У Женечки берут анализ, укладывают на переливание крови. Вскоре предварительный анализ готов, он непонятен. Женечка: «Это или конец, или начало». Иду за окончательным результатом анализа в лабораторию, теперь все понятно и страшно. Возвращаемся домой под руку. Чувствую, идем так в последний раз, и не могу сдержать рыданий. Женечка ласково, утешающе пожимает мне руку. Моя маленькая, моя Женечка меня утешает. Как ни посмотрю, все вижу себя плачущей, а Женечку – меня утешающей.
Оглядываясь на земную жизнь, Женечка была сдержанна и бесстрашна и почти не плакала. Понять же отрешенность, оценить земными мерками нам не дано, не нашего это ума дело. Можно только назвать ее. Какую природу имеет это Женечкино бесстрашие, наслоившееся на изначальное, земное?
Хочется допустить, хочется верить: Женечка видела свет, манивший ее, отрывавший от земли. Пройдя через кому, Женечка не была уже вполне земным человеком.
Мы дома. Температура все растет: 39–39,5. Женечка слабеет, жмет сердечко, мы часто пьем капельки. Иногда Женечка просит сама, иногда предлагаю я. В этом какая-то жгучая жалоба, которую Женечка не может высказать. Не было таких слов, да и гордость, прекрасная гордость, мешала. Как вообще Женечка могла вынести эти последние сроки в одиночестве, в полном одиночестве? Ведь я не в счет: что было сохранно, то растворилось в Женечке. Иногда Женечка встает, с удивлением смотрится в зеркало, понемножку плещется в ванной, доходит до кухни. И все больше времени проводит в постели.
Как-то Женечка вспоминает свою учительницу музыки Ольгу Сергеевну – как у нее все было, как она умирала… Я уклонилась от разговора, сославшись на разницу заболеваний. Не могла его вести, все во мне дрожало. Но у ее учительницы все было именно так: страшный диагноз, лечение, год хорошего самочувствия, надежды, и потом обвал и смерть. Ольга Сергеевна не уходила от людей, ей хотелось говорить, хотелось вслух вспоминать свою жизнь, не пряча темного, не хороня светлого. На поминках одна из подруг Ольги Сергеевны вспоминала, как та называла время умирания самым значительным, самым прекрасным в своей жизни. Ольга Сергеевна входила в смерть под хор человеческих сердец, а Женечка растила себя в одиночестве и уходила одна.
Солнечные блики на позолоченных рамках картинок… Небо, облака, добрые аисты в окне… Картина, толкующая о спасении… Пахнущий свежестью пододеяльник… Последние приметы земной жизни, радости.
Вещественный мир ускользал, в мозаике жизни иногда загорались какие-то кубики: «А перстень с кораллом у нас с собой?» – интересуется Женечка, не проявлявшая раньше к нему особенного интереса. Какими гранями, каким светом заиграл этот камень в измученной Женинькиной голове?
Но груз ответственности за близких не оставлял Женечку до конца. В последнюю домашнюю субботу прихожу из магазина промокшая, озябшая.
Женинька убеждает меня раскупорить коньяк: «Нам рассчитывать не на кого», – говорит трезво и ожесточенно.
До последнего момента я все уповала на Женинькину помощь, подсказку, смекалку. Помнится, надо было прочитать аннотацию к новому лекарству. Я растерянно развожу руками: «У нас же нет франко-русского словаря. Как же быть?» – я, как обычно, жду подсказки от Женечки, забывая на какой-то момент о ее беспомощности, о том, что она прикована к постели. И конечно, Женечка, недоумевая на мою непонятливость и на мою неизбывную готовность искать в ней, Женечке, опору, подсказывает простой выход: всего то и надо было – к франкоанглийскому словарю добавить англо-русский.
Женечка была тиха и созерцательна, деятельна и решительна, Женечка могла и умела все. Могла зарисовать пленивший пейзаж, мастерски фотографировала, играла на фортепьяно и гитаре. Могла воодушевить на капитальный ремонт квартиры, принимать в нем участие; освободить дом от хлама, впустив в него воздух; обустроить дом, с редким вкусом населив его мебелью, пледами, коврами, посудой, кухонной утварью; безукоризненно организовать пространство всей ли квартиры, полки ли с книгами или безделушками; безупречно делала уборку; выращивала цветы, с особой придирчивостью относясь к цветочным горшкам; могла разобраться с любым бытовым и электроприбором, с сантехникой. Четко и стремительно собиралась в дорогу в многочисленные командировки; не гнушалась никакой работы.
Вспоминается школьная практика в какой-то из больниц, где Женечка взяла на себя труд нянечки, брезгливо отвергнутый одноклассниками. Где бы ни работала Женечка, всегда относилась к своему делу творчески и ответственно.
Женечка думала, говорила и писала только от себя, ничего заемного, никаких общих мест не допускала.
В людях разбиралась безошибочно, в большей мере, однако, в их слабостях, пороках, душевном уродстве. Восхищалась редко, и чаще, пожалуй, умом, искренностью, воодушевлением, великодушием, преданностью.
