В «Усладе» не ссорились, этого не было в обычае. Отношения между людьми были давно установлены вековой традицией и держались прочно: муж, жена, родители, дети, господа, слуги – каждому воздавалось должное, приличествующее его состоянию внимание и уважение, и не было места для столкновения интересов.
Генерал Головин был немногословен, сдержан в обращении с людьми, казался медлительным. Таким он был на людях. Он отличался особой, безупречной вежливостью ко всем, без исключения. Наедине же с семьёй он был весел, шутлив, остроумен, добр и терпелив. Жена его отличалась благородной простотой во всём: в словах, поступках, в обращении с людьми, в манере одеваться, в светской жизни. Она не допускала в семье ни поз, ни претензий. Всегда здоровая и весёлая, она озаряла дом своим присутствием. Мальчики Головины были благородны и рыцарски настроены. Старший, Димитрий, высокий красивый блондин, походил на отца. Второй – Борис – был среднего роста, смугловат, с несколько косящим взглядом. Эта смуглость и эти глаза составляли предмет его гордости: так точно выглядел один из его знаменитых предков на портрете в большом зале. Портрет, написанный знаменитым некогда Кипренским, изображал генерала, героя Отечественной войны. В блестящей парадной форме, опираясь на саблю, торжественно, во весь рост, он своим присутствием, казалось, санкционировал семейную традицию – мужчины Головины служили исключительно на военной службе.
Оба мальчика Головиных учились в военной школе, в столице, и домой приезжали только на каникулы.
И затем в семье была Мила, для описания очарования которой у семейства недоставало слов.
Жизнь в «Усладе» состояла или из праздников, или из приготовлений к ним. Дни рождений, именин, годовщин соблюдали неуклонно. Рождество, Пасха, Масленица, как водится, праздновались неделями. Приезды и отъезды мальчиков, отлучки генерала по служебным делам – в столицы, на манёвры и инспекции, поездки тёти на симфонические концерты в Москву и за границу – всё это сопровождалось прощаниями, встречами, телеграммами, букетами, молебнами, подарками. Ежегодно давался бал на Святках, маскарад на Масленице, ёлка для детей. Осенью мужчины уезжали на охоту, женщины – в ближайший монастырь, на богомолье.
Жизнь разливалась рекою, быстрой, но светлой, но чистой. Над ней иногда появлялась тень житейских невзгод: обычные человеческие недуги, старость, – но в укладе привольной головинской жизни и они не казались большими несчастьями. Были и печальные проводы, например, в 1904 году генерал, тогда ещё полковник, уходил на войну. Но Головины не утратили военного духа: дом покидали мужественно, возвращались героями. Кое-кто оставался и на поле сражения, но в те, тогдашние войны, когда сражались грудь с грудью и враг был виден, и он был всё же человек – война и смерть не имели того мрачного безумия и слепоты, какое внесло в неё механическое оружие. И пока мужчины воевали, в доме шли молитвы, молебны, творилась милостыня, писались длинные, полные любви письма, виделись пророческие сны. И жизнь – полная, крепкая, в себе уверенная жизнь – шла своим чередом. Бичи человеческого сердца – страх без надежды, жгучее беспокойство бедняка, чувство непоправимой вины – не были знакомы «Усладе».
Из всех наслаждений и радостей жизни Головины больше всего любили быть дома, и одни – без гостей.
О, это ничем не заменимое счастье дружной семьи! Зимой провести вечер у камина, летом – при луне – на балконе! О, эти длинные-длинные чудесные вечера! Время, пространство, посторонние люди – всё отодвигалось куда-то, таяло, исчезало. Оставалась своя – лёгкая, бездумная, казалось, вечная жизнь. Она была так прекрасна, и – уверенно чувствовалось – ей не могло быть конца.
Вот они сидят на балконе. Они почти не видят друг друга. В парке запел соловей. Кто-то вздохнул.
– Мама, – спросила в полудремоте Мила, – скажи – он всё тот же самый соловей и прилетает к нам каждое лето, этот соловей? Или это уже его дети?
Генерал, опершись на чугунную решётку балкона, докуривает свою последнюю папиросу. Где-то у парка ночной сторож лениво ударил в свою колотушку – доказательство, что он стережёт (что? от кого?) и не спит.
Пора спать!
И вдруг сердце сожмётся от какой-то странной, пронзительно-сладкой печали: кончился день! Не вечен – увы! – не вечен мир, предельна человеческая жизнь! День, такой милый, мирный, прекрасный, – кончился, ушёл и никогда не вернётся. Никакими словами невозможно его задержать и вернуть. Облик отдалённой ещё смерти промелькнул в этом дне: готовьтесь! Но и эта минута пройдёт в поэтической форме непонятной, беспредметной печали: «Мне почему-то на минуту сделалось страшно грустно!» На минуту – потому что тут же в душе зарёю встанет мысль о завтрашнем дне, таком же прекрасном дне. Пусть не этот же самый день, другой, но он будет так же прекрасен. Конечно, конечно. «Спокойной ночи!»
В постели уже, иногда, кому-либо из старших Головиных мелькнёт мысль, неясно и смутно, – вся завуаленная, полускрытая – о своём конце. Но и смерть казалась таким же погружением в покой, как теперь – в сон, и перед ней не было страха.
