– Он?! – в негодовании воскликнула Варвара. Всё пережитое ею из-за гимназии разом встало перед её глазами. – Он?! – воскликнула она ещё раз. – Держи карман шире! Я всё сама себе устроила!
– Ну и накажет же тебя Господь за такие слова! – только и могла произнести ошеломлённая старушка.
Время шло. К Рождеству Варвара уже определённо стала первою ученицею класса. И в поведении её ничего заслуживавшего порицания не было замечено. М-llе Головина дважды посещала гимназию, справляясь о Варваре, и сердечно благодарила начальницу, что льстило последней, и она скрепя сердце соглашалась мысленно ещё «терпеть» вторжение нежелательного элемента в её образцовую школу.
Перед Рождеством начальница посетила приготовительный класс, поговорила с детьми о предстоящих радостных каникулах и, уходя, что-то вполголоса сказала классной даме, глазами указав на Варвару. Классная дама взглянула на неё и, в знак согласия, кивнула головой.
Сердце Варвары оборвалось; у ней захватило дыхание и похолодели ноги. «Исключают!» – сверкнула ужасная мысль. Скрюченными в судороге пальцами она ухватилась за край парты. Эти две женщины – начальница и классная дама – оставались её единственными врагами.
Начальница вышла.
– Мадемуазель Бублик! – сказала классная дама. – Вот и для тебя рождественский подарок: ты перестаёшь быть временной и делаешься постоянной нашей ученицей, как и все другие девочки. Поздравляю тебя. Мы прикажем вынести эту отдельную парту, в классе есть свободные места.
И, обратившись к ученицам, она спросила:
– Кто хочет сидеть с Варварой Бублик?
Молчание… Молчание было ответом. Она повторила вопрос. Желающих не было.
– Никто? – переспросила классная дама. – Что ж, Бублик, такая твоя судьба. Ты будешь сидеть вместе с классом, но одна на парте.
Мила Головина вскочила со своего места:
– Я хочу сидеть вместе с Варей Бублик!
Не боясь нарушить правила, она подбежала к Варваре и, обняв, поцеловала её.
– Вот мы и подруги! – сказала она, глядя на Варвару, лицо которой медленно обливалось слезами.
И восемь лет – из года в год – эти две девочки сидели вместе: десять месяцев в году, шесть дней в неделю, пять часов в день.
Секретной же пружиной этой оказанной Варваре милости было неожиданное приглашение начальнице от m-llе Головиной на большой рождественский приём в «Усладе», где начальница прежде никогда не бывала.
Глава IX
После того, как страшные слова «временно», «условно», «на испытании» не произносились более в классе в соединении с именем Варвары, её главным мучителем, её последним и неумолимым врагом оставался голод. Он терзал её в гимназии. Она знала все его оттенки: и грубые внезапные приступы, и утончённые, ноющие, медлительные муки. Голод был знаком ей и раньше, но в кругу таких же голодных детей; в гимназии он принял новые формы: девочки вокруг ели вкусную, ароматную пищу, и это обратилось в ещё неизвестное ей ранее испытание.
В полдень полагался перерыв для завтрака. Гимназия давала своим ученицам только горячий чай. Девочки приносили с собой бутерброды, фрукты, лакомства; иным присылали горячий завтрак из дома. Лучшая кондитерская города отправляла в гимназию для продажи булочки, пирожки и пирожные. Варвара жадно вдыхала аромат чужой пищи, и глаза её слезились от голода. Желудок крутился в ней, вопя о пище. Он был словно отдельное от неё существо, он имел свою независимую силу и не подчинялся её воле, не хотел знать её усилий, её терпения. Он был глух ко всему остальному, властно требуя пищи. Она выпивала чашечку горячего чая, старалась подбодриться этим и думать об уроках, повторять их в уме, мечтая об особенно удачном ответе учителю. Но голод продолжал бунтовать, бить толчками, кусать ударами, и она не могла уйти ровной походкой от стола. И только когда она уже сидела за Партой, к Варваре возвращалось самообладание.
Иногда её голодные слёзы замечала случайная товарка по столу.
– Почему ты плачешь?
– Я не плачу, – отвечала Варвара, – я поперхнулась.
Иногда случалось, и у ней был завтрак: кусочек чёрствого хлеба, порезанный на ломтики холодный посоленный картофель, завёрнутый в обрывок старой газеты.
– Варвара Бублик, – сделала замечание классная дама, – завтрак должен быть завёрнут в белую бумагу или салфетку. Объясни дома, что завёртывать пищу в газетную бумагу – негигиенично.
Однажды Мила спросила:
– Ты любишь кулебяку с вязигой?
– Я не знаю, – нерешительно ответила Варвара, – у нас не было.
– Мама мне прислала на завтрак. Хочешь попробовать? Хочешь – позавтракаем вместе.
– Хочу, – пролепетала, замирая, Варвара.
С этого дня Мила иногда делилась своим завтраком с Варварой. Но чаще она садилась за стол с другими девочками, забыв о ней. Момент завтрака, приближаясь, заставлял усиленно биться Варварино сердце, а в желудке делалось так горячо, будто там вспыхивала печь. И если Мила, вспрыгнув, убегала, не пригласив её с собою, ноги Варвары отказывались служить на несколько мгновений. А если случалось, что она кушала с Милой в день, когда у ней был свой кусочек хлеба, этот кусочек она приносила обратно домой – на ужин.