Людей одержимых, преданных делу, идее, человеку Женечка выделила даже в особую когорту – называя их людьми с «горящими глазами». Со всеми Женечка держалась на равных, смело, с достоинством, но без надменности, по-детски открыто.
Женечка ни к кому из людей не бывала равнодушна: человек либо принимался с уважением и это уважение несомненно ощущал, ибо допускался за заветную черту, либо отвергался с неприязнью, в которой тоже не мог сомневаться.
Умела Женечка резко оборвать отношения и могла быть ласковой, как никто.
В отношениях с людьми царили искренность, прямота, бескомпромиссность, доходящие до резкости, которые представляются поразительными при той сложности характера и гибкости ума, что могли бы допустить или оправдать любые повороты и изгибы поведения. А у Женечки было ровно так: изощренный, мощный ум и детская, доверчивая, не знающая колебаний честность, полная неспособность к лицемерию и предательству.
Никакого лукавства, жеманства, детских или потом женских уловок, ни в большом, ни в малом.
Женечку не заводили чужие провокационные упреки, она не отвечала глупостью на глупость, так же распаляясь. Ее ответы, если она хотела быть колкой, были как сто игл против укуса комара, но главное – часто переводили разговор в другую плоскость, так что вспыльчивому собеседнику приходилось и в гневе задумываться над своими словами во избежание столь чувствительных ответных залпов. Женичкин гнев, а он случался, не заводил Женечку так далеко, чтобы в ссоре с дорогими людьми не думать о последствиях. Женечка была отходчива, но легкомысленное или жестокое слово из уст близкого человека оставляло в ней тяжелые, страшно долго не заживающие раны.
Тут считаю уместным привести фрагмент письма ко мне Паши:
Вы помните ту пору, когда Женя, ссутулившись и, подобно Раскольникову, не поднимая головы, бегала по улицам, пела про мальчика, который, всплеснув руками и выронив скрипку, падал в пасть; про жирафа на озере Чад? Мне кажется, в 90-м году эта чарующая кротость только распускалась, а в 92-м был расцвет. Я не понимал, как все люди на свете не бросают все к черту и не пускаются за своим крысоловом.
Женичкины серо-синие глаза с прожелтью покрывал солипсический туман, в котором сквозил вышагивающий аистом хлыщеватый принц видений. То Женино нежное и мечтательное состояние – оно всегда жило в глубине, в нем суть. К нему надо было апеллировать, уговаривая, о нем вспоминать – раздражаясь. Иногда возникало чувство, что мне удается войти в это марево, и тогда не было ничего невозможного. Женю можно было в чем угодно убедить, она была открыта любым словам и верила им безмерно и навсегда, потому что ты сливался в этот звенящий миг с принцем видений. Но иногда это высокое небо становилось твоим врагом, потому что на нем все было точно известно, и если твое истолкование отличалось от данного свыше – ты был неправу и недоверие к твоим словам было непоколебимо.
Порой, когда Женя повествовала о ком-нибудь, казалось, что все герои, даже самые нелепые, немного заимствовали Жениного очарования, прибавляли в весе и значительности, ибо эпический жанр, может быть, даже в ущерб проницательности, был «гениален» (Женечкино словцо). Все люди выплывали преображенными и облагороженными из чудного, нежного облака Женечкиных образов.
Возможно, если что-то и заставляло Женю быть в последние годы с людьми непримиримой, так только «крохоборство» в отношении «регрессивного времени».
И тогда, когда в доме все было достаточно скудно, и тогда, когда Женечка своим трудом привнесла в него достаток – кусочка не возьмет, чтобы не поделиться. Вспоминаю первую землянику последним летом, сорванную Женечкой на лесной дороге и принесенную домой на общее любование и вкушение.
С каким вниманием, проникновенностью Женечка рассматривает старые фотографии прабабушки и прадедушки, их родственников, как сокровище укладывает их в сундучок. Кажется, эти фотографии, эти люди на фотографиях, наконец, дождались того, кто их согреет, оживит своим теплым, нежным взглядом.
А сколь великодушна и щедра была маленькая! Пусть и немногим это известно, но уж кто отведал этой щедрости, то сполна. Одаривала легко и бескорыстно, настойчиво и беспрестанно, не замечая, что одаривает.
Такой великодушной, защищающей и одаривающей была послана Женечка на землю – словно белый ангел, осеняющий нас в «жизни мышьей беготне».
А вот как Женя сама характеризует себя в 16 лет:
Позвольте, пожалуйста, в этой фантазии определить слово «родословная» как установление происхождения характерных черт человека.
То есть родословная – это набор причин, которые в своей совокупности обусловили появление определенного индивидума.
А какие это причины?
Каждое колено передает следующему огромную информацию.
Это – генофонд всех предков плюс влияние на них внешнего мира.
И очень заманчивым представляется последовательное выявление возможных предков в порядке, начинающемся с меня, и вглубь веков. До бесконечности. Конечно, можно предположить огромное множество различных и даже взаимоисключающих вариантов. Вот один из них, который вполне мог бы быть реальным.