Над каждым сундуком, шкафом и ящиком висели связки бумаг, списки вещей и квитанции. На них были не только цифры и буквы, но ещё и какие-то таинственные знаки, магия, значение которых понимал один лишь Фома. Это были знаки, удостоверявшие последнее отчаяние жертвы.
Всё это говорило о страшной болезни хозяев – о мании наживы, въевшейся в их тела, сердца и души, о их свершившейся уже духовной смерти, их слепоте, их глухоте, окаменении сердца, о злобе к бедняку и зависти к тем, кто богаче.
И были в комнате две веши, ничего не имевшие общего ни с обстановкой, ни с хозяевами, две вещи из другого, лучшего мира: горшок с цветущей геранью и икона с лампадой в переднем углу.
Герань наивно стояла посредине стола. Её ярко-красные цветы, её бархатистые круглые листья были полны свежей прелести юной природы. Они видом своим противоречили, опровергали весь строй камковской философии жизни, доказывали безобразие этой комнаты, заваленной чужими вещами, что были облиты слезами, а подчас и человеческой кровью. Герань говорила, что жизнь может быть и должна быть прекрасной, что она полна сокровищ, весны и света. Герань удивлялась Камкову с семейством, не понимая, к чему такое его уродство.
Другое осуждение ломбарду и его обитателям исходило от иконы. Высоко, рамою почти касаясь потолка, помещался образ Иверской Божией Матери, и оттуда, из-за стекла, глядела вниз на происходившее в комнате, на сделки, просьбы и слёзы Владычица мира. Она всё видела. Напрасно горела перед Нею неугасимая лампада, зажигаемая ежедневно, со стоном и охами, самим Фомою, в перерывах молитв поминавшим о дороговизне лампадного масла – «чего это стоит», словно и Она была его клиентом, обязанным «в рост» приносить ему прибыль в его сундуки. Упрёк Ей повторялся и в праздники, и на Страстной неделе, когда к маслу добавлялась ещё и толстая свечка, тоже, конечно, стоившая денег. От мерцания света лицо Её казалось живым, глаза меняли выражение и губы шептали беззвучно. При словах упрёка за масло Младенец ближе приникал к Её груди и на миг гнев появлялся в глазах Богоматери. Но уже слезая со стула, осторожно, чтоб не упасть, Камков не глядел на икону, слепой давно уже ко всему, чего нельзя съесть, скопить, превратить в деньги.
Они были пленниками здесь – и Мать, и Младенец. Их держали в плену, надеясь иметь Их участниками и покровительством Их освятить талантливые сделки ломбарда. Как взятка, риза была позолочена и украшена цветными камешками, чтоб одарить и задобрить, собственно, не отдавая из дома ни позолоты, ни камешков. Но этот лик невыразимой красоты был полон непомерной скорби, и, казалось, глаза умоляли посетителей взять Её отсюда, увезти, унести подальше от этих людей и их сделок.
В этой комнате, перед этой семьёй стояла Варвара. Квартет Камковых ожидал объяснений её прихода: в руках её не видно было «заклада».
Посмотрев на герань, Варвара набралась силы и, глубоко вздохнув, приступила к делу. Было сложно и трудно. Она назвала себя, сказала, что учится в гимназии. Затем описала положение: болезнь матери и нужду в деньгах.
С каменным равнодушием выслушал этот квартет повествование о нужде и болезни: в такой области рассказов их уже ничем нельзя было удивить. Весть о человеческом горе была обычной прелюдией: счастливцы не посещают ломбардов. Они сберегали свои силы и интерес для предстоящей сделки, ожидая, что же, наконец, вынет Варвара из своего кармана.
Варвара хорошо понимала положение, и голос её дрогнул, когда она подошла к цели: она предлагала свой труд, прося авансом съестных припасов из лавки.
– Кредит?! – гневно хрипнул Фома, а Камков-сын проговорил зловеще:
– Смотри-ка, тля, а тоже просит в долг!
Мать и дочь колыхнулись и всхлипнули от негодования.
Варвара поспешила объяснить, что от неё может быть большая им выгода.
– Может, есть кто неграмотный в доме, скоро научу читать и писать. Смогу вести счета по лавке. Помогу по хозяйству. Научу танцевать и говорить по-французски барышню вашу – всё как в гимназии.
Это был уже коммерческий разговор. Отодвинув семейство распростёртыми руками, Фома подступил ближе к Варваре и сам повёл дело.
Но и остальные трое теперь были в волнении, сонливости как не бывало: каждый предвидел возможную выгоду лично для себя. Они все подступали к Варваре, а Фома отмахивал их рукой. Сам он, словно стреляя дробью, бросал отрывистые вопросы наотмашь в лицо Варвары.
– Понимаешь приход-расход? Понимаешь проценты? До скольки считаешь? Умеешь в уме – без пера, бумаги?
А из-под его рук выдвигалась то жена, то дети.
– А шить-то, шить умеешь? На руках или на машине шьёшь? А что танцуешь? Под какую музыку? Велосипед поправишь? А крахмалить-то крахмалишь? А гладить крахмальное? А сколько надо время, чтоб по-французски знать? А часы тут в закладе остались – поправишь?
На все вопросы, кроме часов и велосипеда, Варвара ответила удовлетворительно.
Тогда её посадили за стол, чтоб окончательно выработать условия. Они свелись к следующему.