Глава Х
К концу второго года пребывания Варвары в гимназии даже самые встревоженные из родителей и подозрительные из учителей совершенно успокоились, позабыв свои опасения: она не проявляла себя ничем, что заслуживало бы порицания. Очевидно, вдова Бублик умела воспитывать девочку не хуже классных дам и её лачуга в Нахаловке морально мало отличалась от двухэтажного здания гимназии, с его вывеской золотыми буквами.
До гимназии Варвара видела мир глазами матери и судила о нём её мнениями. Тяжкий труд и нищенская оплата казались ей нормальным для них состоянием, п о т о м у ч т о о н и б ы л и б е д н ы е. Это как бы им полагалось от жизни. Покорность, приниженность, смирение и страх перед теми, кто был богаче и сильнее, вытекали из их положения в обществе. Казалось, тут нечему было удивляться, не над чем раздумывать. Понималось, что так Бог и сотворил мир. В их сердцах не было даже и зависти. Её не допускало искреннее признание себя ничтожной величиной, и отсюда – предоставление жизненных благ тем, кто лучше. Надо было много истинного смирения, добровольного самоунижения и, вместе с тем, душевной чистоты, чтоб переносить жизнь, как переносила её вдова Бублик.
Гимназия – и это было именно то, о чём предостерегала начальница, – заставила Варвару задуматься над существующим порядком вещей: девочки в классе не были ни умнее, ни прилежнее, ни добрее её; они были только богаче и счастливее.
В жизни ребёнка неизбежен трагический день, когда занавес, подвешенный специально для детей, чтоб скрыть от них кулисы жизни, вдруг разрывается сверху донизу и глазам являются актёры его жизненной драмы в их подлинном виде. Они не ожидали – и он увидел их уже без масок, снявшими костюмы для сцены, забывшими слова ролей. Ребёнок понял условность игры, пред ним обнажились секретные стальные пружины их действий. Почва ушла из-под ног, и чтобы удержаться, надо принять немедленное решение: примкнуть ли к актёрам и с ними играть условную, ту же, старую пьесу или уйти за кулисы, взбунтоваться – и пробовать жить не "актёром", а человеком.
Это – первая духовная трагедия роста, и от принятого решения зависит весь ход дальнейшего развития и поступков.
Кулисы жизни раскрылись и для Варвары. Она видела две группы: одна – богатые и сильные – имела все орудия для успеха; другая их не имела и могла лишь нести поражения. Поняв, вначале смутно, идею борьбы, но ещё не значение её, Варвара стремилась примкнуть к «партии силы», овладеть образованием – её орудием, как ей казалось, – и иметь «лучшую жизнь». Но жила она «на другом берегу»: Нахаловка – безмолвно, но неумолимо – грозила ей сравнениями, показывала выводы. К тому же и «партия силы» не спешила заключить её в свои объятия. Даже и Мила, дружелюбная в классе, выйдя из гимназии, сейчас же забывала о Варваре.
Прошло три года, прежде чем Мила пригласила Варвару в «Усладу», но и это приглашение не было её собственной инициативой.
– Смешно, – как-то раз сказала Мила за обедом, – Бублик знает французскую грамматику наизусть, все слова, диктант пишет без ошибки – я у неё всегда подглядываю трудное слово, – а говорить не умеет. И она так боится на уроке разговора, так боится, что у неё сердце стучит. Мне кажется, я даже сама слышу, как оно у ней стучит. А сегодня у ней стучали зубы. И вот мадемуазель Руайо спрашивает: что это за шум?..
– Ну, не храброго же десятка эта Бублик, – засмеялся генерал. – Чего же она так боится?
– Она боится плохой отметки. Мадемуазель Руайо говорит, что у ней «нет произношения».
– А другие девочки боятся?
– Нет. Но потому, что они – «другие». А Варю могут исключить за плохую отметку, ей так сказали.
– Но почему?
– Она не годится для гимназии, потому что она очень бедная. Даже калош нет, ботинки грязные. Классная дама прямо устаёт с ней возиться.
Тут в разговор вступила тётя Анна Валериановна. Почему бы Миле не пригласить эту девочку в «Усладу» для практики во французском разговоре? Она могла бы приходить по праздникам и час-другой проводить с мадемуазель Лаверн наверху, в её комнате.
– Право, это было бы хорошо для мадемуазель Лаверн, – согласилась и мать Милы, – без дела мадемуазель скучает.
Когда Мила передала Варваре приглашение, та испугалась.
– Не могу… Я не могу к вам ходить, – прошептала она, оглядываясь.
– Почему не можешь?
– Боюсь.
Миле пришлось долго настаивать, пока Варвара открыла «секретную причину»: при приёме в гимназию начальница запретила ей «ходить в гости».
– Да ведь это наш дом! – удивилась Мила. – Как она смеет у нас распоряжаться!
– Всё равно, чей дом. Я не должна «втираться», иначе она меня выгонит за это из гимназии.
– За то, что ты была у нас? Пусть только попробует! Стоит мне только рассказать об этом папе!..