Обвиняю, упрекаю врачей. Они не сделали всего возможного, они не воспользовались всем арсеналом средств лечения, они не приняли в расчет свой собственный прогноз, сделанный ими после комы и указывавший на то, что надо продолжать лечение, не дожидаясь рецидива; они не привлекли для консультации или консилиума ни одного врача из другой клиники и не направили на консультацию нас. Из четырех центров мы получили информацию о том, что у Женечки есть потенциальные доноры костного мозга. Страсбургские врачи, однако, сообщили нам, что подходящего донора нет, долго избегали объяснений, а когда снизошли до них, то сделали это настолько невнятно, что мы их не поняли. Да и поведение всего этого медицинского коллектива иначе как агрессивно-оборонительным, кощунственно-эгоцентрическим, ищущим престижа в рамках своих узко цеховых интересов, не назовешь. Они все время уклонялись, ускользали от общения с нами, родителями, или отбрасывали нас своей гневливостью как мешающих им работать. И невыносимо понимать: жизнь людей для них незначима, вторична, ибо для них приоритетны эксперимент, собирание статистики, то есть их абстрактный медицинский опыт и непоколебимость личных амбиций. А главное, они не сделали все возможное, чтобы вылечить Женечку! Носить в себе такое знание невыносимо!
Это о чужих. Еще мучительней, еще невыносимей другое. Разве каждый из нас, близких, начиная с меня, сделал все возможное и невозможное, чтобы спасти Женечку? Нам было проще и естественнее страдать, страдать люто, чем бороться и удерживать Женечку на земле. И сколь бы мы ни просили у Женечки прощения, его не может быть. Имею в виду не Женечкино умение прощать, а прощение Высших Сил, и потому Женечкина посмертная ангельская обитель не для нас. Хотя понимаю и то, что для встречи с нами, жалея, тревожась за нас, благородная Женечка готова была бы пожертвовать райскими кущами и соединиться с нами, пусть даже в ждущем нас аду. Так выходит по нашим представлениям о посмертии. Какие же порядки на том свете неведомо нам. Окажемся там, что-то узнаем, но каждый узнает свое.
Уже распрощавшись с доктором Мульвазелем, Женечка, передавая мне по телефону состоявшийся разговор, встречает его вновь, что вызывает у Женечки приступ веселья, адресованного доктору. Он должен видеть и запомнить Женечку веселой и бесстрашной. А на обратном пути Женечка заказывает нам пятидневную поездку в Ниццу.
Как легко нам дышать,
оттого, что, подобно растенью,
в чьей-то жизни чужой
мы становимся светом и тенью
или больше того —
оттого, что мы все потеряем,
отбегая навек, мы становимся смертью и раем.
Мы летим в Ниццу. Самолет – это тоже твоя территория, Женечка. Твоя уверенность, раскованность, дорога в неизвестное, твой полет над облаками, над горными вершинами. Ты любишь летать, это всегда твое собственное движение, твой порыв и прорыв.
В Ниццу Женечка уже возила родителей в 1997 году желая отметить здесь свое двадцатипятилетие. Женечка много времени проводила на пляже, загорала и так обгорела, что едва ходила. Женечкина матово-белая голень в форме удлиненного веретена, первой сгорала на солнце и потом, когда спадала возбужденно-розовая воспаленность, становилась слегка шершавой.
Так натянуто-матово мерцала кожа над близкой косточкой, что немного страшно было за эти хрупкие сооружения. Покатые коленные чашечки… Твои ножки, Женечка, как они были прелестны! Какое имели «необщее выражение».
Женечка была сама заботливость. Нежила нас, кормила, занимала, побуждала к прогулкам, к походам в музей Шагала, дом-музей Матисса. Мы ездили в Марсель, на родину графа Монте-Кристо, в Грас к Бунину, в Канны, где мы фотографировались на знаменитой каннской лестнице, в сказочный Монте-Карло… Даже до Италии тогда доехали, во всяком случае границу пересекли, правда, до итальянского побережья не добрались, сил не хватило. Мы многое увидели за неделю. Жизни оставалось мало, надо было спешить, отведать земных яств.
Однажды мы с мужем оставались на пляже, и Женечка принесла нам туда сандвичи. Именно тогда под бременем этой, казалось бы, малой заботы, малой на фоне всех тех больших, всю поездку и всю жизнь расточаемых нам Женечкой, обдало меня тем самым страхом, уже ведомым, но еще невнятным: «Так не бывает. Здесь на земле так не бывает, чтобы дети так баловали своих родителей, так напропалую расточали бы себя». Сейчас вспоминаю и договариваю, тогда не додуманное. Была в Женечкиной заботе какая-то чрезмерность, рвущая душу. Одаривала безоглядно, имея к тому призвание, отдавала больше, чем брала, и истаяла, отдала себя всю. Ибо уходит первым тот, кто умеет отдавать.
Ты одаривала нас любовью, великодушием, благородством, пребывая на земле, и продолжаешь одаривать, уйдя к звездам и своих близких и тех, ставших близкими, кто получает помощь от фонда АдВита, возникшего под сенью твоей любви и посвященного тебе.
