Но и «Катехизис» пустил уже глубокие корни. Варвара старалась разобраться в противоречии, в своей неумирающей любви к «Усладе».
«Это потому, – говорила она себе, – что здесь, в этом доме, я впервые увидела довольство, счастье и красоту. Здесь впервые меня встретили доброжелательство и привет. Здесь меня никто никогда не обидел. Это и были для меня те впечатления детства, которые трудно изгладить. Я была неопытна тогда, когда впервые вступила в этот дом, я не умела ещё рассуждать. Их счастье я отождествляла с их моральной ценностью. Теперь я вижу иначе».
Но как было жаль, что то, грядущее «нечаевское» человеческое счастье не будет походить на «головинское»; наоборот, оно исключает его: Головиным – смерть, «Усладе» – гибель и разрушение.
Возможно ли было хотя бы одну Милу «распропагандировать», превратить в революционерку? О «работе» с остальными членами головинской семьи Варвара не могла и думать.
Но и Мила была адамантом. «Логика ума» Варвары разбивалась о «логику сердца» Милы, и её доводы, казалось, имели твёрдую почву. Но это в «Усладе»; в комнате Варвары они превращались в абсурд. «Катехизис» же, благоговейно изучаемый на окраине города, вызывал негодующее изумление в «Усладе».
– Нет, какая сухость, какая жестокость! – восклицала Мила. – Вот бесчеловечно! – И вдруг улыбалась. – А знаешь, может быть, это он нарочно!
На утверждение Варвары, что это – совершенно серьёзно, Мила отвечала в раздумье:
– Знаешь, он – ненормальный человек. Мне его жалко.
– Откуда ты заключаешь, что он – ненормален?
– Посуди сама, Варя: жить без всяких личных привязанностей! Кто согласится на это? Это будет уже не человек, на это не согласится даже собака. Возьми, например, наш бульдог: он обожает папу и совершенно презирает меня.
Ничто, никакие разумные доводы не могли научить Милу видеть социальный строй общества глазами Варвары. У ней была своя философия – философия сердца. Эта философия в конечном итоге опиралась на веру в Бога.
В разговорах с Милой и Варвара получила урок: она поняла, что существует тип человека, созданный для статической, для мирной жизни, примиряющийся с теми условиями, в которые его поставила судьба, – не боец, не революционер, не строитель; он не будет жить на бивуаке, но везде «вьёт своё гнездо», свой дом, заводит в нём свою семью и свой «уют»; в это он вкладывает сердце; он органически ненавидит бури, перевороты и потрясения; он – мёртвый вес революции. Её покойная мать и Мила были такими людьми. Значит, тип этот зависит не от класса, не от воспитания или общественного положения, он таков по самому строению характера. «Сколько их? – пугалась Варвара. – Сможет ли революция поднять этот вес?» Она называла их теперь нарицательно – «Головины».
Она предвидела: какую ни совершить революцию, Головины, притаившись на время бури, затем подымут свои головы из пепла и потихонечку начнут строить тот же, свой собственный «быт», по тем же, по всегдашним, по старым рецептам, с желанием личного счастья, в собственном доме, с цветами, конечно, и с садиком. Им к завтраку нужны яйца от собственных курочек и молоко от собственной коровы. Они плачут, если подохнет их собственная дворовая собака, какой-нибудь Шарик или Жучка, но их не тронет забастовка грузчиков в Индонезии. Они – Головины – не переведутся сами собою: это у н и х всегда были дети и семьи, дяди и тёти, бабушки, кузины, внуки и крестники. Природа сама как будто бы озабочена их сохранением и размножением: статический элемент, сохранение вида особи.
Что для них революция? Временная буря. Как птицы, они спрячутся – не видать их. Несколько птичьих трупов на земле не есть решение вопроса. В Головиных Варваре виделось нечто от слепой природы, от нерассуждающей жизни. Они как-то не подчинены человеческим теориям, доводам статистики, указаниям человеческого разума, но живут по каким-то таинственным, нигде не формулированным законам природы, тем же, что и птицы, деревья, злаки. Удивительно для Варвары, но они могут жить не рассуждая. В их глазах мерцает насмешка над горячими проповедниками, над великими вождями, над всяким «сверхчеловеком» – от земли ли он или же от самих небес. Пусть бушует буря и творится великий переворот, пусть бои идут в самом их городе – Головины не забудут, что сегодня день рождения тёти, и всё-таки будут праздновать. Пусть царит голод, они – все вместе – наскребут где-то муки и испекут кулич к Пасхе и будут разговляться. Они искренне радуются, празднуя золотую свадьбу хромой бабушки и давно оглохшего дедушки. Головины женятся по любви, они читают стихи и романы; они пишут друзьям, которых не видели лет двадцать, сообщая свои семейные новости. Больные, они окружены заботой и лаской. Бедные, они в семье делят каждый кусочек между собою на равные части – и счастливы при этом.
Так, но это о них разбиваются перевороты, в них утопают все революции. За ними всегда стоит одно-два поколения, готовые восстановить то, что было, тот же, только что разрушенный «быт». Тут они, терпеливо, безмолвно, как муравьи, готовы трудиться, трудиться и трудиться…
Что же делать с ними? Возможно ли их перевоспитать?