Головины, казалось, почти осуществили земной человеческий идеал: жизнь без страданий.
Они, собственно, не были ни особенно добрыми, ни злыми. Помогали бедняку, если его видели, но они, живя в «Усладе», его видели редко и, видя, жалели, но сущности его страданий, сложности его жизни не понимали – у них в этом не было личного опыта. На благотворительные сборы денег давали всегда, давали легко, с улыбкой. Но надо было, чтобы кто-либо из их общества приехал для этого со специальным визитом (сами они не искали таких визитов). Приехавший был, конечно, человек светский. Визит проходил мило, из-за него не выглядывало искажённое лицо человеческого горя. Это был простой лист, на котором надо поставить цифру и подписать фамилию. И после такого визита день в «Усладе» продолжался, как и до него, не омрачённый ничем и не затуманенный.
Глава VI
Варвара Бублик со своей просьбой: «Учите меня даром!» – вторглась именно в тот класс, куда только что поступила дочь Головиных. Мила была одной из смеявшихся девочек. Весёлая по природе, она, пожалуй, смеялась громче других. Для неё, не знавшей, что скрывалось, какая жизнь стояла за словами Варвары, эпизод имел исключительно комический характер.
Дома, за обедом, она рассказала о происшествии.
Это были первые дни Милы в школе. «Услада» жила её впечатлениями. Её расспрашивали, ею любовались все, начиная от её – теперь отдельной, собственной – горничной. Мила рассказывала, и все вокруг, включая прислуживавшего у стола лакея, видели происшествие глазами Милы. Было очень смешно. И то, что у иных людей не бывает адреса, у иных детей нет отцов, что смешная девочка вошла без спроса, и топнула ногой, и крикнула классу «культивируйте!» – всё было занятно, напоминая недавно прочитанную историю о деревенской мышке, пришедшей в гости к мышке городской.
Когда все отсмеялись, тётя Анна Валериановна, единственная, кто не смеялся (она вообще не смеялась, ограничиваясь в случае необходимости улыбкой), переспросила, как звали девочку.
Подавали десерт: пагода из любимого Милой фисташкового мороженого возвышалась восемью этажами, светло-зелёная, увенчанная белым флажком. На нем золотыми миниатюрными буквами было написано: «Храм науки». Старик повар, давно живший на покое, «в корпусах», являлся в «Усладу» по временам во дни особых событий, чтоб приготовить что-либо особенное, по ему одному известным рецептам. В кухне же Головиных «царствовала» Мавра, выученная этим же поваром, его племянница-сиротка, которой он постепенно сообщал и последние «секреты» своего искусства.
Повар сам внёс пагоду. За дверью, в коридоре, слышно было, столпилась прислуга, стремясь услышать, как Мила встретит пагоду.
Мила вскрикнула от радости. Увидев, что пагоду опоясывала спирально позолоченная лестница из сахара, она захлопала в ладоши:
– Мама, можно я поцелую повара?
Старый повар был растроган до слёз.
– Мама, дайте мне, пожалуйста, кусочек лестницы! Нельзя? Несъедобно? Ну, дайте флаг! Я съем «науку». Тоже нельзя? Ну, дайте мне верхний этаж!
Вставая из-за стола, тётя Анна Валериановна распорядилась, чтоб через час подали лошадей: она поедет в город.
Между тем в гимназии посещение Варвары вызвало последствия. Начальница делала формальный выговор учителю классических языков и чистописания. Потомок крепостных, он носил обидную фамилию – Свинопасов. Одно это слово подымало возмущение в душе начальницы: она была благородного происхождения – дворянка. Подобная фамилия в списке педагогов гимназии бросала косвенную тень на учреждение. Она презирала учителя, а он, со своей стороны, не пытался нравиться. Избавиться от Свинопасова было мечтой начальницы, но он, к её сожалению, был аккуратнейший и усерднейший педагог и знаток своих предметов. На отдалённый намёк, что возможно бы и переменить фамилию, он ответил удивлением: в попечительном совете, между прочим, был богач Конокрадов, госпожа Лазутчикова и m-llе (богатая старая дева) Продай-Ворота. Он считал себя вполне в своём кругу. Начальница же пользовалась всяким случаем «поставить его на место». Случай с Варварой был очень кстати. Доложенный одной из классных дам, этот возмутительный поступок – нарушение порядка, вызвавшее «распущенность» в классе новеньких гимназисток и, возможно, поколебавшее в них самый принцип классной дисциплины. Швейцару был сделан строгий выговор за отлучку, за недосмотр, с предупреждением об увольнении. Не видев Варвары, швейцар уже возненавидел её.
Итак, начальница делала выговор Свинопасову. Она выражала горестное изумление: вместо того чтобы удалить дерзкую из класса (вывести её за ухо, если нужно), он – учитель! – вступил с нею в беседу, да, в беседу, с вопросами и ответами! То, что было ей доложено о содержании «беседы», вызывало возмущение.
Но и учитель мог сказать своё слово. Живший и дышавший классической литературой древних, он смотрел на событие иначе: