– Тоже поддельный?
– Тоже поддельный. Но начнём урок.
Странно, что ни с той, ни с другой стороны не было ни вопроса, ни сомнения в том, что Варвара согласна, желает учиться у Берты и первый урок должен быть дан немедленно.
– Первый принцип, – начала Берта, – д у м а й. Не бойся мысли, думай честно и прямолинейно. Забудь, что тебе в н у ш и л и, и думай независимо, от себя. Думай трезво, исключай мечты и чувства, дай разуму свободно подходить к заключениям. Откажись от влечений, симпатий и антипатий и следуй за разумом.
Научный материализм – вот наша философия. От научного материализма, надеюсь, я приведу тебя к коммунизму. Но не иди слепо, это – твоя жизнь, храбро и трезво разбирайся во всём.
Так Варвара была обручена с революцией.
Глава XVIII
В Берте Варвара нашла всё, чего ей недоставало в жизни: друга, учителя, пророка. Она нашла человека. С Бертой в ней подымалось то же самое чувство, что когда-то с Сергеем: ей хотелось говорить, и говорить только правду, и говорить о себе.
Ежедневно, по возвращении с уроков и до прихода Полины, появлявшейся всегда очень поздно, Варвара занималась с Бертой. Снабжаемая книгами, идеями, фактами, цифрами, аргументами, вопросами и ответами, Варвара переплавлялась в форму бойца-революционера. Все, что прежде было выучено ею в гимназии, теперь подверглось пересмотру и переоценке. Особенно пострадала её школьная история. Из-за героических подвигов, громких имён, величия империй и славы выступал простой человек – та же вдова Бублик, – с его жизнью, полной труда, лишений, страданий, и на нём, неизвестном, безымянном, неназванном, именно и покоилось это величие. Это он строил города, засевал поля, сражался, а потом исчезал бесследно.
Не быв никогда особо религиозной, Варвара всё же задумалась и над вопросом о Боге: существует ли Бог?
– В том виде, как о Нём тебя учат в гимназии, – сказала Берта, – Его нет и никогда не было, потому что такой Он не мог бы быть Богом. Возможно, Он существует, но в высшей, ещё не понятой человеком, абстрактной форме. Его существование или Его отсутствие ничего не изменяет в задачах человечества. Этот вопрос может быть покамест отложен в сторону. Пусть сначала человек устроит для всех справедливую, честную жизнь, подымется морально, тогда, возможно, он будет способен подняться и до высших истин. Представь: идёт человек в церковь к обедне и видит – кто-то тонет. Он, если в нём есть совесть, должен кинуться и спасти тонущего брата, на то время отложив заботу о церкви. Это и делаем мы, так как «человечество тонет».
Но как вздрогнула Варвара, услыхав впервые, что революционный борец должен победить в себе жалость. Она соглашалась: должно уничтожить в себе сентиментальность, мечтательность, трусость, надо в жертву принести личную жизнь, интересы, само счастье – но жалость? жалость?! Не является ли этот «трезвый человеческий разум» слишком жестоким судьёй?
– Жалость? – говорила Берта. – Послушай такую историю. У одного мясника был бульдог. Согласно традиции, собаке надо было отрубить хвост. Мясник жалел бульдога и не отрубил сразу: он каждый день отсекал тоненький ломтик. Операция эта заняла около года. Бульдог издох прежде, чем она была совершенно закончена. Понятно? Все «мягкие» средства, все «благородные человеческие порывы» – религия, искусства, философия, гуманизм – уже испробованы на бульдоге. Надо спешить закончить операцию, пока бульдог ещё жив. Революционный удар это сделает. И человек устроит лучшую, честную, справедливую жизнь. О средствах не надо думать. Их не надо считать. Ты отдаёшь свою жизнь бесплатно – в этом твоё моральное право на жизнь врага.
– Но возможно, революция не нужна. Меня никто не просит…
– В гимназии тебя не просят, в «Усладе» тебя не просят. Пойди в слободку: там тебя попросят!
– Вы знаете «Усладу»?
– Я родилась в этом городе. Я училась в твоей гимназии, у твоей начальницы. Бедняжка, она и не предполагает, какой вред она сама наносит любимому ею правительству: она воспитала полдюжины выдающихся русских революционеров, и – представь! – все из «высшего класса» общества!
– Но всё же, всё же… как же без жалости?
– Моя мать, – сказала Варвара, – была простой, неграмотной женщиной. Её никогда не учили. Она была самой бедной в городе прачкой, но какое было в ней высокое понимание добра! Она всегда жалела…
– Ну, и погибла, не правда ли? И все такие добрые матери погибнут постепенно, и иссякнет источник добра. Жалеть – жалела, но помочь ведь ничем никому не могла, ей в том не было дано возможностей. И сама погибла, и дети её перемёрли – сколько вас бьио? пять, шесть? И тебя чуть не съели Камковы. Вот и не осталось на земле «добрых Бубликов». Нет, Варвара, революцию невозможно завершить в белых перчатках! Жаль? Молчи. Сострадаешь? Молчи. Делай быстро – скорее закончится.
– Так это скоро – революция? – задыхаясь, спросила Варвара.
– Увидишь её своими глазами.
И она дала Варваре новый «учебник» – «Катехизис революционера» Нечаева.
– Эту книгу ты должна знать наизусть.
