В каждом из представителей рода человеческого сосредоточены все до одной человеческие черты. Уровень же их выраженности дает всевозможные сочетания.
Как произошла моя, проявляющаяся в некоторых житейских ситуациях лень? По правде говоря, она меня очень раздражает. Так вот, подозреваю, что была у меня по маминой линии прапра… бабушка – милейшее, добрейшее и очень кроткое существо. Жила она среди божественной красоты природы, не обремененная никаким хоть сколько-нибудь неприятным окружением. Все у нее в жизни складывалось необыкновенно хорошо. Но как может тварь, называемая человеком, жить безо всяких проблем и невзгод? Поэтому ей приходилось придумывать себе разные преодолимые преграды. Да, она была очень мечтательна, и за своими фантазиями забывала различные дела, а вспомнив про них – откладывала, а отложив – забывала. И так без конца.
Хотя они не были обременительны. И это передалось мне, но, к сожалению, в несколько испорченной форме. Про отложенные дела я никогда не забываю; это очень мучительно.
А мое упрямство. Оно невыносимо. И очень трудно преодолимо. А упрямляюсь я, когда раздражена, а раздражение от вспыльчивости. Но вспыльчивость проходит мгновенно, оставляя язву раздражения, и пока та затягивается и заживает, я упрямлюсь. Похоже, что всем эти чувствам сродни дух противоречия. Откуда это взялось!?
Возмутительно. Не может быть, чтобы кто-то из моих предков был таким противным. Ведь бывает, что много хороших черт в своей сумме дают какую-нибудь гадость. Так и есть. Все бывает. Похоже, что это соединились все частички благородной уступчивости. Они передавались, накапливались, из Хаоса к Гее и Эросу, через всех и вся и, наконец, после последней стадии, будучи уже слишком утрированными, породили упрямство. Ведь когда кто-то благородный дает, находится тот, кто берет, когда дают много и все время, то брать привыкают, а отвыкать трудно. И вот когда чего-то нет, не хватает, возникает упрямство, – из-за привычки.
А моя способность быстро разочаровываться с приближением или приобретением ранее любимого и желанного, но далекого? Это не без исключений, но все же. Вероятно, сказывается влияние дальних предков; их темперамента, неутолимости и горячности. Похоже, что это от итальянцев, которые жили на Балканском полуострове после распада Франкской империи.
Нельзя не сказать о доле пунктуальности и сдержанности, – кажется от германских предков.
А еще, нет сомнений, что это родословное древо одной из своих длинных ветвей переплетается с родами Достоевского, Толстого и кое-кого из плеяды поэтов начала века, преданной и покорной слугой которых является самая глубина моей души. А ее поверхность сейчас принадлежит Теофилу Норту.
Это моя сегодняшняя родословная. Завтра изменюсь я, и можно будет корректировать ее. А может быть, это Она все время старается сгладить все мои шероховатости и острые углы? Истину все равно не познать.
Женечка никогда не уничижалась, не носила в себе чувства вины, верила в свою звезду, такой верой иногда вызывая у меня замешательство, удивление, и всегда – уважение. Верила в свои силы, когда работала над курсовыми и дипломом в Университете, когда сдавала экзамен TOEFL, когда писала сочинение при конкурсном отборе в группу, направляемую в США.
Верила в себя, когда направляла статью на конкурс социологических работ при поступлении в Агентство международного развития США в Москве и в Совет Европы. Об этом же Женечкина шутливая записка студенческой поры, оставленная на письменном столе, после ночных бдений:
Черновой вариант гениальной, первой в истории Жениной академической карьеры, курсовой, закончен. Теперь дело за вами, дорогие Мама и Папа (пожалуйста) и Покровским (на здоровьечко).
Авторские знаки препинания прошу сохранять. (И вообще ко всему авторскому относиться с уважением, в том числе к знакам препинания и надписям на полях!) Не должно получиться больше 15 стр. (к сожалению).
Bitte, Bitte, Bitte, Bitte bis вторник.
Будильник – на 9.00
Самодостаточность, опора на себя – всего этого в Женечке было с лихвой. А вот была ли любовь к себе – не скажу, думаю, не было. Мы пытались понять, что же это такое – любовь к себе. Любовь ли к миру, жизни, ко всему сущему, включая себя, как одно из его воплощений?
Получалось как будто бы и складно и достойно, но понимать не означает уметь. Я молила Женечку полюбить себя, но Женечка любить себя в полной, оберегающей человека от бед мере не умела. И как все мы, мало умеющие себя любить, Женечка часто сомневалась в любви к себе окружающих. И порой полуутверждала-полуспрашивала: «Меня никто не любит». Мое опровержение и перечисление всех тех, кто любит, истинно любит Женечку, ее не убеждало.
Я не объясняю тебя, Женечка, я знаю, ты этого не любила и не любишь.
Я не тщусь выразить невыразимое, не посягаю на твою тайну. Это слова моего восхищения и поклонения, моей скорби, крика. Я же не выкричалась, все молчала и молчала. Женечка, я не объясняю тебя. Разве можно объяснить музыку, стихотворение, дерево, человека в его глубине?
Давай вместе послушаем музыку, написанную Бродским, твою любимую.
