Первым и наиболее подходящим объяснением могла бы быть религиозность: отсюда безропотность, христианское смирение, служение ближнему своим трудом. Но Полина не имела никакого отношения к религии. Если она когда и входила в церковь, то единственно в качестве портнихи: расправить фату и шлейф невесте, накинуть шаль куме, подержать одеяльце младенца, опускаемого в купель, завернуть дрожащие плечи вдовы в меховой горжет. При этом никто никогда не замечал, чтоб она молилась или хотя бы перекрестилась.
Впрочем, никто и не пытался объяснить Полину, её просто эксплуатировали. С годами всё меньше обращая на неё внимания, клиентки постепенно забыли, что Полина, почти равная по рождению, была, уж конечно, равна по образованию, что она понимала всё, что – как секрет – при ней говорилось по-французски и по-немецки, и наблюдала, видела и понимала, возможно, и многое другое, что при ней, не стесняясь или не замечая её присутствия, говорилось и обсуждалось.
Головины выписывали свои одежды из столиц, и Полина приглашалась к ним только два раза в год: перед детским балом на Рождество и для приготовления маскарадных костюмов для бала на Масленицу. Таким образом и Варвара знала Полину. Хотя они и не обменялись ни одним словом, у Варвары осталось ни с чем не соразмерное неприязненное чувство к портнихе. Это было то неясное чувство отвращения, какое многие – и беспричинно – испытывают по отношению к паукам и змеям, безмолвным пожирателям жизней.
Глава XVII
В большую перемену Варвара была вызвана в кабинет начальницы гимназии. Полина находилась там уже около пятнадцати минут, и ей было объявлено, что от неё требовалось. Она, конечно, не возражала, но смиренно благодарила за оказанное ей доверие.
Варвару официально представили Полине. Затем Варваре было приказано по окончании учебного дня и её частных уроков направиться уже на новую квартиру, в дом Полины Смирновой. Перевозкой Варварина имущества было приказано заняться школьному сторожу, а заботой о сохранении её недвижимого имущества – священнику и учителю законоведения.
С тяжёлым сердцем покорилась Варвара решению начальницы гимназии. Подходя к дому Полины, она всё замедляла и замедляла шаги. У калитки она постояла несколько секунд в нерешительности. Наружность дома среди мёртвого сада её поразила. У тяжёлой двери с высоким порогом кто-то словно прошептал ей: «Не ходи!» Она помнила, что не притронулась ещё к ручке двери, как дверь открылась сама, и чей-то звонкий, весёлый голос крикнул ей изнутри:
– Варвара Бублик?! Милости просим! Шагайте прямо сюда!
То не могла быть, конечно, Полина. Перед Варварой стояла совершенно незнакомая ей женщина. Одета она была в безобразно широкий выцветший бумазейный капот, и на ногах у ней были тоже огромные – видно, не свои – косматые меховые домашние туфли. На носу, сдвинутые очень низко, всё же как-то держались очки, а пышные, прекрасные светлые волосы были собраны на макушке в большой и неряшливый узел. При её быстрых движениях то одна, то другая маленькая шпилька летела в сторону.
Фоном для женщины была полутёмная кухня. Несколько маленьких горшочков с карликовыми кактусами затемняли и так уже недостаточный источник света. На столе шипел самовар, и изо всех его отверстий струйками вверх поднимался пар. Посреди стола лежал огромный кухонный нож и толстая, без переплёта, книга. Нож, очевидно, служил для разрезывания страниц.
Варвара остановилась в изумлении.
– Так вот она какова, Варвара Бублик! – смеясь, говорила дама. – Гимназия посылает тебя сюда! Парадокс. Но что ж, ты попадаешь именно туда, куда тебе нужно.
Варвара молчала, не зная, что сказать, так как не понимала настоящего смысла этих слов. Опустив глаза, она заметила книгу, машинально прочла: «Dаs Карital», но это заглавие ничего ей не говорило.
– Дай мне хорошенько посмотреть на тебя! – сказала дама, сняв очки, – и они встретились глазами. Этим взглядом дама взяла её в плен.
Глаза, встретившие Варвару, были ясные, весёлые, голубые. Они полны были сияния. В ответ Варвара улыбнулась широкою детской улыбкой, через всё лицо, от уха до уха, – и вся тяжесть отлегла от её сердца.
Дама мигнула ей одним глазом и сказала:
– В гимназии тебя, конечно, научили, что персоны хорошего общества вступают в разговор только в том случае, если они были взаимно формально представлены. Отложим пока церемонию за неимением необходимого для неё третьего лица. Я – жиличка в этом доме, то есть тоже квартирантка Полины. Она забегала сюда сообщить о твоём прибытии. Поторопимся насладиться её отсутствием, ибо всякое отсутствие Полины есть благо для души человека. В чуланчике, за этой дверью, ты найдёшь умывальник и всё то, что девочке нужно после уроков. Туда! – она помахала красивой рукой, озарённой светлыми веснушками. – В чуланчик! Я же тем временем приготовлю нам кушать.
Через несколько минут они сидели за столом. Стол был странен, казался вырубленным из одного куска дерева вместе с полом. Поверхность его была так темна и зазубрена, словно время грызло её по ночам. Не было ни салфеток, ни скатерти.
– Вкусно едят только бедняки! – воскликнула дама. – Какая благодать: чай, хлеб, огурцы и селёдка! А в детстве, помню, меня умоляли и мать и гувернантка, чтоб я откусила от куриной котлетки. Мне щедро платили за каждый проглоченный кусок.