Казалось, нет, невозможно. Тогда их надо уничтожить. Всех. Для спасения завоеваний революции Головины должны быть уничтожены, все, до одного.
Но перед глазами Варвары вставал образ Милы, с её грацией, её приветливостью, её добротой, весельем, красотою, с её улыбкой. Лично Варвара не помнила ни одной обиды от Милы. Мила была «врагом» теоретически; фактически же она была единственным ласковым и добрым другом Варвары.
Подлежит ли Мила уничтожению? Поскольку Мила не поддаётся перевоспитанию, она подлежит уничтожению – «катехизис» Варвары был неумолим. Она должна исчезнуть вместе со всей массой Головиных. Но и они, казалось, были как-то таинственно организованы между собой: один Головин узнает другого Головина при первом взгляде, по каким-то тайным психологическим признакам: это с ним он заговорит в вагоне, обменяется улыбкой на улице, закурит в городском парке. Но он никогда не сделает того же с тем, кто не Головин.
Возможно, Головины уже перемигиваются между собою по поводу грядущей революции: пусть отшумит! пусть отбушует! выпустит пары – и успокоится, а мы затем заживём снова по-своему.
Если посмотреть на историю: кто побеждал? – Головины. Побеждал «быт». Дети Головиных, лениво изучая историю в школах, не восхищались никем, путали имена великих вождей, реформаторов и даты революций.
Не видела ли это Варвара на себе? Её пропагандные попытки в доме Головиных были встречаемы безразлично, словно она говорила о вчерашней погоде. С обычным вежливым невниманием улыбалась на её слова мать Милы. В присутствии тёти Анны Валериановны Варвара почему-то не решалась говорить о политике. Никто никогда в «Усладе» не отвечал ей никаким аргументом, словно не она говорила, а жужжала муха, и на это не полагалось ответа.
И – самое странное для Варвары – в «Усладе» никто, очевидно, не опасался её собственного влияния на Милу. Не было сделано никаких попыток прекратить её, казалось бы, губительную пропаганду или удалить её из дома. Наоборот, Варвара была приглашена, как репетитор Милы, посещать «Усладу» шесть раз в неделю. Отказавшись от всех других частных уроков, Варвара проводила два-три часа шесть раз в неделю с Милой, которая, несмотря на все усилия репетитора, училась очень посредственно, не подымаясь выше троек. И над этим фактом, нисколько не огорчаясь, посмеивались все Головины в «Усладе».
Глава XXII
Пришла весна. Последняя весна в гимназии, последние, выпускные экзамены.
Побледневшая и похудевшая Мила сидела на балконе, страдая над учебником истории. Оба её брата – теперь уже молодые офицеры – были на несколько недель в отпуску. По очереди они задавали ей вопросы из истории: хронология не давалась Миле.
– Варвара идёт, – сказала Мила, перегнувшись над перилами. – Она ещё далеко. С ней идёт какой-то мужчина.
Братья Милы давно взяли привычку говорить о Варваре в насмешливом тоне.
– М у ж ч и н а с ней? Тогда это не Варвара.
– Или же это не мужчина, кто идёт с Варварой.
– Нет, это и м е н н о Варвара, и с ней идёт именно м у ж ч и н а! – воскликнула Мила. – И я узнаю его – это Сергей.
– В таком случае она перестаёт быть Варварой, покуда мужчина идёт с ней, – лениво протянул Димитрий.
– Возможно другое, – перебил Борис, – тот, кто идёт с Варварой, перестаёт на время быть мужчиной…
Оба брата Милы сидели в глубоких плетёных креслах, и ни один из них не сделал движения посмотреть на идущих.
– Возможно также, – начал Борис, – что у нашей Милы испортилось зрение от усердия к наукам и любезная Варвара двоится в её глазах.
– Или же Варвара просто отбрасывает тень, и эта тень – мужчина.
– Почему, почему? – вскричала Мила. – Ну почему вы оба только с насмешкой говорите о ней?
– Потому что она смешна!
– Варвара смешна?! – изумилась Мила. – Как это возможно? Да она замечательный человек! В восемнадцать лет – она самая умная женщина в нашем городе!
– В восемнадцать лет! Это и делает её смешной.
– Она сама зарабатывает свой хлеб. У ней есть уже цель жизни. Она – стоик! Она – аскет! – волновалась Мила.
– Всё это делает её ещё более комичной… в её восемнадцать лет. – И Димитрий пыхнул папиросой.
– Это потому, что вы не вслушиваетесь в то, что она говорит! Она всё знает, всё понимает, обо всём имеет своё мнение… ничего не принимает на веру. Она всех и всему может научить!
– Всех? Однако наша Мила не поднялась выше тройки по геометрии.
– Вы смеётесь! – почти уже плакала Мила. – Варвара – героический характер! Она может быть даже опасной!
– Опасной? Возможно. Но только не сердцу мужчины.
– И ты ошибся! – торжествовала Мила. – Она очень нравится Сереже. Он сам мне сказал. Это наверное.
– Сергей – астроном. После мёртвой луны в телескопе Варвара кажется ему несколько живей и интересней.
– Но и на Варвару он смотрит в телескоп, – протянул Борис. – В телескоп она выглядит почти элегантной.