– Ребёнок, входящий в здание школы в поисках просвещения…
Начальница прервала его. Она просила его вспомнить, что гимназия эта – правительственное учреждение, что преподавательский состав – чиновники на службе у монархии и на её жалованье. Как таковые, они обязуются подчиняться безусловно известным правилам, и их частные взгляды и личные мнения – она просит – должны быть оставлены ими при входе в гимназию.
Тут учитель пытался сказать что-то о простой человеческой стоимости ребёнка вообще, и что в этом качестве Варвара, возможно, ничем не отличается от остальных девочек, сидевших в первом приготовительном классе, и что за недостатком образования в народе гибнет много талантов.
Тут начальница молча посмотрела на него в упор. Это был её знаменитый, всем известный взгляд. Ни её подчинённые, ни ученицы гимназии не могли выносить этого взгляда больше секунды. Её глаза, как бы сделанные из лунного камня, несомненно имели гипнотизирующую силу. Под таким взглядом человек затихал, начинал заикаться, забывая, о чём говорил, и замолкал, повесив голову, как поникает растение, если его обдать кипятком.
Учитель замолчал и поник головой. Он уже был в трансе. Она дала достаточно продлиться наступившей паузе.
– Вы находите нужным сообщить мне ещё что-либо о «человеческой ценности» девочки Бублик? – холодно спросила она.
Но Свинопасов был трусом. Он был уже укрощён и заморожен. Он молчал.
Он поднял голову и остановил на её лице бессмысленный взгляд. Она кивнула головой: это значило, что аудиенция окончена, он может идти. Учитель поклонился и слабым, неуверенным шагом вышел из кабинета.
В кабинет вошёл сторож и доложил, что «их благородие» Анна Валериановна Головина желает видеть госпожу начальницу гимназии.
Это не были часы приёма, но Головины являлись исключением из правил, и Анна Валериановна, казалось, была встречена совершенно другой начальницей гимназии – сиявшей приветом и лаской. После первых приветствий, где тепло исходило от начальницы, а холодок – от гостьи, Анна Валериановна сообщила, что пришла обсудить случай в классе, рассказанный её племянницей Милой. Дело касалось Варвары Бублик.
Сердце начальницы затрепетало. Волнение её, хотя и скрытое, было глубоко и искренно. Задачей и целью всей её жизни было держать и вести свою гимназию как исключительное, самое лучшее женское учебное заведение в крае. И по её собственному мнению, и по оценке начальства, до сих пор это ей удавалось блестяще. Через шесть лет был срок выйти в отставку. Её ожидал отдых, заслуженная пожизненная пенсия, уважение и благодарность общества и правительства. С годами она становилась всё опасливее, всё чувствительнее ко всякому слуху или факту, могущему бросить малейшую тень на установившуюся репутацию школы, труд всей её жизни. При имени Варвары Бублик лицо её покраснело, как медь, а голос смягчился до нежного тона флейты.
– Меры приняты, – сказала она. – Сожалею, глубоко сожалею о случившемся. Виноват, конечно, швейцар, он отлучился не вовремя. Но он – старый, заслуженный солдат, понимает, что такое дисциплина. Я сделала ему выговор, никаких вторжений в классы больше не случится. Что же касается учителя, позволившего себе вступить в частный разговор и прервать урок, он только что был здесь и услышал что ему полагалось. Конечно, о его поведении доложу в учебный округ. Я совершенно уверена, что этот несчастный инцидент не будет иметь повторений.
– Это все меры, принятые вами? – холодно спросила Анна Валериановна. – Что же «принято» относительно девочки Бублик?
– Дерзкую отослали домой с советом впредь держаться подальше от здания гимназии.
Гостья выдержала паузу. Видя, что начальница не имеет ничего добавить к уже сказанному, она спокойным, холодным тоном объявила, что приехала с предложением допустить девочку в гимназию, с тем, что все расходы по её обучению она возьмёт на себя.
Как все общественные деятели, начальница гимназии имела в запасе много масок и тембров голоса, с которыми могла встречать людей и события. Здесь она на минуту потерялась, не зная, как встретить предложение. Длилось молчание. Без маски она выглядела просто старой, утомлённой женщиной. Но долг её был в том, ей казалось, чтоб отстаивать принцип, и наконец, понизив тон беседы, она почтительно заговорила:
– Девочка, если ей выпало счастье найти высокую покровительницу, всё же будет более на месте в какой-либо другой школе, более соответствующей её положению и характеру. Для детей из народа есть сельские школы, приходские, наконец, городские училища или – чего лучше! – прогимназия. Там Бублик окажется в знакомом ей кругу таких же девочек, как и она сама, а содержание её там будет много дешевле. Не правда ли?
