка утром, входя ко мне в комнату: «За готовность Авраама принести в жертву Исаака – единственного сына – дано ему Божие благословение». Женечка рада бы подарить мне свою жизнь. Может быть, мне как раз и недоставало этой готовности, и был мне за то дан урок, страшнее которого нет.
Утро одиннадцатого сентября. Женечка с дурбахского огорода, возделываемого отцом, звонит доктору Шкловскому, только что вернувшемуся из отпуска. Осведомляется, состоится ли конференция, по теме которой писала тезисы, интересуется, поедет ли на нее доктор. Приглашает доктора в гости. О чем я? О Женечкином самообладании, стойкости, доверии к доктору Шкловскому.
Вечер одиннадцатого сентября. Женечка в своей маленькой дурбахской комнатке, в кресле. Обнимаю. Неожиданно горячие коленки. Нет, не может быть. Выхожу из дома, бреду по дороге, прощаюсь с Дурбахом, с надеждой.
Меряем температуру – 37,8. Оказывается, уже несколько дней болит горло.
Нет мотива стрелять в какого-то определенного человека, есть только один мотив – стрелять.
Тринадцатое сентября. Покидаем Дурбах, сдаем анализ крови: 8 % опухолевых клеток, глубокая цитопения. Женечка спокойно:
– Я это знала.
Я взрываюсь неистовым воплем:
– Женечка, хочу говорить с тобой!
– Еще поговорим.
И мое непростительное:
– Но у нас осталось мало времени!
Эти слова Женечка пропускает, не снисходит до них. В этот день Женечка сосредоточенно, вне суеты, стремительно, как собиралась когда-то в командировки, наводит порядок в чуланчике (в остальных комнатах и без того порядок, как это водится у Женечки), собирает и выбрасывает письма со словами «освобождение от энергий», на своей полке в красной тумбочке оставляет лишь желтую папку, в ней мои письмо и записка в больницу, статья по теме диссертации, тетрадь с конспектами научных работ и все документы. С помощью отца переставляет кровать подальше от двери, ведь придется много времени проводить в постели… Стрижет отца, мне делает косметическую маску, пока есть силы… Собранная, уравновешенная. Сравниваю, пытаясь понять, что же и как надо после себя оставить, впадаю в панику, мысли, движения постыдно хаотичны, бессмысленны, судорожны.
Телефон Женечка отключает вовсе. Я включаю его только тогда, когда звонить надо мне самой или когда мы ждем звонка терапевта. Отец едет с результатами анализа в госпиталь. «Ничего страшного, – говорят ему. – Мы сделали все, что могли».
Пятнадцатое сентября. Визит к доктору Мульвазелю. Завидев, бросаемся к нему, опередив Женечку. Он что-то бормочет, он еще не готов высказаться до конца, ясно одно – это рецидив. Женечка взрывается: ей нестерпима наша поспешность, суетность, мы сбили ее, нарушили внутренний настрой, теперь Женечка не знает, с чем ей идти к врачу, она убегает из приемной.
Разыскиваю Женечку, прошу прощения, ласкаюсь, успокаиваю, как могу.
Доктор Мульвазель направляет Женечку на пункцию костного мозга, назначает переливание крови. После переливания температура спадает. Женечка чувствует себя лучше, распрямляется, наполняется надеждой, вслед за Женечкой распрямляемся и мы. «Отчаяние взлелеет тень надежды». Мы надеемся, мы уповаем на то, что это, быть может, какая-то иная форма болезни, не такая свирепая, хроническая что ли.
На другой день пункцию костного мозга у Женечки брала молодая врач Алина, казалось бы, дружелюбно к нам настроенная девушка, обыкновенно беседовавшая с Женечкой на разные, не только медицинские темы. После взятия пункции рекомендуется полежать в горизонтальном положении около часа, что может предупредить последующую боль. Женечка многократно сдавала пункцию и прекрасно об этом знала. Но вот впервые милая девушка Алина забыла предложить Женечке полежать этот час в кабинете. И то не была случайность по Женечкиному мнению, которым она поделилась со мной дома, превозмогая боль. Алина уже знала о Женечкином состоянии еще до результатов пункции и полагала, что человека уходящего щадить не к чему.
Господи, да откуда же такая звериная жестокость! Они все не только не щадят уходящего, они становятся жестоки вдвойне, срабатывает инстинкт: «слабого еще толкни». Жестокость к поверженному возрастает: добить, добить скорее, беспощаднее. Эта молодая девушка Алина действовала так неслучайно, ею руководил царящий в отделении дух. Чего церемониться с пропащим?! Ату его! Законы охоты.
Поддерживая надежду, изгоняя ужас, Женечка увлекает меня в парк.
Стоят солнечные теплые дни. Наши прогулки по парку, сосредоточенные, безмолвные. На Женечке джинсы, синяя кофточка, сумка через плечо, легкий стремительный шаг. Мы запасаемся бутербродами и старательно потчуем друг друга, сидя где-нибудь у воды: то у маленького, милого в своей скромности озера, то у большого, где вовсю плещется, выпрыгивая из воды, крупная рыба. Идет теплый дождь, прогоняющий нас в укрытие под деревом.
