Хлеб прачки горек и скуден.
Евфимия (Фимка для всех в околотке) Бублик осталась вдовою восемь лет тому назад. На руках у ней в ту пору оказалось пятеро сирот. Но дифтерит, ураганом пронёсшись по Нахаловке, унёс четырёх, и осталась только самая младшая – тогда ещё в колыбели, подвешенной на верёвке к потолку, – Варвара. Каждая смерть была болью и горем для матери, и всё же после каждого могильного холмика она утешалась: вот станет легче дышать, одним плачущим, голодным ртом меньше. На последней, на Варваре сосредоточилась затем вся её любовь и забота.
Варвара (Варька для всех в околотке) росла на удивление разумной девочкой. Сама научилась читать и писать, тогда как другие детишки для этого ходили в школу. Она замечательно быстро считала «в уме». Дома, помогая матери, она всегда повторяла что-нибудь вслух: обрывок где-то услышанной песни, стиха, молитвы, пословицу или же просто слова, поразившие её воображение, как, например, «культивируйте». Она помнила всё, что хотела запомнить. Немудрено, что мать считала её уже очень сведущей, и оставалось только «немножко бы подучить девочку». И портнихой могла бы быть тогда Варвара, и приказчицей в лавке, а то и кассиршей в большом магазине.
Забитая нуждой, угнетённая трудом, притесняемая людьми, вдова Бублик вырабатывалась в идеал человеческого смирения. И всё же она отваживалась иногда заговаривать о будущем Варвары с клиентами, которые казались ей «сильными мира сего». В ней жила робкая надежда возбудить интерес к умной девочке, получить совет, практическое указание. Увы! – до сего дня ей не удалось получить ничего.
Велико было её удивление, почти благоговейный страх, когда вечером, вдруг, без предварительного стука, распахнулась единственная дверь её жилища, и перед нею предстал «сам» швейцар гимназии. Она не знала его в лицо. Но медали старого солдата на его груди могли вспугнуть не только вдову. Он и держался (с низшими, конечно) величественно, не совсем как смертный, скорее как небожитель, на минутку спустившийся вниз, исключительно чтобы навести порядок. Сам же он был давно выше судьбы: жалованье каждое двадцатое число (на всём готовом), а «в случае чего» – пенсия. Всё это – незыблемо, как Российская империя.
Вдова низко поклонилась, не смея спросить, что «их благородию» надобно. Варвара же, узнав швейцара, похолодев, окостенев от страха, юркнула и спряталась за печкой.
Небожитель не снизошёл до приветствий. Он произнёс, скорее оттрубил, повеление: её благородие, начальница гимназии, приказали вдове Бублик явиться завтра утром с дочкой, в десять часов, и проследовать в кабинет её благородия, госпожи начальницы гимназии.
– Не дадут ли их благородия белья для стирки? – ахнула вдова. – Я б постаралась!
Он не ответил. Он искал кого-то глазами. В эту минуту Варвара рискнула высунуться из-за печки. Он устремил на неё военный устрашающий взгляд. Так в горячей своей молодости он глядел, бывало, на пленного турка.
– Так-с! Это и есть т а с а м а я девочка!
Варвара скоренько юркнула за печь.
Бублики были сильно взволнованы неожиданным высоким посещением и таинственным призывом в гимназию. Варвара даже нервно вздрагивала, но и теперь старалась успокоить себя: не слышно, чтоб кого убивали в гимназии. Может, просто побьют? Но и это не вязалось с тем, что она сама видела в первом приготовительном классе. Девочки были весёлые, не похоже, чтоб их били. Арестуют? Но арестовать могли бы и тут, дома, и для этого явился бы не швейцар, а полицейский с шашкой. Прийти в гимназию велено утром, когда светло, – надо ли ожидать чего очень уж страшного? Выходило, скорее всего, что начальница даст им бельё для стирки. Было всё это необычайно интересно, но и опасно. Как-никак этот шаг приближал её к школе. Но страшно: Варвара ещё никогда не видела начальницы гимназии своими глазами.
Появление Бубликов утром в гимназии вызвало всеобщее изумление. Была первая перемена между уроками. Девочки, гулявшие по залу, останавливались при виде вдовы Бублик с дочерью, и через весь зал образовалась как бы аллея из зрителей, по которой и следовали смущённые посетительницы.
Варвара вела свою испуганную мать за руку. Словно актеры из где-то разыгранной комедии, они обе казались невероятными в белом зале, среди девочек в форменных коричневых платьях. Да, конечно, они были смешны! Варвара с болью чувствовала это. Они были одеты в веши, одолженные у соседей для этого визита. Они старались приодеться получше, чтоб явиться перед начальницыны очи в привлекательном виде. На голове вдовы красовалась пожелтевшая, наверное, не меньше как столетняя кружевная косынка. Ноги Варвары были обуты в большие ботинки, одолженные у соседей, чей сын в тот день не пошёл в приходскую школу: в Нахаловке никто не имел двух пар обуви. Ботинки были велики и тяжелы; Варвара спотыкалась в них, и при каждом шаге они глухо хлопали по зеркальному паркету зала. Ноги Варвары, в выцветших серо-зелёных чулках, казались жалкими стеблями сорной травы, поднимавшимися из тяжёлых комков сухой глины. На плечах Варвары покоилась небольшая «турецкая» шаль, одолженная ей с мрачными предостережениями, и, охраняя её целость, Варвара благоговейно прижимала концы шали к груди, как будто несла икону во время крестного хода. Так продвигались Бублики меж двух рядов изумлённых девочек. Испуг и волнение пылали на их лицах. Громкий, весёлый, незлобивый смех волною разливался за ними.
