В этой клинике переливание крови Женечке делают в большом зале, тут же амбулаторно проводят и химиотерапию онкологическим больным. Мы с Женечкой задумываемся о тех, кто получает здесь свою «химию». Я замечаю, прежде всего, бодрость и жизнелюбие этих людей. Женечка же разделила их по возрасту: на пожилых, принимающих свою участь как естественную, и молодых, пытающихся спрятать свое отчаяние. Приметили мы – именно в силу его молодости – одного юношу, сидевшего неизменно с книгой. Женечка поведала мне о нем, что он живет в семье, прикрыт и защищен ею, насколько это возможно, учится, путешествует. Мы не знали, конечно, как у него обстояли дела, и все-таки рядом с нами он казался достаточно благополучным, если такое слово здесь вообще уместно. А о женщине, довольно молодой, свежей и нарядной, Женечка заключила как о потерянной, утратившей свой обычный мир и другого не обретшей.
Болезнь дала нам недельную передышку. Женечка понемножку лежит, понемножку сидит в кресле, иногда перемещаемся в гостиную на диваны. Читаю вслух рассказы Кортасара, английские сказки. Сказки нам очень нравятся. Первую сказку, «Медный кувшин», я начинаю читать вслух, а Женечка заканчивает уже сама, и, когда я интересуюсь, чем же там все закончилось, интригующе отвечает: «Дочитаешь и узнаешь». Со сказками так уютно – все необычное, страшное на миг сосредотачивается в них, а нам остается покой и безмятежность. «Жаль, что их не так много», – замечаю я.
Женечка – в ответ: «Спасибо, что они у нас есть». Сама Женечка читает Библию, по главке в день. «Больше в голове не укладывается», – комментирует маленькая. Однажды принимается за вышивание (приобретенное когда-то для меня, но мною не освоенное) и с присущей Женечке тщательностью ровными стежками стелет зеленый газон перед задуманным замком. Однажды слышу короткий перестук педалей тренажера. Женечка подолгу сидит в кресле, запрокинув голову, закрыв глаза. Мне хочется Женечку чем-нибудь занять, хотя теперь понимаю, что ничего важнее вглядывания в себя, в свою глубь – нет. Женинька как-то просит: «Хорошо бы какие-нибудь художественные альбомы и хорошо бы музыкальные диски, но чтобы была не оркестровая музыка, а сольное исполнение». Сольное исполнение просила Женечка – хотела слышать одинокий голос человека, столь же одинокого, сколь и Женечка. Приношу виолончель Ростроповича, скрипку Менухина и классическую гитару Лагойи. Слушаем не часто и с большим удовольствием виолончель. Порой смотрим маленькими порциями телевизор, и лишь раз – целый фильм от начала до конца: «Однажды в Бронксе». Он напомнил Женечке любимый с детства «Однажды в Америке». В то время в городе шел «Молох» почитаемого нами Сокурова. Женечка отправляла меня посмотреть: «И сама отвлечешься, и мне расскажешь». Часто вспоминаем. Лучшие годы – школьные. У Женечкиной подруги Оксаны – уютный дом, дружелюбные родители. Женечка подолгу живет у Оксаны летом на даче. Девочки вместе ездят в любимое Коломенское, ежедневно прогуливаются по бульвару. Там у Женечки с Оксаной своя «скамейка смеха», откуда они наблюдает за прохожими, пытаясь представить себе, кто есть кто.
Вспоминаем и других подружек. Надменная Алина царствовала во всех компаниях. Поначалу казалась недоступной, а затем потянулась к Женечке. Вместе они ездили на зимние каникулы в дом отдыха, где их навещали мальчики, среди них главная Женина школьная любовь – Дюша Каменский.
Алина с Женечкой в доме отдыха ежедневно гуляли вместе, и на узенькой тропке были вынуждены идти одна за другой. И однажды Алина сказала Женечке, когда была второй: «Давай поменяемся, а то ты загораживаешь мне панораму». Женечка говорила, что на этом их дружба закончилась. Потом Алина вместе с Женечкой поступила на социологический факультет, где, как полагала Женечка, своим поведением сковывала ее свободу. «Если бы не Алина, все сложилось бы в университете иначе», – считала Женечка.
Неожиданно вспыхнула дружба с замечательной Соней, которая писала стихи. Нам казалось, что Соня умеет жить ярко и одновременно тихо, нам казалось родной Сонина естественность, талантливость поведения, то, как Соня умеет не выплескиваться вся наружу. Соня однажды позвонила Жене во время рецидива и сказала: «Ты, наверно, думала, что меня у тебя нету, а я у тебя есть».