Однажды мы шагаем по аллее, и я напоминаю Женечке о назначенной еще в июле на двадцать третье сентября консультации в парижском госпитале.
Говорю нудно, чувствуя обреченность на неуспех. Женечка, омрачаясь, немногословно отказывается. Дождливым днем пьем чай в парковом павильоне.
Женечка возвращается к минувшему разговору, утверждая свою позицию.
«Больше никаких больниц, я не хочу быть меньше, чем я есть. Я не хочу терять последнее, что у меня осталось – собственное достоинство». И я, на миг поднявшись на Женечкину высоту, понимаю и принимаю. Женечка благодарно: «Я рада, что я не одна. Я думала, меня никто не может понять. Все правильно, кто же еще, кто бы оценил?» Болезнь, муку. Последние слова Женечка не произносит, они лишь подразумеваются. И мое восторженно-просветленное – на признание Женечкой посланных ей мук, в рост ее натуре: «Ты не ропщешь?» Осознаю, наконец: Женечка ведь никогда не роптала, не торговалась с судьбой: «Почему страдаю я, а не кто-то другой?» Пыталась понять, зачем ей такое послано, но вне примеривания, перекладывания и сравнения своей участи с другими. И в этом Женечка была самодостаточна. Надеялась выздороветь, противостояла, как могла, сгибалась под тяжестью груза и распрямлялась, но не роптала. Женечка приняла свою болезнь, в этом ее величие и мудрость, а для меня урок, и по сей день недоступный.
Двадцать третье сентября. Очередная консультация у доктора Мульвазеля. Он располагает результатами пункции костного мозга, не скрывает тяжести Женечкиного состояния и предлагает два варианта возможного лечения. Один из них – ежемесячный четырехдневный прием некоего препарата. Этот вариант не радикален, он может продлить жизнь. Другой, радикальный вариант – пересадка костного мозга от родителей – имеет вероятность успеха 5 %. Женечка уклоняется от решения, говорит, что подумает. На раздумья Женечке дается неделя. Возвращаясь из госпиталя, Женечка приобретает велотренажер. В ясную погоду по вечерам Женечка понемножку бегает по парку, а в дождливую я с радостью слышу дома стук педалей. Женечкина воля при ней: «Делай что должен, и будь что будет».
Однажды Женечка с гордостью сообщает мне, что накрутила 10 километров.
Двадцать девятое сентября. Женечка наносит визит доктору Мульвазелю, как оказывается, – последний. Женечка отказывается от предлагаемого лечения, соглашаясь лишь на переливания крови. Женечка не верит доктору Мульвазелю. Как подтвердилось позже, не верит справедливо, ибо он сам не верит в успех, полагая Женечкин «случай» безнадежным и сообщая об этом Женечкиному терапевту, а та со временем – нам. Увы, Женечкино недоверие к доктору зародилось давно – из его жонглирования процентами успеха-неуспеха, а главное, из отношения к человеку как к статистической единице. Как говаривала Женечка еще раньше: «Для них любой результат интересен, подойдет либо для одной, либо для другой папки». И, проговаривая дома возможный ход разговора, возможные аргументы доктора Мульвазеля, Женечка вопрошает: «Что он может мне сказать? Что я умру… Ну, так я отвечу, что и он умрет». Но вопреки Женечкиным опасениям доктор Мульвазель не настаивает, не запугивает чрезмерно, о смерти упоминает вскользь, мол, и такое бывает. Не веря в успех, достаточно легко принимает Женечкин отказ от лечения, и что-то похожее на сочувствие читает Женечка в его глазах.
И хочется понять: кто, как не лечащий врач, может убедить пациента продолжить лечение?.. Разве это не святая его обязанность – длить жизнь?
Ибо каждый день может появиться новое спасительное лекарство, каждый день в больном могут открыться новые внутренние резервы, произойти душевный переворот, поднимающий его на другую, высшую ступень бытия. А вместо этого лечащий врач доктор Мульвазель, не пытаясь убедить Женечку в необходимости продолжать лечение, не пытаясь вдохнуть в нее веру в успех и не видя в Женечке живую, юную девушку (но не живы те, кто не видит живых в других), а причислив Женечку к группе «пропащих» (это ли не предательство!), сообщает семейному доктору о бесполезности лечения. Что же это за безразличие к человеку, волею судьбы столь тесно с тобою связанному, прошедшему на твоих глазах страшные испытания и муки?!
«Человек умирает не от болезней, а от тайного решения не оказывать им сопротивления» (Ю. Нагибин). Вот к чему и подводит своих «неперспективных» больных доктор Мульвазель. И недаром Женечка, вернувшись домой, подводя черту под своими отношениями с доктором Мульвазелем и иже с ним, говорит: «Я им не верю, они все обманщики».