Коврига хлеба лежала около, и дама, по мере надобности, отрезала от неё ломти. Вся обеденная утварь выглядела так древне и странно, словно её добыли при раскопке курганов.
– Опыт доказывает, что пища необходима для жизни. Желудок и пища – вот два фактора, единственно могущие продолжить жизнь. Итак, начинаем!
Что было в ней, в этой женщине? Что так привлекло и очаровало Варвару? Вся восторженное внимание, она следила за каждым движением её и за каждым словом. Впервые с ней говорили как с равной, человек с человеком. Возраст, воспитание, общественное положение – всё, что разделяет людей, как будто бы больше не существовало. Весёлый и беспечный тон в разговоре с нею был тоже новостью для Варвары.
– Ну-с, а подкрепившись, чай будем пить долго. Жаль, нет варенья, но есть пастила. Теперь начнём настоящий разговор. Сообщу, что тебе надо знать обо мне. Здесь, в нашем квартале, немногие, кто видел меня, знают под кличкой «хромая гувернантка», потому что я хромаю, когда выхожу из дома. В этих туфлях я отдыхаю, но выходные ботинки я так устроила, чтоб непременно хромать. Вне дома я плохо вижу и могу двигаться только в тёмно-зелёных очках. Впрочем, я очень редко выхожу из дома. Я, собственно, ищу место и публикую об этом в местной газете, затем, сидя в этой кухне, ожидаю предложений, письменных исключительно. Если они случаются – немедленно отвечаю отказом, так как условия мне не подходят. В этом городе я ненадолго. Уехав, я не оставлю адреса. Понятно?
– Нет, – чистосердечно призналась Варвара.
– Цыплёнок! – воскликнула дама. – Что ж, назовём тогда вещи своими именами. Я – то, что жандармское отделение клеймит словами «политический преступник» и кого оно всегда хочет поймать.
– Но вы в опасности! – вскричала Варвара. – Вас могут схватить и посадить в тюрьму!
– У местной полиции есть одно приятное качество: её можно подкупить. Запомни, и в будущем не имей колебаний! Дай! Но только старайся дать поменьше, по двум причинам: во-первых, у них есть жалованье, во-вторых, для блага преступников взятки должно держать на низком уровне.
– Но что такое вы сделали? Вы совершили преступление?
– Ещё рано мне делиться с тобою этим. Скажу только – сделано было прекрасно, и я была награждена десятью годами каторги в Сибири.
Варвара похолодела.
– Вы десять лет работали на каторге?!
– Работала? Нисколько. Теперь там никто из политических не работает. Это давно брошено. Достаточно того, что остаётся ещё жизнь в Сибири.
– Но Полина!.. – вскрикнула Варвара. – Она плохой человек. Она может узнать о вас. Она донесёт!
– Не донесёт. Полина – с революционерами.
– Полина! – И Варвара не верила своим ушам. – А я думала, что революционеры все смелые и гордые люди. Сразу видно, что Полина – плохой человек.
– Для революции нет плохих и хороших, есть только полезные, нужные, и бесполезные, ненужные. Полина нужна уже тем, что у ней можно жить. Разборчивость начинается у нас там, где идёт дело о действительном приёме в партию, тут мы строги, допускаем только людей определённого типа. Но нам нужны и массы, среди них особенно те, в ком рвётся наружу инстинкт разрушения, так как прежде устройства новой жизни понадобится предварительная работа разрушения и очистки. Для этого мы собираем людей недовольных, оскорблённых, просто озлобленных – всех – под красное знамя бунта. Отсюда – с нами Полина. Но не думай, Варвара, как, конечно, думает сама Полина, что ей будет место в строительстве новой жизни. Для Полины не будет места. Она будет выброшена. Строить будут люди со здравым отношением к жизни. Строить будет партия. А теперь – помни. Всё, что слышала, держи в секрете. При Полине мы с тобою не будем почти разговаривать: у каждой отдельная комнатка. Но фактически, Варвара, ты с сегодняшнего дня становишься моей ученицей. Сегодня – знаменитый день твоей жизни: ты начинаешь своё политическое образование. Жизнь коротка, и я пробуду здесь недолго. Уберём со стола, дверь на ключ, чтоб не поймала нас невзначай Полина, – и начнём первый урок.
– Но как мне называть вас? Как ваше имя?
– На эти три месяца я – Берта Натансон. Называй меня просто Бертой, когда мы одни, и мадам Натансон – при Полине. Мой теперешний паспорт – подделка, конечно, – был сочинён каким-то вдохновенным простофилей. Сунули мне этот паспорт в последний момент, впопыхах. И вот читаю: Берта Натансон, француженка, родилась в городе Минске, вероисповедания римско-католического, пятьдесят девять лет, хромая, зрение слабое, не замужем, профессия – гувернантка и повивальная бабка. Что это может значить? Для полиции ясно: еврейка, которая прячется. Такой паспорт – лучшая рекомендация под следствие и в тюрьму. Но, к счастью, у пристава дочь выходит замуж – расходы. Поговорили с глазу на глаз. Видит, я не еврейка и не повивальная бабка. За небольшую, впрочем, сумму была прописана с тем – поверишь ли, – что дала ему ч е с т н о е с л о в о ничем себя не проявить и в срок уехать. К отъезду будет готов другой паспорт.