Варвара обязуется заниматься с детьми Камкова: ежедневно с мальчишкой – Тарасом – по всем предметам, подготовляя его в городское училище, налегая на счёт, в том виде, как он требуется в ломбарде и в лавке; с девочкой – Симкой – писать-читать каждый день, а через день – по-французски, танцевать – раз в неделю; в понедельник помогать хозяйке стирать, во вторник – гладить, в субботу – штопать; хозяину – ежедневно подсчитывать и записывать вчерашнюю выручку в лавке, а в конце месяца – отчёт по долгам: забор товаров из лавки.
– К ломбарду тебя пока не подпущаю, – заключил Камков, словно лишая Варвару великой милости.
За все услуги: пять рублей в месяц – товаром из лавки. Аванс: сегодня товару на полтора рубля.
Обсуждение условий заняло около часа, и не меньше – пробный урок с детьми, и подсчёт выручки за вчерашний день, и вычисление процентов на долг закладчика, чьё имя не было упомянуто.
Выполнив всё, Варвара, однако, не услыхала похвал. Но Фома, смекнув, хорошо видел выгоды сделки. Он торжественно объявил, что «благодетельствует», принимает предложение Варвары, хоть «и себе в убыток: одно разорение!» – но прежде должен задать ей важные, необходимые вопросы: верит ли она в Бога? во святую Троицу? Нет ли у ней жидов-друзей? Уважает ли родительницу? начальство? Почитает ли превыше всего царя? Знает ли, что воровство – величайший грех, за который полагается вечность кипеть в смоле в аду?
Затем он предостерёг её от «политических» – «зверский народ», на коих должно тайно указывать полиции или хоть ему, Камкову, а он, по знакомству, донесёт кому следует.
Наконец, полураздавленная усталостью, волнением и страхом грядущей ответственности, Варвара была допущена в лавку за товаром «в аванс». Сам хозяин провёл её по длинному коридору – грязному и узкому, тоже заставленному ящиками. По внутренней лестнице они затем спустились в помещение бакалейной лавки, а за ними гуськом – так был узок коридор – следовала семья Фомы.
Сказать правду, ночными бдениями, дневными страхами расплачивался Фома за своё скопленное богатство, ожидая однажды быть ограбленным или даже убитым. Не раз угрозы бросались ему в лицо, проклятия «до седьмого колена». И хоть тех людей – больше пьяниц – по его просьбе должным образом «стращала» полиция, но сослать человека в Сибирь за одну угрозу было невозможно. И Фома знал, что «враги» копошатся где-то поблизости от него.
Этим постоянным опасением объясняется и архитектура дома – две лестницы к квартире, и крюки, болты, тайные заставы и ловушки к ночи. Отсюда же и обычай – закладчика встречать вчетвером, всей семьёй. Отсюда же и «неугасимая» к иконе и ежегодный молебен Ивану-воину, почему-то признанному хранителем имущества, дабы и небесные силы бдительно охраняли Фому, его дом, лавку и ломбард. Отсюда же и дружба с полицией. Крёстным отцом Тараса был сам исправник, кому Фома льстил, кого угощал и одаривал. Дочке Симке позволялось дружить лишь с дочерьми полицейских.
При появлении хозяина в лавке два приказчика вытянулись в струнку. Покупателей не было. «Лодыри!» – ругнулся Фома и приступил к выдаче Варваре «продуктов». Он выбирал их сам, не спросив, что, собственно, было ей нужно. А когда готов был пакет и перевязан шпагатом, горестно вздохнул Фома и обратился к Варваре с последними словами наставлений.
– Бери! – вскричал он, давая ей пакет из рук в руки. – Вот, я даю тебе благодеяние в этой жизни! Принимай и помни! В день Суда свидетельствуй обо мне. А не то подавишься этой пищей. Как будешь есть – вспоминай: ты ещё не заработала этого, ешь не своё, а наше!
– Ох, и в тяжкое же время живём! – плакалась его жена, глядя с порога лавки вслед уходившей Варваре. – Ну и хитрый пошёл нынче народ! Глядите-ка: эта девчонка будет беспременно миллионщицей. Добрым людям сказать: на грош работы не сделала – на полтора рубля товару домой несёт. Молода ещё, а какая же хитрая: из моей лавки к себе домой мой товар несёт-уносит! Заговорила нас, нагрузилась и ушла! А чьим потом заработано? Эх, тяжко тому жить, у кого душа христианская!..
Фома между тем, тоже тяжко вздыхая, сам, «собственною своею рукою» записывал в «Книгу должников» цифру задолженности Варвары. Затем он трижды вслух прочёл запись, горестно покачав головой.
Полуслепая от слёз, отходила Варвара от лавки. Она шла и плакала, дрожа от рыданий и холода. Ветер гнал её вдоль улицы. Казалось, и этот тусклый день, и пронзительный ветер, и печальный свет солнца, и изрытая колеями дорога – всё стало ещё неприветливей за то время, что она провела у Камковых. Было нечто нарочито холодное, равнодушное к человеку и его горестям в этот час в этом дне. Мир был обнажён и пуст, как пуста и безлюдна была дорога перед Варварой. Вдруг её окликнул человеческий голос: пьяный бродяга стоял на углу, прижавшись к забору.
– Девочка идёт из ломбарда и плачет, – сказал он вслух. – Это в порядке вещей. Девочка! – крикнул он ей. – Запомни дом, имя и час. Придёт день, мы сожжём этот дом, а хозяину срубим голову!