Не выдержав напряжения, вдова остановилась в изнеможении. Варвара настойчиво дергала её за руку.
Девочка, стоявшая неподалёку и тоже смеявшаяся, вдруг что-то поняла сердцем. Отделившись от подруг, она выбежала навстречу посетительницам. Это была Мила Головина. Она узнала Варвару.
Сделав реверанс вдове Бублик, она улыбнулась Варваре.
– Здравствуй, мадемуазель Варя! Кого вы желаете видеть?
– Начальницу, – буркнула растерявшаяся Варвара.
– Да скажи же – «их благородие», – подтолкнула в бок свою дочку вдова. – Вежливо надо, вежливо…
– Их благородие, начальница, приказали нам быть тут в десять часов. Сам швейцар приходил, – объяснила Варвара.
– Пожалуйста, мадам, – снова сделала реверанс Мила, – следуйте за мною, я провожу вас.
Реверанс, слово «мадам», впервые обращенное к ней, ласковый голос и вид Милы погрузили вдову Бублик в транс. Как в гипнозе, она и Варвара следовали за Милой.
Разговор с начальницей был внушителен и краток.
Имея много масок для «сильных мира сего», для бедняков она имела – увы! – всего одну. Начальница была величественна и холодна, как ледяная гора, плывущая медленно и одиноко в северном море, – и так же недоступна. Бедняк и проситель перед ней походил на потерпевшего кораблекрушение, качающегося по волнам на жалком обломке мачты. Пытаться подплыть к той горе? К чему? Там не найдёшь ничего, кроме льда, и смерть твоя там будет горше, чем в бескрайнем и пустынном море.
Она не делала попыток скрывать своё равнодушие к потерпевшим крушение в жизни. Она спокойно взирала на обломки карьер и имуществ с прижавшимся к ним человеком. Он плывёт – мимо, мимо! – она не протянет руки, не подаст голоса. Мировой порядок: есть верх и есть низ; бессилен человек, и бесплодны его попытки, ибо «бедняки всегда будут с вами». Каждый – на своём месте, у каждого – свой путь, свой долг. То, что она считала своим долгом, она выполняла самоотверженно и честно: она служила своему начальству.
Варвара как таковая, как человек, как девочка Бублик, не достойна быть допущенной в гимназию, но как каприз m-llе Головиной – она может быть принята. Но и это не безусловно. Вдове Бублик начальница объяснила положение.
По желанию высокопоставленной дамы Варвара принимается в приготовительный класс, но условно: при первой же оплошности в учении или поведении Варвара подвергнется исключению, без права быть принятой вновь. Плата за учение внесена благородной дамой вперёд за год.
Онемевшие от изумления Бублики стояли перед начальницей, держась за руки, словно готовые к гибели, не оправдываясь, не защищаясь. Голос, осведомивший их о чуде человеческой доброты, не согласовался с тем чудом, с той радостью, которую он благовествовал. После паузы (начальница, разумеется, не предложила им сесть) она высказала и своё личное мнение: жизненный опыт всё более убеждает её в том, что каждый хорош только на своём месте, другими словами – гимназия не для Бубликов, и Бублики не для гимназии. Как долго Варвара продержится в школе, зависит от неё самой, но надо надеяться, это будет довольно короткий срок.
Ещё пауза.
– Приходи завтра же в школу, – добавила она и показала на дверь.
Сражённая благодарностью, поняв наконец, в чём дело, вдова осмелела. Кланяясь низко, она спросила, кто же высокая благодетельница и как её имя. Имени ей не было сказано. Дама не заинтересована в личности тех, кому благодетельствует. Она распорядилась и, возможно, тут же забыла про Варвару. Благодарность? Лучшее, что может сделать вдова, – это воздержаться от выражений благодарности, так как они не могут быть интересны даме с высоким положением в обществе. Варваре же даётся совет: никак не вообразить себя равной другим ученицам, держаться в стороне, не сметь делиться с ними новостями своего околотка. Она не должна и осмеливаться приглашать подруг по классу к себе, ни сама посещать их, если б её пригласили. В классе Варвара увидит классную даму, к которой и должна будет обращаться с вопросом, как ей поступать в каждом отдельном случае.
И ещё раз начальница показала на дверь.
Уже уходя, уже на пороге вдова обернулась: ей трудно было уйти, не выразив ничем наполнявших её чувств. Она просила милости: если уж нельзя той высокой даме, то не могла ли бы она д а р о м стирать бельё самой начальнице, стирать всегда – до конца «нашей с вами жизни».
Эти последние слова звучали дерзостью: «нашей с вами»! Словно могло быть нечто между ними общее, в жизни ли или в смерти. Начальница несколько даже откинулась в кресле и одарила вдову знаменитым своим взглядом.
– Благодарю вас, – сказала она, – у меня есть моя постоянная прачка. До свидания! Идите!