– Твое скоро… – тяжело сказала она. – Другие зарабатывают. На Север вербуются, на целину. Вон Танькин муж полторы тысячи привез за лето строили что-то под Тюменью. А ты разве мужчина? Одно название…
– Ну, Элечка, – пытался Чижиков пойти на мировую. – Вот все-таки сапоги итальянские купили тебе осенью. Шуба, опять же…
Элеонора осеклась, отвела взгляд. Лицо ее пошло пятнами.
– Дурак, – с ненавистью процедила она.
– Наверное, – вздохнул Чижиков и пошел на кухню мыть посуду.
Перед сном жена вздрогнула и отстранилась, когда он приблизился; груди ее просвечивали под голубым нейлоновым пеньюаром. Чижиков безропотно поставил себе раскладушку между столом и телевизором.
Ночью он долго курил в коридоре, стряхивал пепел в щербатое блюдечко. Все чудилась избушка, запах тайги, студеный быстрый ручей, клики гусей в вышине… Наваждение – аж горло перехватило, голова закружилась. Опершись рукой о стену, он почувствовал что-то округлое, сжал машинально; отнял руку, взглянул. В руке лежал непонятный фрукт.
Чижиков понюхал его. Фрукт пах затхлостью и клеем. На ощупь был шершавый, как картон, и легкий. Он сжал его сильнее. Фрукт слегка продавился, но соку не было. Чижиков попробовал куснуть его. Противно, опять же вроде картона.
Хм. Он всунул фрукт обратно в стену. Тот повис отдельно от грозди, черенок торчал в сторону. Чижиков пристроил его поаккуратней… Потом с интересом стал манипулировать.
Откинув голову и скрестив руки на груди, эдакий художник у мольберта, он прицелился взглядом в дверь Нины Александровны – и принялся за дело. Из фруктов выложил холмик с могильным крестом, из разломанных гроздей составил короткую малоприличную эпитафию. Оценил творческим оком свое произведение, подмигнул, покурил, посоображал кое-что. И довольный отправился спать.
Улегся он шумно, не заботясь, что визжала и дренькала хлипкая раскладушка.
На работу Чижиков с утра не пошел – все равно ведь. Вместо этого он, припоминая, листал старые записные книжки, отыскал телефон одноклассника, ставшего сравнительно известным в городе художником, и напросился в гости.
Художник трудился на верхнем этаже старого дома по улице Черняховского. Свет проходил в косой стеклянный потолок, олифой пахло и пылью, инвентарь художнический разнообразный повсюду валялся.
– А-а!.. – встретил он Чижикова, подавая белую длиннопалую руку с блестящими ногтями. Рука настоящего художника, с уважением отметил Чижиков, пожимая ее.
– Добрый день, – дипломатично поздоровался он, не зная, на «вы» быть или на "ты".
– Здорово, Кешка, старик, – душевно сказал художник и заулыбался. Рад тебе, рад. Так, знаешь, приятно, когда через двадцать лет школьные друзья о себе напоминают.
– Я тоже, – сказал Чижиков, – я здорово рад, Володя, – и еще раз с чувством потряс руку.
– Значит, за встречу. – Художник достал из скрипучего шкафчика початую бутылку коньяка, сгреб тюбики и краски с края стола, обтер стаканы длинным пальцем. В черном халате, из-под которого виднелись широкие отутюженные брюки и замшевые туфли, он был очень импозантен.
– Со свиданьицем, – пропустили.
Художник пододвинул ему сигареты в пачке с верблюдом, щелкнул диковинной зажигалкой:
– Как живешь-то, рассказывай.
– Нормально, – сказал Чижиков. – Квартиру скоро должен получить.
– Это хорошо, – одобрил художник. – А мне вот, понимаешь, все приличную мастерскую не пробить. Бездари разные лезут вперед, а ты сиди тут в трущобе…
– Он закрутил головой, завздыхал.
– Женат? – осведомился.
– Женат… Уж десять лет.
– Ну-у? – восхитился художник. – Молодец! И дети есть?
– Сын, – сказал Чижиков. – Во второй класс ходит.
– Молодчага! А у меня вот нет пока, вроде, – хохотнул.
Чижиков заерзал.
– Так что у тебя за дело-то, выкладывай, – разрешил художник.
Не зная, как приступить, Чижиков огляделся. Подошел к мольберту. Солнце добросовестно освещало праздничными лучами уходящий вдаль сад. На переднем плане нарядная колхозница, стоя на лесенке, собирала с дерева персики.
– Гляди, – прошептал он…
И вытащил лесенку.
Дородная поселянка висела в воздухе. Лесенка постояла рядом с мольбертом и сама собой с треском упала.
– А? – торжествующе спросил Чижиков. Сорвал персик и положил на стол.
– Нет, – сказал художник, – так плохо. Мне не нравится. Тоже мне сюрреализм, ни то ни се.
Он машинально откусил персик.
– Экая дрянь! – сплюнул, поморщившись. – Синий какой-то внутри, швырнул он пакостный плод в угол. – Так и отравиться можно.
– Тебя ничего не удивляет? – опешил Чижиков.
– О чем ты? А-а… – Художник снисходительно усмехнулся. – У нас, брат, в изобразительном искусстве, – покровительственно объяснил он, такие есть сейчас мастаки! такие шарлатаны!.. Ты не подумай, я не о тебе, – спохватился он, – я вообще… Давай-ка еще по коньячку.
Озадаченный Чижиков выпил.
– Ты наведывайся почаще, – пригласил художник, – я тебе такого порасскажу!..
