ночь безмятежно тебя принимала —
но что билось под веками,
пока они хрупко дрожали —
я не знаю, и что бы услышалось мне,
если б я заменил тебе сон
и в моих бы руках ты до утра дозревала?
Теперь тебе не заснуть,
как мне не проснуться, я
слышу твой бег, где последний
прыжок не привел к приземленью.
Мы на разных материках,
и я вижу чреду кинокадров,
но в руках уже нет тепла,
под руками неверная память
или копоть стыда.
Но увы, и память и горе
и вина бессловесны. Ничего
себе не откроешь – и тебя
не моим словам удержать.
Память слеплена из видений,
горе – камень сизифов,
вина – канитель нарциссизма.
И нет места чуткому уху.
Атрибуты машины времени —
человека – тебе знакомы.
Мой философ и оператор
перемазан в машинном масле.
Только ушки твои на страже.
Трубочист садится на трубы
и вынашивает яйцо.
Словно льдинка по водостоку
оно скатывается в ладони,
если лодочкой сведены.
Горе, видимо, род наручников,
так что ялик всегда у причала.
Ты поплачешь ли обо мне,
дашь ли в руку перо твоего
горячего, в мыле бега, оперенья?
Встретишь ли ты меня на вокзале,
когда поезд меня привезет,
как меж нами заведено?
12.1999—10. 2000
Все быстро стало на места.
Лицом серьезным и прекрасным
ты объяснила мне с листа,
что с жизнью я шучу напрасно.
И с жилкой на виске снаружи,
где билась внутренняя жизнь,
мучительно и безоружно,
губами не шепнув «решись»,
но требуя всем током крови
самозабвенья и огня,
в серьезности и отреченьи вровень
с собой призвала стать меня.
Ты мне не стала объяснять,
что только безоглядность страсти,
готовность смертью отвечать
за близость, все созвав напасти —
с ума сойти, погибнуть, стать калекой
в отличие от подлеца —
дозволенное человеку
как выразительность лица.
. . . . . . . . . . . .
Нет, моя девочка билась одна,
Трижды кричал петух и семижды семь.
Из-за меня ты сбросила латы на
Грозную землю. Из-за меня наступила темь.
Из-за меня тебя рвал демон смерти. Из —
за меня длилась агония и демон
Испытал на тебе всякий каприз,
Ничего не забыл, все пытки проделал.
Ангелом больше в твоем вертограде, Боже,
Ты все разложил по нотам, и плод принесла земля.
И тысячелетье ты можешь закрыть пригоже.
Век скоро кончился и позже кончусь я.
Никогда не увижу нежной твоей гримаски,
родниковые сопельки, и курносый носик не шмургнет,
Не прошествует мимо меня задумчивая антилопа,
холодную грудь не укрою ладонью, глазки
ты не откроешь в ответ на мой пристальный взгляд циклопа.
Никто в этом мире не сможет ходить так пылко,
стремительно сутулясь, уставившись под ноги,
раскачивая волосами.
Никто не прильнет ко мне пятками, попой, затылком,
усыпая в нежное небо под наполненными парусами.
Никто не сумеет так отдаться, предаться, так
безоглядно рискнуть и повиснуть на Божьих ресницах,
все чудо мира собрать в кулак,
и брешь пробить, и выйти из темницы.
Ты собираешься, тих, защелкиваешь замок,
старый сатир, садишься на чемодан,
предчувствуя переселенье.
Раз ты дожил до сих,
значит пока не смог
перешагнуть тот мир,
кожей которого дан
голод, порыв, веленье.
Тахикардию стыков меряет стук колес.
Ты был покуда вежлив: городу, миру —
кесарево, осторожен.
Вещи не тыкал, платил десятину грез
женскому полу, ежели требовалось, рапиру
доставал из дурацких ножен.
Пещера Платона – кино нашей жизни, экрана обрывок.
Тени – вокзальное племя – глаза и запертые ворота.
Ужас по жилам приподнимает веки:
миллиарды без стона застывшие у обрыва,
призрак великого переселенья народов
туда, где времени нет вовеки.
Все сказки. Никто ничего не знает.
Все слова – бутылки с запекшейся в горле кровью.
Не канает.
Крыша? Могильной плиты нет надежней кровли.
Мы умрем? Так. Но как свою смерть заслужим?
Пенсион по страданиям, крови, поту,
отвращению, хуже?