Считая правилом жизни угождать начальству и «высшим», здесь она всё же стояла твёрдо: дело было принципиальное, касалось самого духа её учреждения. Ввести дерзкую уличную девчонку – и куда же! – в самое благородное, образцовое учебное заведение края, где обучались и морально воспитывались дочери лучшего общества: знатных семейств, культурных семейств, богатых семейств. Чего ради? Капля дёгтя в бочку мёда…
Но ответную атаку свою директорша повела осторожно, как бы не от своего имени: несомненно начнутся протесты со стороны родителей. В протестах этих будет законное основание: не имеет ли право семья воспитывать детей в кругу своего класса, выбирать друзей, место жительства, газеты, книги по своему классовому принципу и вкусу? С этим должно считаться. Она же, как руководительница школы, должна очень подумать – кто знает, что уже видела, слышала, какого поведения эта девочка? Допущенная в гимназию, что она там расскажет, чему научит других? Уже по этому первому её разговору при появлении в приготовительном классе можно заключить, какая это многообещающая девочка. Чересчур смела даже и для приходской школы: подглядеть, когда швейцар уйдёт от парадного входа, ворваться в здание, в класс, прервать урок и т р е б о в а т ь, да, именно требовать, чтоб её приняли в число учениц! Уже это одно её появление – какая рекомендация! Это одно уже может оказаться вредоносным – какое нарушение дисциплины! – и при этом какая же дерзость, какое бесстрашие! Нечто неслыханное. И несомненно завтра же начнутся запросы, визиты и протесты родителей.
Взгляд посетительницы между тем остановился на большом портрете Ломоносова, висевшем на стене, позади директрисы. Из своей золочёной рамы, глядя сверху вниз, он, казалось, внимательно рассматривал директрису, прислушиваясь к её словам.
– А этот человек, – сказала Анна Валериановна, – чей портрет вы, очевидно, избрали как лучшее украшение для русской школы, не как Варвара ли, он пришёл в школу, и не сделался ли он, не остаётся ли до наших дней гордостью страны и славою нашей науки? Родился в рыбачьем посёлке, был беден… Не смеялись ли и над ним учителя и ученики школы?
Директриса знала, конечно, всё это было правдой, но и случай – Боже мой! – раз в тысячелетие. Аргумент ли это, по существу? Ломоносов – и Бублик?! Она признала бы, конечно, всякого Ломоносова, когда он уже Ломоносов, член академии, знаком императрице, – но никак не в те дни, когда он шагал за обозом с рыбой из Архангельска в Москву. Логично ли: допускать толпы детей улицы – возможно, порочных и наверное грубых – в лучшие школы, надеясь, что среди них может когда-то оказаться один Ломоносов!
Да, но перед нею сидела m-llе Головина. Общественное положение, связи в обеих столицах, богатство, престиж – всё это делало прямой отказ очень нежелательным. Ум директрисы работал быстро: принять Варвару Бублик, но условно, временно. Поставить под особый надзор. Начальство? Дело представить в учебный округ как личную просьбу Головиной. Родители? С ними она сумеет справиться. Вдруг, паче чаяния, Бублик привьётся к гимназии – разговор о ней поведёт к некоторому сближению с гостьей, чего она, директриса, всегда желала. Промахнётся Бублик – исключить, поставив решение в родительском комитете, и пусть родители и будут ответственны.
Вздохнув глубоко, она согласилась, подчеркнув, что главным мотивом является нежелание отказать глубокоуважаемой гостье в личной просьбе, ибо подобный отказ сделал бы её, директрису, несчастной до конца жизни.
Поблагодарив сдержанно, гостья поднялась, добавив ещё одно пожелание: никто другой, кроме директрисы, и особенно сама девочка Бублик не должна знать, кто взял на себя расходы по её обучению в гимназии.
Глава VII
Вдова Бублик и Варвара действительно жили в части города, неофициально называвшейся Нахаловкой, где улички не имели названий, дома – номеров. И дома были, собственно, не дома, а лачуги, хатки, избушки: ни заборов, ни ворот, ни калиток. Весь посёлок, если посмотреть на него с холмов, на которых стоял город, выглядел как кем-то выброшенный сор.
Но даже и там жилище вдовы Бублик было одним из беднейших. Её хатка, потемневшая, ветхая, странная, казалась не то уже мёртвой, не то давно разбитой параличом. На крыше – мох, но не живописный, не яркий, не изумрудно-зелёный, а тёмный и ржавый, как долголетний незаживающий струп. Под тяжестью крыши хатка пригнулась, словно став на колени, склоняясь вперёд – униженно кланяясь случайным прохожим, расстилаясь перед теми, кто приносил для стирки бельё. Хатка эта, от земли до крыши, с двумя подслеповатыми скосившимися оконцами, с дверью посредине, крыльцом и ступенькой, напоминавшими голодный рот, с паром, выходящим из раскрытой двери, имела до странности человеческий облик. Это было лицо старухи-нищей. Такие старухи бродят по свету. К прохожему протягивается дрожащая ветхая рука, слезятся почти угасшие глазки, и тёмные губы беззвучно движутся, моля о корке хлеба.
В избушке была всего одна комната. Почти посередине её находилась большая русская печь, неизвестно какого цвета была она первоначально: копоть сделала её чёрной. Верёвки для белья перекрещивали комнату по всем направлениям. У окна стояла узкая гладильная доска – место мучений: все трудности стирки, полосканья белья и просушивания – ничто в сравнении с риском глажения. Стирка относится к одной из тех несчастных профессий, где невозможно ни скрыть, ни затушевать малейшего промаха. Пылинка выглядит уже пятном на белоснежном белье. Но через сколько опасностей проходила каждая вещь: пятно от стирки, пятно от крахмала, соринка или сажа, упавшая бог знает откуда, пока бельё сушилось. Всё это было ещё поправимо. Но проглаженное утюгом не могло быть восстановлено. Потому, только прочитав «Богородицу» и трижды перекрестившись, принимались Бублики за глажение. С трудом выплаченный паровой утюг был самым ценным предметом их имущества. С ним обращались как с принцем крови.