Был у Женечки друг Кирилл, привожу фрагмент Женечкиного письма к нему, написанного в пятнадцать лет:
Кирилл, сегодня такой необычный день, и я, кажется, похожа на маленького господина ван Шонховена, посылавшего Мятлеву свои фантазии, такие красивые, хорошие, но все равно грустные; а ты тогда получается – на самого Мятлева, ну пускай сегодня будет так, и еще похож на доктора Шванебаха своим бесконечным, совершенно безумным враньем, но, как сказано у Монтеня:“Brevis est institutio vitae honestae beataeque, si credas”[3]. А знаешь, я еще однажды была похожа на Александрину, впервые увиденную Мятлевым. Я как-то вечером, это было еще летом, заходила в Новороссийск, и там меня застал сильный дождь, все суетились, прятались под навесы и казались такими смешными и противными, что не хотелось делать то же, что и они, да и настроение было какое-то странное, кажется, я в тот вечер была без ума, и мне жутко захотелось почувствовать на себе эту небесную воду; сначала нервы были на пределе, но когда я промокла полностью и водяной холод достал до всех нервных клеток, то напряжение спало, а может быть, спало от того, что оказавшись в этом море, я на секунду очутилась в невесомости, а потом, в следующую секунду, стала Александриной, изваянной Булатом Шалвовичем, а еще потом все пропало. Несколько раз, будучи в абсолютном сознании, я пыталась попасть в какой-нибудь другой чудесный мир, и попав: «Non iam, se moriens dissoloi conque reretur; Sed magis ireforas, vestem que relinquere, ut angurs, Jauoleret, praelonga senex aut cornua cerous».
Но увы!
А помнишь, топ cher[4], мы были вместе (И у a si longtemps)[5]? А теперь je пе vous connais plus, vous netes plus mon ami, je vois que je vois fais dites[6]. Все меняется apres tout?[7] «И жизнь, как посмотришь с холод вн. вокр».
Что постоянно в мире? Кто избавлен
От вечных смен? – Для них свободен путь.
Ни радость, ни печаль не знают плена.
И день вчерашний завтра не вернуть.
Изменчивость – одна лишь неизменна!
Mon dieu, jai peur![8]
А сейчас я жгу свечи. Так красиво! А запах. Он у меня ассоциируется почему-то с Домской церковью. Она потрясающе хороша, но самое изумительное было, когда в ней неожиданно зазвучал орган; Бах. Это было очень величественно, и в то же время я почувствовала, что в ней витают родственные мне духи. Действительно, что может быть лучше старинной музыки?! Разве что «Посвящение Макаревичу»? (конечно, не применительно к адресату). Потом была смотровая площадка в Вышгороде, а внизу Ратуша, изумительные улочки и вдалеке море. Хорошо вспоминать красоту. Когда купаешься в ней, все время кажется, что ты ее недостойна. Вот идешь вечером по бульвару. Пруд темно-зеленого-синего цвета, в воде отражаются огни и тени, деревья призрачные, за ними пустынная улица, а там белый-белый сказочно-торжественный «Современник» с белыми фонарями и красивые старые дома, в окнах – свет, немного прищуришься, и кажется, что там горит много свечей, нарядные и счастливые люди танцуют мазурку, им подают изысканные угощения. Вот-вот проедет карета, а мужчина в черном фраке с тростью в руке крикнет: «Извозчик!» А на темно-синем небе белая луна. Эти контрасты темного и светлого, матового и светящегося. Господибожемой.
Хочется сбежать от этих видений, после хочется в них кружиться, а после, чтоб все раскололось вдребезги. С хрустальным звоном и запахом и цветом сирени.
«А что разбилось, то разбилось,
Зачем осколками звенеть?»
И через час, а может быть раньше, я пойму, что мне уже никогда не превратиться в господина ван Шонховена.
Выпускной вечер: сиреневое, с оборочкой наискосок Женечкино платье, под цвет и под стать ему колечко с сиреневым камушком – аметистом, гладко зачесанные, собранные в хвост волосы. На этом вечере возникло короткое взаимное увлечение («и жаль, что короткое», – комментировала Женечка) первым математиком класса Семой Блинником, который таскал Женечку в первом классе за косы и лез драться, отец даже ходил жаловаться в школу.
И жаль, что с Сашей Антиповым в аспирантскую пору ничего не получилось, не был он настойчив.
Хочется вернуть хоть один день той московской жизни. Нет, просто хочется вернуться в ту жизнь. Прийти домой, а там – Женечка. Накормить ее, приласкать, уложить спать. Переступаться через стенку. Весь день гладить Женечку по головке. У Женечки такие красивые, яркие, орехово-коричневые, гладкие, блестящие волосы, которые я с мукой ласкала шестого сентября 1997 года накануне Женечкиного отъезда в Страсбург – перед больницей, перед беспощадным лечением. Дома в Москве хранится прядь тех Женечкиных волос – можно целовать и плакать, как плачу сейчас.
Глаз предшествует перу, и я не дам второму врать о перемещениях первого.
Мы вспоминаем наши совместные поездки, летние отпуска. Женечка помнит лучше, поправляет меня, уточняет.
Мы втроем с Женечкой и дедушкой Сеней в Симеизе. Женечке три годика.
Перед поездкой мы зашли в парикмахерскую на Петровке к молоденькой парикмахерше Гале. Та сделала Женечке короткую, «модную» стрижку, после чего Женечка с родителями побывала впервые в ресторане «Будапешт». Моя маленькая Мусенька давно кашляет, никто не знает, что это за кашель. На всякий случай Женечке в Симеизе делают уколы, традиционные для этого края туберкулезных санаториев. Крым, май, все цветет и благоухает. Мы совершаем далекие прогулки, оставляем позади городок с его чудесной аллеей, огибаем мыс и выходим на простор, к прекрасному дикому пляжу.