Шведская музыка
Когда снег заметает море и скрип сосны
оставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз,
до какой синевы могут дойти глаза? до какой тишины
может упасть безучастный голос?
Пропадая без вести из виду, мир вовне
сводит счеты с лицом, как с заложником мамелюка.
… так моллюск фосфоресцирует на океанском дне,
так молчанье в себя вбирает всю скорость звука,
так довольно спички, чтобы разжечь плиту,
так стенные часы, сердцебиенью вторя,
остановившись по эту, продолжают идти по ту
сторону моря.
…Душе принадлежит вся жизнь, когда смерть прекращает ее, души, одиночное заключение.
Среда, десятое ноября. Болезнь все свирепей и яростней. Семейный врач в своем бессилии настаивает на больнице, ссылаясь на необходимость внутривенного введения антибиотиков. Мечемся, соглашаемся, отказываемся. Женечка неумолима в отношении больницы. В конце концов договариваемся об однодневной госпитализации. Женечка замучена, истерзана, смятена: «Издеватели, все издеватели. Вышвырнула меня. Я сама соберусь». И будто про себя: «Неизвестно еще, выйду ли я из этой больницы». Разрешает только одно – надеть ботинки, потому что нагнуться невмочь. За Женечкой приезжают. Носилки, шляпка, перчатки, белое отрешенно-надменное лицо, скорбно сомкнутые губы.
Кушетка в той самой общей зале. Бесконечно родная, крошечная Женечка в синем свитере свернулась в клубочек. Меняем майку за ширмой. Доктор Ашиль, стремительно проходя мимо, властно повелевает Женечке остаться до выходных: необходимо справиться с инфекцией. Одна из медсестер объясняет Женечке, что они могут некоторое время, месяц-полтора, поддерживать Женечку – надо окрепнуть и начинать лечение. Женечка: «Я думала, осталось неделя – две». Жить оставалось 10 дней.
Палата 530. Просто палата – никакого толчка. Расставляю все по Женинькиным указаниям, одну занавеску на окне сдвигаю: дерево, так с кровати видно дерево. Складываю Женечкины вещички в шкафу, расправляю синий свитер. Женинька с необычайной кротостью: «Его уже ничто не спасет. Ты можешь идти, мама, ты уже ничем не можешь мне помочь». Но когда я собираюсь выйти, купить Женечке шоколадку, не отпускает ни на минуту: «Не уходи». Женечка еще ест понемножку, макает хлеб в супчик. Супчик вкусный, Женечке нравится. Зачерпывает пару раз второе. Предлагает и нам отпробовать. Многое не могу себе простить, и это тоже: ночевать идем домой. Ночью звонки ежечасные: «Я же не могу позвать – мамонька. Как я теперь буду спать? Я как утенок» (Женечка сильно потеет).
Одиннадцатое ноября. Четверг. Глыба боли, ожесточение. Полночи Женечка обдумывала, как добыть бумаги, необходимые для приглашения врача-индуса. Диктует, я записываю. Страшная боль в боку, трудно двигаться.
Женечка:
– Мне тяжело. ВСЕ ТАК УМИРАЮТ?
– Нет, Женечка, ты страдаешь. Ты не умираешь, ты будешь жить, – сопротивляюсь я.
Ночью звонок: Женечке хочется пить, не спится.
Варю компот, идем с отцом в больницу. Господи, зачем-то затеваем разговор о необходимости еще и других, дополнительных бумаг для вызова целителя-индуса и этим вызываем взрыв отчаяния: «Я так одинока!
Я никого не люблю!
Меня никто не понимает!
Я хочу в морг!
Я хотела бы не просыпаться!
Боже, отчего ты не перестанешь меня мучить, тебе все мало!»
Как могу, успокаиваю: «Женечка, солнышко, родная, ты только разреши тебя любить, тебе помогать, быть с тобой».
Ночной звонок домой: «Ты уже успокоилась?»
Двенадцатое ноября. Пятница. Женинька как будто тише, спокойнее, безнадежнее. Жмет сердце, пьем капельки, водичку. Прошу у медсестер обезболивающее. От морфина Женечка категорически отказывается, памятуя прошлое бессознательное состояние и последующую слабость. Женечка еще сама принимает решения. Дают какое-то иное дискретное обезболивающее. Ночных звонков домой больше нет.
Тринадцатое ноября. Суббота. Утро. Сердитый звонок домой: «Я тут повернуться не могу, а ты там, наверное, на диване лежишь?»
Делают снимок легких. Женечка предполагает сама решать – следует ли делать пункцию, и если да, то когда. По нашей просьбе начинают вводить непрерывное обезболивающее. Жениньке становится легче, она просит на завтра шоколадных конфет, «таких маленьких, мягких». Долго-долго плещется в ванной – в последний раз.
«Ты, наверное, устала меня дожидаться?»
Четырнадцатое ноября. Воскресенье. «У меня был нервный кризис, я все плакала и кричала ночью. Ко мне привели специального доктора». А меня не было с тобой, моя маленькая. Ты кричала и плакала, а меня не было с тобой. Ни конфет, ни индусов – никаких желаний. Женечка больше не встает.