Варвара читала благоговейно, запоминая на всю жизнь:
«Революционер не знает жалости к другим и не ожидает ни от кого жалости к себе».
Она изучила эту книгу, как монахиня изучает Писание, готовясь к пострижению. На весах лежала вся её жизнь. Душа её, отрезвев, отбросила всё ещё смутные мечты о любви, о личном счастье, облеклась в мрачные одежды – в принципы Нечаева, ибо Нечаев сказал:
«Революционер не имеет ни личных интересов, ни карьеры, ни личных чувств, он не имеет даже имени».
И это был только первый параграф. А второй гласил:
«Он должен разорвать все связи с существующим общественным строем, с его условностями, традициями и всем, тому подобным».
И эта маленькая книжка, напечатанная где-то за границей, в подпольной типографии, стала той единственной собственностью Варвары, той её единственной вещью, которую она берегла для себя всю свою жизнь.
Глава XIX
Однажды вечером, в воскресенье, когда начали спускаться сумерки, Берта сказала Варваре:
– Сейчас мы пойдём на политическое собрание. Тайное, конечно. Ты наблюдай и молчи.
Был ветреный вечер начала осени. Варвара дрожала от волнения и от холода. Они шли молча, стараясь не привлекать ничьего внимания! Берта, в своём настоящем виде, не хромая, без очков, казалась Варваре новым человеком.
Был праздник, и пешеходы более, чем обычно, наполняли тротуары. Берта шла впереди, а Варвара – по её указанию – шла на несколько шагов за нею, чуть в стороне, не теряя её из вида, но в то же время как бы идя своим путём, не за Бертой.
Варвара догадывалась, о чём будут говорить на собрании. Город был взволнован недавним происшествием в местной тюрьме: жандармы избили трёх политических заключенных; среди них была одна женщина – студентка. Телесное наказание запрещалось законом. Город был взволнован и возмущён. Жандармов осуждала вся интеллигенция, без различия партий. Варвару удивило отношение Берты к этому факту. Она ожидала от неё негодования, а Берта сказала просто:
– Ого! То ли ещё случается в тюрьмах!
Варвара не знала, где будет собрание и куда они идут. Велико же было её изумление, когда Берта остановилась у дома доктора гимназии, в том месте, где когда-то она, Варвара, стояла с умирающим воробьём в руках. Берта сделала ей знак рукою: здесь! И они вошли.
Собрание проходило под видом празднования дня рождения хозяйки. М-ль Хиля, уже утратившая очарование прежней молодости, была нарядна и оживленна. Угощая чаем и тортом, она беспрестанно двигалась, неумолчно говорила о событии в тюрьме, и с таким возмущением, что то и дело откалывалась огромная бутоньерка на её груди, и она просила то одного, то другого из гостей пристегнуть её покрепче.
Появление Берты произвело заметное впечатление. Видно было, что именно её и ожидали. Но, к изумлению Варвары, Берта изменилась, став неузнаваемой. Она шумно здоровалась со всеми: «Товарищ, руку!» – много говорила, употребляя выражения вроде «по-бедняцки», «по-простецки», и многословно, горячо негодовала по поводу события в тюрьме.
У входной двери – по очереди – дежурили двое из гостей, контролируя приходящих. Все, кроме Варвары, очевидно, знали друг друга, и это, казалось, для них было не первое собрание. Варвара же знала немногих, и то по фамилиям только, но именно присутствие этих лиц вызывало в ней враждебное недоумение. М-ль Хиля, златовласый дьякон Анатолий, любитель западной культуры, Свинопасов, учитель древних классических языков и чистописания, знавший, что «всё проходит», парикмахер Оливко со своей замечательной булавкой в галстуке. Зачем они здесь? В «Катехизисе» Нечаева им не было места. Возможно ли допустить, чтоб эти люди решали чьи-либо судьбы? Тогда почему же нет Полины? До какой, значит, степени Берта не доверяла ей! И так удивительно было видеть Берту, поздравлявшую хозяйку с днём рождения, называя её «светлою личностью этого тёмного города».
Притихшая и даже как-то осунувшаяся, Варвара присела в самом тёмном уголку. Соседом её оказался молодой еврей Моисей Круглик, имевший в городе бесспорную репутацию гения. Её поразил его крайне рассеянный вид. Он, видимо, думал о чём-то своём и, казалось, не отдавал себе отчёта, где он находится и что происходит вокруг. Вынув записную книжку, он углубился в какие-то вычисления. Бросив любопытный взгляд, Варвара увидела, что это была математика, но в таком виде, в каком она ей ещё не встречалась. Привлечённая ею, она подвинулась ближе и, вытянув шею, следила за записью в книжке, но – увы! – напрасно. Она видела непостижимое. Вздохнув, она отодвинулась и стала вслушиваться в то, что говорилось на собрании.
Ораторы сменяли друг друга. Каждому отводилось десять минут. Речи были однообразны: «Товарищи, позор» и т. д. Их ложный пафос возмущал Варвару: каждый оратор любовался собою и своим негодованием по поводу события в тюрьме – и только. И они говорили с искусственным дрожанием в голосе, даже со слезой: «о, доколе? доколе?» – но все награждались шумными аплодисментами и восклицаниями: «Правильно, товарищ! правильно!» И у Берты тоже дрожал голос, и были слёзы, и она аплодировала. Фамилии жандармов – Кузьмин и Гденко – произносились со скрежетанием зубов, и Берта тоже скрежетала.