Вечность слить как Онан на землю.
Потому что вечность, что вече —
голоса толпы, погулявшей на славу,
бестолково уснувшей в гробах.
Сплошь одна безработица жизни.
Ты кому-то чего-то сказал,
кто-то что-то тебе ответил —
светский раут в цеху, где машины стоят.
Это мрачный рассказ головешки
истекающим соком деревьям.
Это старость порочная мямлит
детству, жаждущему любви,
впечатлений, заботы, ласки,
материнского молока.
Это полый колосс с вопросительным знаком внутри
заборматывает невыносимость
своего бытия.
Рядом с ним промчалась комета
и теперь он «служит» как кантонист
25 лет и плюс 2 года.
Как натужно скрипит веревка.
И без всяких слов тошнота
подступает к прокуренной глотке.
18. 08. 2001
«Наше дело – дело умирания». Заметки об одной книге
– Времени два
– Первое время – прогрессия. Четко обозначено начало (дан вектор), конец туманен или неизвестен
– Смысл жизни – это поиск смысла жизни. Смысл находится, теряется, находится новый
– Есть свобода найти и потерять смысл, а также от поиска беспечно отвлечься
– Присущи широта воображения и действий. Разброс смыслов, амплитуда
– С диагнозом время останавливается. В процессе болезни все действия вне времени
– У человека одно желание – чтобы время снова пошло
– Когда время останавливается, прекращается поиск смысла, прекращается на фазе «утерян»
– Диагноз – гарантия обретения смысла, он заключается в ценности каждого мгновения
– Но время больше не идет, остановилось, следовательно, существование бессмысленно
– Если оно снова начинает идти, оно уже регрессивное, не с начала, а до конца
– Смысл присутствует постоянно – ценность каждого мгновения (вырастает из жалости об утерянном прогрессивном времени)
– Присуще крохоборство. Людям недоступна широта воображения и действий, о ней можно только вспоминать
– Прогрессивное и регрессивное время подобно летоисчислению после РХ и до РХ
Это тезисы Евгении Кантонистовой, написанные в начале 1999 года для медицинской конференции, посвященной времени глазами больных и врачей.
Биография автора тезисов: Евгения Кантонистова родилась 1 июня 1972 года, в 1989 году закончила школу № 64 (английскую), поступила в МГУ на социологический факультет, по окончании поступила в аспирантуру. С марта 1994 по февраль 1997 работала в Агентстве международного развития США специалистом проекта неправительственных организаций, куда была отобрана по результатам собеседования. В 1997 году, пройдя многоступенчатый конкурс, она одной из первых российских граждан получает приглашение на работу в Совет Европы по предоставленной России квоте.
С марта 1997 года работает в Страсбурге в Департаменте политических дел специалистом по внешним связям. На сентябрь 1997 в Братиславе был намечен доклад Е. Кантонистовой в качестве эмиссара Совета Европы по вопросам, связанным с событиями в Югославии. По дороге она заезжает в Москву повидать родных, здесь же в районной поликлинике ей был поставлен диагноз – острая лейкемия.
Ее лечили в Страсбурге. Была химиотерапия, связанная с ней кома, выход из комы (второе рождение), ремиссия, выход на работу, рецидив… На момент написания вышеприведенных тезисов для конференции о времени самой Жене времени оставалось меньше года. 19 ноября 1999 года ее не стало. Ей было 27.
Это то, что мы прочтем в предисловии к книге, авторами которой являются Павел Гринберг и Наталья Кантонистова – Женина мама.
Писать рецензию на такую книгу – то же, что, скажем, говорить о модели и дизайне лагерного бушлата, – почти что безнравственно. Судить о ней как о книге невозможно и не должно. Да и определить ее нельзя иначе, чем разговор о жизни и смерти. Книга потрясает не только удивительной личностью ее главной героини (а это слово применимо к Жене Кантонистовой без всякой литературной условности), не только удивительной личностью автора – ее мамы, сумевшей не только вырастить свою дочь такой, обрести себя в ней, прожить с ней и в ней ее жизнь, но, потеряв, выплеснуть свою безоглядную и бескрайнюю любовь, отчаяние, ненависть, обиду, благодарность, попытку осознания, надежду на встречу на страницы этой предельно честной книги.
Выплеснуть, не расплескав в словах. Емко и ярко настолько, что не разделить и не взять на себя хотя бы миллионную часть ее тяжести и боли невозможно. Но сделать это просто так, на одних эмоциях тоже не удастся. Сама книга – поиск ускользающего смысла, плач осмысления. Чтобы понять, надо возвращаться, перечитывать, вникать, примерять на себя. Ни одной тривиальной фразы. Все выношено. Все направлено на суть. Ни одного общего места. Никаких готовых ответов. Ведь у всякой жизни и смерти нет прецедентов.