Вот так так, размышлял Чижиков, спускаясь по лестнице. Вот ты незадача… С кем бы мне потолковать обстоятельней?..
На следующий день он тем же манером отправился к Гришке Раскину, с которым в пятом классе за одной партой сидел. Позже Гришка стал копаться в вузовских учебниках, выступать на всяких олимпиадах, очками обзавелся, времени не хватало ему всегда, и их дружба помалу иссякла.
Гришка работал в университетском НИИ физики, занимался проблемами флуоресценции и дописывал докторскую диссертацию.
Помяв Чижикова жесткими руками альпиниста – каждое лето Гришка уезжал на Памир, был даже, говорят, мастером спорта по скалолазанию, – он потащил его куда-то наверх по узким крутым лесенкам с железными перилами и вволок в маленькую комнатушку.
Чижиков уселся в закутке на обычный канцелярский стул и разочарованно огляделся.
– Что, – хмыкнул Гришка, – не похоже на лабораторию физика в кино?
– Да вообще-то я иначе себе все представлял, – сознался Чижиков.
Стены каморки были выкрашены зеленой масляной краской, точь-в-точь как у них в туалете. Черный громоздкий агрегат топорщился кустами замысловатых деталей, занимая почти все жизненное пространство. В углу на откидном столике лежала конторская книга да два стула стояли.
– Ничего, – мечтательно потянулся Гришка, – осенью устроюсь основательней. И внутренне, и экипировался, так сказать.
– Я тут, похоже, одну штуку случайно открыл, – произнес он едва смущаясь отрепетированную фразу и вынул из бумажника открытку. Брильянтовая капля росы красиво лучилась на тугом хрупком лепестке лилии.
– Смотри внимательно, – попросил он. Гришка уселся поудобнее и стал внимательно смотреть.
Чижиков осторожно сунул в открытку два пальца. Хрустнул переломленный стебель. Желтая лилия мелко подрагивала в его руке. Росинка стекла в чашечку. На открытке остался размытый фон.
– За-ба-вно, – изрек Гришка. Повертел открытку, посмотрел на свет, пощупал. – За-ба-вно. Слушай, а как ты это делаешь?
– Просто, – сказал Чижиков. – Беру и делаю. Сам не знаю как. Вот так.
Он взял открытку и приладил лилию на место. Теперь на лепестке не было капли росы.
– И давно? – спросил Гришка с интересом.
– Два дня. Ночью, понимаешь, я курил в коридоре…
– Квазиполигравитационный три-эль-фита-переход в минус-эн-квадрат-плоскость, – забубнил Гришка, сведя глаза к переносице. Может, он другое что сказал, Чижиков все равно ни черта не понял.
– Слушай, Кеш, – потеребил Гришка, косясь на часы, Чижикова за рукав. – Я, ты извини, срочно должен в подвал бежать, там сейчас опыт пойдет. А тебе с этим надо в пятую лабораторию, к Аристиду Прокопьевичу, скажи – от меня. Как пройти, я объясню.
Он выдрал из конторской книги лист и начеркал китайскую головоломку, закончив ее крестиком.
– Сначала здесь, а после сюда и сюда, ясно, да? Вечером позвони мне, ты связи со мной не теряй.
Около часа Чижиков провел в движении по невообразимо заковыристой, но с неумолимостью физического закона повторяющейся траектории, пока не выпал из нее у дверей пятой лаборатории, которая временно расположилась в помещении третьей. И выяснил, что Аристид Прокопьевич вчера вылетел на месяц в Новосибирск читать лекции, но это не точно, а где он точно, никто не знает. Возможно, во второй лаборатории, хотя вряд ли.
Еще двадцать минут Чижиков пробирался на волю.
Устало шлепая по Менделеевской линии, он поднял воротник от мелкого дождика и загрустил.
Всю пятницу провел он в раздумьях. Гришку по телефону застать не удавалось ни дома, ни на работе. И дождь все моросил.
В иероглифах записных книжек он наткнулся на старый домашний адрес Сережки Бурсикова, тихого мальчонки, насморк у него вечно не проходил. В свое время гулял слушок, что он после школы в духовную семинарию подался.
А черт его знает, подумал Чижиков… Подумал и решился.
Остаток дня он потратил на наведение справок.
В субботу вечером он сел на поезд, отправлявшийся с Витебского вокзала, и поехал в один белорусский городок, где Бурсиков был настоятелем церкви. Жене сказал – в командировку; она, похоже, и не огорчилась ничуть.
Церковь стояла в заснеженном саду на холме, недалеко от базара. У ворот двое курили на лавочке.
Чижиков с некоторой опаской поздоровался, поклонившись слегка, даже шапку снял на всякий случай – благо тепло было – и осведомился, где может видеть настоятеля, Сергея Анатольевича Бурсикова?
– Вы по какому делу? – спросил пожилой, в солдатской ушанке.
– По личному, – быстро ответил Чижиков. Уж Ильфа и Петрова он читал.
– Туда, – махнул пожилой на желтый флигель у ограды.
Во флигеле оказалась часовня, а в коридорчике позади – всякая канцелярия-бухгалтерия; Чижиков несколько оробел. Он никогда раньше не был в церкви.
Отрешенные лица святых темнели с икон. Согбенная старушка протирала тряпочкой возвышение, украшенное серебряными узорами. Крупной поступью, глядя перед собой, в черной до полу рясе, проследовал высокий прямой мужчина. Старушка бесшумно засеменила к нему, поцеловала красную крепкую руку с перстнем на указательном пальце.