Варвара наконец осталась одна. Она сидела, подавленная унижением в своих собственных глазах, этими вспышками досады и злобы, этим внезапным злословием, вовсе не свойственным ей. «Как я могла опуститься до этого! – думала она, страдая. – Кто все эти люди? Сор, который осталось только вымести». Они не существовали уже в её видении будущего. Она понимала, конечно, что всему причиной была разлука с Сергеем. Но всё же… Мысленно проведя перед глазами всю сцену с Димитрием, она не узнавала себя. «В последний раз… – говорила она себе, до боли сжимая руки. – Я даю себе слово н и к о г д а больше не давать воли раздражению, моей досаде, моим чувствам. Я даю себе это слово во имя моего учителя». И она встала, чтоб покинуть «Усладу» навсегда.
Войдя в парадную прихожую, она заметила, что все, кто там находился, стояли молча, устремив взоры на входную дверь: Саша Линдер, первая красавица города, всего края, явилась на бал.
Она вошла – и мир вокруг засиял и изменился. Она внесла с собой наименее понятную, наиболее таинственную власть – власть красоты. Она только появилась – и все, кто видел её, вдруг по-иному почувствовали жизнь. Каждый забыл на момент, что он говорил и о чём только что думал. Она шла – и все глаза и сердца двинулись вслед за нею, и все эти глаза и сердца на миг наполнились счастьем.
Лакей кинулся ей навстречу, взять её одежду, и его тёмное рябое лицо вдруг стало светлым, молодым, привлекательным, отражая восхищение её красотой, осиянное ею. Музыка из бального зала вдруг зазвучала иначе – хрупко и нежно, благословляя венец творения, красоту человека. Старый полковник, расчёсывавший свои смешные усы, кинулся к Саше, чтоб поздороваться с нею. Он поцеловал её руку в перчатке – и в глазах его слезилось обожание, и его лицо, лицо старого человека, в морщинах от лет и пережитых забот, со шрамом, полученным в битве, вдруг стало похоже на лицо мальчика семнадцати лет.
– Амариллис! – воскликнул полковник, большой любитель цветов. – Амариллис – звезда ночей! Царствуйте! На балу вам нет равной.
А она – редчайшая по характеру из красавиц – старалась не замечать производимого её красотой впечатления: она всем улыбнулась в ответ одинаково, одной и той же улыбкой – лакею, полковнику, мировому судье; так роза не меняет ни формы своей, ни аромата, кто бы ни любовался ею.
Молодой некрасивый поручик, уже около часа одиноко и молчаливо стоявший у окна, ожидая её появления, направился поздороваться с Сашей. Всю эту неделю, получив приглашение от Головиных, он жил мечтою об этой минуте, о встрече с нею, когда она протянет ему для поцелуя свою руку. Бледный от волнения, он шёл к ней, с каждым шагом бледнея всё больше. Глядя на него и, казалось, не видя, она и ему, улыбаясь всё той же улыбкой, протянула свою нежную руку. Он, склоняясь ниже, поцеловал её, но Саша уже улыбалась Георгию Александровичу Мальцеву, покидавшему бал.
«Застрелюсь сегодня же ночью, – решил некрасивый поручик, – и не оставлю записки. Пусть никто… пусть она не узнает причины».
А Саша, как мотылёк, уже вспорхнула к лестнице, ведущей к бальному залу. Музыка притягивала её, как свет привлекает бабочку и аромат пчелу.
За нею, ступенькой ниже, следовал муж. Полковник Линдер был не очень высок, но очень плотен. Всё в нём было неприятно для глаз: и круглый безволосый череп, и короткая красно-лиловая шея, и выпуклые бесцветные глаза. Глаза эти были прикрыты тяжёлыми распухшими веками, и, казалось, настоящее их выражение, мысль скрывались именно там, а видимая часть глаз не выражала ничего. Непомерно большие, квадратные кисти рук были похожи на молотки. Он следовал за Сашей. Он, конечно, не мог вспорхнуть, как она. Взбираясь по ступенькам, он задыхался – и расстояние между ним и Сашей становилось всё больше. На площадке она остановилась, ожидая его. Она стояла, сияя, чуть заметно качаясь в ритм вальса, как цветок на длинном стебле. И к ней тоже, как пчёлы к цветку, уже летели кавалеры из бального зала.
– Ха! – воскликнула Варвара, наблюдая всю эту сцену снизу, стоя у входной двери, поднявши голову вверх. «Это ли не аргумент! Его бы и преподнести в разговоре Димитрию Головину, но они не критикуют гостей своего круга. Но вот это жена, – размышляла она, – а то – её муж. Слепому ясно, почему она вышла за этого монстра!»
И всё же Варвара была на миг очарована Сашей, и она – на миг – залюбовалась ею. И в послушной памяти прилежной ученицы замелькали стихи:
Ты рождена, чтоб вдохновлять
Воображение поэта.
Но затем поднялась в ней злоба. Заговорил властный голос «Катехизиса». Он вещал, как пророк: «Горе тебе, буржуазная женщина! Ты веселилась на земле, залитой кровью и слезами! Дни твои сочтены. Но ты не одумаешься. Ты и умрёшь танцуя. Веками награбленное богатство! Оно будет отдано народу, тем, от кого взято. Роскошь – всегда предвестник гибели, но богатые всегда слепы на дороге к погибели. Их богатство даёт им ложную уверенность в собственной безопасности. Они не замечают минуты, когда уже кладут голову в петлю. Саша погибнет, и погибнет этот её муж, их дом, чины и имущество».