Смерти – лепта каждого дня. Единственная работа,
за которую время – вперед платит. Как?
Сужением поля свободы.
Еще зигзаг
и тупик. Сзади плещутся воды.
Ты. Эта белая кровь одиночеств.
Бессловесность есть переход в сверхзвук.
Ни отечеств, ни отчеств,
а вскоре ни ног, ни рук.
Все сказки. И я ничего не знал
и не знаю. Ты ушла недолюблена мной.
Любви безнал,
30 сребреников – плата времени мне за заочный вой.
И такая любовь гнусна, да и вой гнусав.
И я умолкаю, но и другим заткну
глотку. Уйди Исав,
нам бы лучше молчать в плену.
Да, ты сегодня пришла и никто не отменит.
Из битого смерть стекла и тяжелей каменьев.
Она открывает дверь и говорит «Изволь».
Да, я помню теперь, что такое боль.
Да, я помню мечты твоей очертанья подавно.
Они, словно лики зверей, заколдованные Адамом,
они, словно струи воды, – о везде, о всегда,
безумие думать, что ты вверила их годам.
Были они навсегда и навсегда пребудут.
Времени маета касательна им, приблудна.
Предательствами людей, крови, телесной жилы
в чистую воду идей ты их преобразила.
Мечте не заметна смерть. Ты выше обеих ныне.
Твоей немотой неметь учусь, эти губы остынут.
Но не забудет Бог то, что ты сберегла,
как твоя кровь кричала, как ты в огонь легла.
01. 06. 2000[10]
Облако – перистое, кучевое,
грозовое – на хмурый день,
легче воздуха, дождевое,
не отбрасывающее тень, —
в небе растаяло, жизнь,
словно дождь изошла наружу.
Горло памяти напружинь,
чтобы громко окликнуть душу.
Собери эту влагу с волос,
кожи, книжных листов, экрана
и с улегшихся под откос
городов, со стены, с дивана.
И с деревьев, залива, селений,
вдоль залива оцепеневших,
собери десятину с сирени,
певчих дроздиков, страусов пеших.
Собери же все, собери.
Но не ради жизни, не ради.
Чтобы длилось внутри?
Чтоб сбылось в вертограде?
01.06.2000
Днем и ночью, и на грани забытья
ты мой ангел, ты мой демон и судья.
И твоей любви, твоих волос, твоих
слов и рук и ног – как не хватает их.
Только это и выхватывает глаз,
угловатый мир штурмуя, скалолаз.
В чьем-то голосе, бессмысленном, чужом
вдруг почувствуешь: вот он каков, твой дом.
Это ты шепнула слово невзначай,
будто в доме нашем приготовив чай.
То, что дома не было и нет —
ложь. Бессмертица – вот наш с тобой завет.
Дом построен на нетленном берегу.
Ты уже в нем. Я надежду берегу.
Если вижу я в толпе на миг твой лик —
словно очи погружаю в сердолик.
Если кто-то невзначай протянет руки,
это ты противодействуешь разлуке.
Если, старенькая, ты в мой сон приходишь,
значит, ждешь, и с двери дома глаз не сводишь.
01. 06. 2001
Предательство. Это когда обстоятельства заставляют
тебя говорить.
Пока ты молчишь – ты один и ведаешь свое дело.
Лучше молчи – каждое слово клятва,
и ты с содроганием их вспомнишь потом.
Потому что мир для животных, а слово для Бога.
А человеку нету покоя. Тянись к человеку животно,
если не хочешь лгать.
Если животность уходит – беги в нору
и тревожно смотри на дверь, чтоб не вошел человек.
Без слов тебе нечего поверять,
слово же надо проверить сердцем.
Оно молчит, ты можешь прикинуть то так, то эдак.
Случай разлит по миру лишь от того,
что форма души случайна.
Скажешь «люблю» и почувствуешь отвращенье,
потому что ужасное слово взвалил на горб.
Скажешь «верю» и покроешься липким потом,
потому что с ветра и солнца вошел в колумбарий.
И тянет тебя за язык лишь слабость,
лишь желанье всучить лежалый товар,
а в ответ – золотую монету зрелищ стрясти, не видя
человека ни в профиль, ни в фас.
Время дано человеку, а что с ним делать?
Предавать кого-то кому-то. Получать и передавать.
Получил – передал – получил.
Получил – о любви прочирикал – передал.