Каждая книга, за которой стоит подобный опыт, всегда единственная. (Да и в отличие от десятков, скажем, англоязычных книг, по-русски книг на эту тему действительно единицы…)
«Все так умирают?» – книга, уникальная по жанру, древнему и напрочь изъятому из «сегодня». Это жанр плача. В плаче автор занимает заведомо вторичное место, в центре – адресат, присутствующий в тексте, но заведомо отсутствующий в мире.
Один биолог объяснял мне, что человеческая память устроена так, что не помнит боли. Мы помним, как было больно, как было плохо, но саму боль удержать в памяти невозможно. Быть может, так работает инстинкт продолжения рода. Ибо мы помним не боль, но о боли. Мы знаем не смерть, но о смерти. В спасительную округлость этого «О» мы уходим и в ней дожидаемся – своего ли часа, часа ли своих близких.
Все мы, живые ровесники или современники Жени, пустившись на дебют, конечно, не знали и продолжаем не знать, что «так бывает». Не знаем тем незнанием, которым живым не дано знать о смерти. Но к этому святому незнанию примешивается и иное, куда менее невинное. В нашем обществе сама тема ежедневной смерти оказывается маргинальной, она отторгается не только простыми гражданами, но и медиками. Смерть и смертность можно освоить только в меру личного опыта и горя, но не социально. Граница в обществе проходит не там, где пролегает истинное разделение: не между живыми и мертвыми, а между здоровыми и больными. И об этом книга.
Книга о людях, а не о пациентах. О пересмотре ценностей (Женя читает Т. Манна «Иосиф и его братья», проводя многочисленные параллели между пребыванием Иосифа в яме, неизбежным изменением видения мира «оттуда» и своей болезнью).
Книга о чистой «цивильной» одежде здоровых рядом с предсмертными простынями и наготой. О разнице между склоненными у постели и нависающими над постелями. О свободе. О знании vs знаниях.
Я предлагала дважды: «Давай уйдем, уйдем вместе». Женинька мужественно отклоняла<… >Для Женечки такой уход явился бы отрицанием уже пройденного, постигнутого ею, разрушением построенного внутреннего человека. Женечке важно было сохранить предстояние перед смертью, обретая опыт умирания, вхождения в смерть.
И далее:
Мы не знали: примериваться ли нам к смерти, искать ли в ней свет, освобождаться ли от страха перед ней. Или же выращивать в себе надежду, учиться бесстрашию жить на краю смерти. Женечка: «Я не боюсь смерти, я боюсь страданий. И если выпало умирать, я буду развиваться там». А на деле, на деле мы балансировали, не умея пристать ни к тому, ни к другому берегу, без почвы под ногами. Где тут было место смирению? Верно, оно должно было изначально быть: принять любую участь с готовностью, радостью, миром. Смирение же как результат неумения найти точку опоры, вынужденное, безнадежное – не есть ли оно просто отказ от поиска смысла, отшатывание от неразрешимого? А если попросту: мы не умели умирать.
На обложке книги – фотография: тонкий овал юного прекрасного лица, полного грации и обаяния, разлет бровей, разрез глаз с картины мастера северного Возрождения, губы сложены в полуулыбку… и текст заглавия – вопрос, сорвавшийся с этих губ за несколько дней до смерти: «Все так умирают?» Умирают – все. Так – единицы, которым дано…
Женечка в пятнадцать лет рисует свою главную картину «Сирень в хрустальной вазе» – после того как, желая поставить букет сирени, наливает в нее кипяток, и ваза, не выдержав, дает трещину. А Женечке хочется восстановить вазу и сохранить сирень в ее буйном цвете. И Женечке это удается.
Обрести цельность. Не в этом ли внутренняя форма слова «исцеление»? Не на это ли должно быть направлено любое лечение? Увы, этот вопрос адресуют современной медицине слишком многие…
В жизни, разломленной диагнозом, Женя ведет борьбу за свою цельность. В какой-то момент она выбирает свободу. Она отказывается от уже безнадежного лечения, от больниц, врачей, унижений. Она ощущает свое право умереть собой. И книга фиксирует это с документальной подробностью. Экскурсы в прошлое, в детство, в студенческую юность, отрывки из писем и дневников перемежаются описаниями последних месяцев. День за днем. Страсбург, Дурбах, Париж, Ницца. Вклейки с черно-белыми фотографиями.
Так искусительно подумать: ну, по нашим российским меркам, им еще повезло – были близкие, были деньги на лечение и перед уходом было на что смотреть. Горы, лесные тропинки, вид из окна квартиры и даже больница: больница та и больница наша – даром, что одно слово.
Все-таки последними были не палата на двенадцать человек, тараканы, трещины на потолке, пружинная кровать, превратившаяся в орудие пыток, тщетные просьбы о нормальном обезболивающем… Все так. И при этом до чего же никчемна и бессмысленна эта мысль о «везении»! На фотографиях – любимый вид на замковый холм в Дурбахе: безмятежный пейзаж, холм, виноградники, красные черепичные крыши домов. «За пейзаж, способный обойтись без меня?» Так? Или ровно наоборот?