Мысленно она бросала все эти фразы в лицо белокурому Димитрию и с ними вышла из дома.
Глава XXV
Но ночь – великолепная, звёздная – мгновенно погасила досаду. Сердце Варвары затихло й наполнилось волною глубокой и тёмной печали. Грустный покой, безмерная душевная усталость сказали ей: теперь уже – одна, одна навсегда, навеки.
«Но я одержала победу сегодня, – говорила она себе, – какую победу!» Где-то в саду или, может быть, на балконе зазвенел смех.
Обернувшись, она ещё раз посмотрела на сияющие окна «Услады». Дом казался призрачным. Он стоял на воздухе, так как нижняя часть скрывалась в темноте за деревьями. Казалось, «Услада» ничем не была прикреплена к твёрдой земле. В лёгком облаке отражённого света дом тихо плыл, покачиваясь в волнах своей музыки.
– Чтоб не увидеть тебя больше вовек! – крикнула Варвара дому и решительно пошла вперёд.
На дороге она была одна. Её давила усталость. Её обволакивала грусть. Тоска, как дорожная пыль, поднималась от земли за каждым её шагом и мелкими крупицами опускалась на её тело.
«Что ж, поплачу немного, – разрешила себе Варвара, – это слабость, конечно, но потом будет легче».
Она шла и плакала. Останавливалась, плача, и шла опять.
Была ночь, но всё ещё то здесь, то там слышались голоса, звук гитары, песня и смех. Эти люди, все, кроме Варвары, были в своих садах. Это она шла по голой земле, одна, по дороге. Казалось, за каждым звуком, за каждым словом, в каждом саду скрывается свой особый секрет, и все эти секреты были секретами любви. Силуэт девушки, сидящей на подоконнике, с лицом, поднятым к звёздам: чья-то тень под её окном; звуки двери открытой, закрытой; вдруг зажжённая лампа и кто-то с нею идущий по комнатам – всё открывало в ту ночь глубину интимной человеческой жизни, нежность сердца, от глаз скрытую днём. Под этим тёмным, но звёздным небом происходили свидания, давались клятвы, поцелуи и обещания, назначались сроки, решались судьбы сердец. Во всех садах были цветы. Они благословляли жизнь особо нежным ночным ароматом.
Под этим высоким небом, трепещущим звёздами, Варвара одна шла домой, она шла так же, как когда-то шла от Камковых, сознавая свою нищету.
Как и тогда, она вдруг увидела себя и свой жизненный путь в каком-то мистическом свете. Как символ, было темно вокруг, и она шла одна, по голой дороге, с тяжёлым сердцем. И её узелок – узелок бедных – заключал малый пучок земных радостей, отпущенных ей судьбою. Узелок этот теперь был тощим, стал меньше: из него выпали семья и любовь. Но пусть – да будет! Это добровольно отдано в жертву идеалу всеобщего счастья. Не надо оплакивать жертвы, уже лежащей на алтаре.
И всё же она плакала. К тому же, человечество, казалось, совсем и не страдало в эту ночь. Это она шла в слезах. Земля же дышала счастьем.
Она дошла до городского сада. Ей захотелось посидеть в тёмной аллее, на одинокой скамье.
Она сидела и тихо плакала. Взглянув на небо и видя звёзды, она вспомнила: «Амариллис! Звезда ночей!» Эти слова – для красавиц, для Саши Линдер. Сказанные Варваре Бублик, они звучали бы только насмешкой. В её узелке не было красоты. И что бы она, Варвара, ни сделала в жизни, ей не скажут тех слов, что Саша Линдер слышит от первого встречного, без всяких её заслуг и даже притязаний с её стороны. Поэзия любви, её лирика, стихи и романы – всё это для Саши и о Саше. За что? Саша слепо награждена природой. И она получает д а р о м от людей то, чего нельзя ничем заслужить ни купить за деньги.
Амариллис! И она снова видела это неподражаемое, это грациозное движение, которым Саша протягивала для поцелуя свою тонкую, длинную руку, её улыбку, ласковую для всех и ни для кого в отдельности, цвет её волос, более прекрасных, чем была бы золотая корона, и свет её глаз, то совсем синих, то чуть зеленоватых. Амариллис, конечно! И она, Варвара, в поношенном коричневом платье, в тяжёлых стоптанных полуботинках, с лицом круглым и слегка сероватым, – она похожа на что? – на камешек на дороге, затоптанный и истёртый, незаметный в массе таких же бесцветных камней. Так. «И довольно плакать! – приказала она себе. – Моя последняя слабость. И довольно. И кончено».
– В полночь… одна в саду!.. И плачет! – раздался вдруг неподалёку мужской голос. Несколько хриплый, это всё же был прекрасный мужской голос.
Варвара вздрогнула. Вглядевшись в темноту, она увидела, что через дорожку, под деревом, светился огонёк папиросы. Голос шёл оттуда.
– Что плакать! Посмотрите на небо! Какая ночь! Какое волшебство! Часа через четыре взойдёт солнце и осветит убожество жизни. Тогда и будете плакать. Слёзы сейчас – кощунство. В такую ночь, под этим небом, под этими звёздами, женщина должна стоять на пороге своего дома и на протянутой руке, на её прекрасной ладони, предложить своё сердце в жертву любви.
«Пьян, мерзавец! – подумала Варвара. – Безвольная жертва алкоголя, ты будешь уничтожен революцией», – мысленно она погрозила ему через дорожку. Она не была пуглива, не вскрикнула, не вскочила со скамейки, не побежала прочь.