Ницца 1999 года после дождя. Море в сети солнечных бликов. Звуки прибоя, заглушающие твои стоны, так что их можно не прятать; вода, родственная твоим слезам, из-за них она не выйдет из берегов; вода, омывающая раны, смывающая все чужое, ненужное. Дыхание моря в лад с твоим дыханием; ласковое, убаюкивающее покачивание на его волнах; слияние с его безбрежностью, непостижимостью; поглощение твоего мрака и ужаса, твое освобождение. Моя Женинька, моя маленькая, моя бесконечно любимая Женинька. Ты не плачешь, ты молчишь о том, что разрывает сердце.
Женечка уверенно ведет меня в чертоги гостиницы. Долго и сладко спим. Обедаем в китайском ресторанчике. Нам нравится здесь, и обеды наши с этого дня проходят в нем. Всякий раз за столиком напротив – человек с лицом пророка, человек с «горящими глазами», однажды видим, он передвигается на коляске.
Доходим по набережной до скалы, пересеченной причудливыми аллеями парка. Поднявшись по одной из них, оказываемся заключенными в лабиринте парка-скалы, многочисленные ворота которого запираются в урочный час, как раз после того, как мы вошли. Долго, терпеливо и радостно блуждаем по лабиринту от одних запертых ворот к другим. Мы не чувствовали себя заблудившимися, беспокойства не было, наоборот, мы были ближе к покою, чем обычно, за все последнее время. Мы были неприкаянными, потерявшими себя и свою муку. Блуждали до тех пор, пока какой-то сердобольный человек, живущий здесь, не выпускает нас на волю. Мы оказываемся среди узеньких улочек и увенчанных соборами многоугольных площадей старого города. Ужинаем в пиццерии на площади и, плененные, каждый вечер теперь бродим здесь. Утром лежим у моря. Женечка с прекрасным, тихо сияющим лицом, перешагнувшая порог, разделяющий жизнь и смерть. Глаза обыкновенно закрыты, отгородившись от людей, слушает себя и море. Потом будет сожалеть, зачем все время закрывала глаза. Порой подзывает служащего переставить тент, прямое солнце Женечку беспокоит. По-детски бросает в море камушки-блинчики. Забредаем в старый порт, загадываем в другой раз поплыть отсюда на Корсику. Бросаем монетки в море, хотим приехать сюда еще.
На открытом трамвайчике едем с экскурсией по городу, поднимаемся на вершину скалы-лабиринта, где бродили в первый вечер, не находя выхода.
Оказываемся на смотровой площадке: под нами синебирюзовая бухта и весь город. Спускаясь вниз, держимся за руки – оберегаем друг друга.
Женя однажды сказала мне, что помнит руки знакомых людей. А я помню руки Женечки. Тоненькая кисть – очень розовая и продолговатая, узенькая в запястье и расширяющаяся к костяшкам. Форма скорее удлиненно-трапециевидная. Костяшки очень нежные и почти утопленные, не покрытые сеточкой морщин. Удлиненные и нежно прозрачные перепоночки между пальчиками удивительно алели на просвет. Пальчики длинные и на концах необычно долго и плавно закругленные. Лунки ногтей беленькие, совсем-совсем крошечные и детские. Ноготки обкусаны (с детства была у Женечки такая привычка), но очень ровно. Заусенцы Женечка старательно удаляла «голубенькой штучкой». Большой палец как раз небольшой и очень грациозный. Женечка умела как никто другой – необычно сильно – выгибать его лебединую шею и часто в задумчивости смыкала четыре пальчика вместе, отпустив большой на волю. За счет длины пальцев и узости ладони Женичкина кисть казалась очень длинной. Женичкины руки не бросались в глаза, она никогда не делала руками подчеркнуто-грациозных движений: только занявшись чем-то, изумительные Женичкины руки обращали на себя внимание.
Мы тревожные, светлые, пронзенные мгновением, отринувшие безнадежность. «Какая ты добрая и терпеливая», – говорит мне однажды Женечка с самоотверженной улыбкой. Как я благодарна тебе, Женечка, за эту ласку. На обратном пути Женечка с восторгом заглядывается на заснеженные Альпы.
Каждый человек – всегда рассказчик историй, он живет в окружении историй, своих и чужих, и все, что с ним происходит, видит сквозь их призму. Вот он и старается подогнать свою жизнь под рассказ о ней.
По возвращении, вечером того же дня, Женечка, не давая себе спуска, отправляется побегать в Оранжери. Приходит домой с измученным, потемневшим лицом: температура, озноб. Врач-терапевт прописывает жаропонижающие пилюли и антибиотики. Прижавшись друг к другу, лежим на Женечкиной кровати. Внезапно Женечка вскидывается: «Давай выберем фотографию (посмертную), у меня две на примете». Отвергаю с необычайной для меня решительностью: «Давай проживем сколько осталось спокойно, перед вечностью все сроки равны». Женечка с готовностью принимает, должно быть, ее убеждают не столько сами слова, сколь несвойственная мне решительность. Этот приступ болезни за неделю удалось погасить.
Предстоящие переливания крови Женечка решает делать в другой клинике, расположенной по соседству, да и встречаться с доктором Мульвазелем вновь Женечке «облом». Новый врач несколько обескуражен ее отказом от лечения; он пытается что-то осторожно предложить, но вскоре отступает. В конце концов, он не несет ответственности за столь «запущенный случай» и готов согласиться на регулярные переливания крови.