— Государственная необходимость, ваше превосходительство.
Сазонов вздрогнул. Эти слова он уже слышал в святая святых империи — в кабинете Столыпина.
На другой день, в полночь, когда коридор опустел, надзиратель Жуков вошел в камеру номер два. Фрунзе еще не спал. Надзиратель присел на край нар, закурил самокрутку.
— А вы, оказывается, человек не из простых, — сказал он. — Сам губернатор изволили ради вас прибыть. Я чуть от смеха не лопнул, когда он повис на решетках. Слышь, за вашу голову пять тысяч давали! Сам губернатор сказывал. Предупреждал, стращал.
В голубеньких с хитринкой глазах надзирателя светился восторг. Он разгладил густые усы, нависшие над бритым подбородком, протянул Фрунзе кисет. Как старосте подследственных Фрунзе часто приходилось иметь дело с Жуковым. Если поблизости было начальство, надзиратель пускал в ход свой свирепый бас, не стеснялся в выражениях. Но стоило начальству удалиться, как Жуков преображался. Угощал махоркой, потому что «политика политикой, а мужикам курить нужно», рассказывал, что делается на воле и кого из новеньких в какой корпус и в какую камеру определили. Все это он делал не из доброты сердечной. Человек он был жесткий, цепкий. В жизни руководствовался своеобразной философией: нет виновных и невинных, а есть те, кому повезло, и те, кому не повезло, а может еще повезти. Эта игра длится испокон веков. Разумный человек из всего может извлечь выгоду. Через руки Жукова проходили сотни арестантов. И всегда к его ладоням что-нибудь прилипало. Особенно щедро платили политические. За какую-нибудь писульку с воли они готовы были отдать последнее. Жуков брал беззастенчиво, раздевал, что называется, догола. Если кто начинал торговаться, с таким старался дел не иметь. Он рисковал всякий раз местом, а возможно, и свободой, а это чего-нибудь да стоит. Все надзиратели негласно взимали дань с заключенных, но Жуков «зарабатывал» свои деньги, брался за самые рискованные поручения. Он богател и наглел. Теперь он уяснил одно: подследственный из камеры номер два стоит дорого. И конечно, есть люди, которые согласятся заплатить за него сколь угодно много. Нужно только навести арестанта на мысль о побеге. Навести тонко, чтобы потом самому ставить условия. Если бы Арсений замыслил побег из общей камеры, все осложнилось бы из-за многочисленных свидетелей. А вдруг все захотят бежать?.. На такой риск надзиратель не пошел бы ни за какие деньги. Он сам не без умысла перевел Арсения именно в камеру номер два, из которой вообще-то бежать нельзя. Но если проломать стену и выбраться в соседнюю угловую камеру, скрытую от наблюдения снаружи, то уйти не составит никакого труда. Через ограду можно перелезть с помощью веревки и железной «кошки».
— А устроились вы прямо-таки по-губернаторски, — сказал Жуков со злым весельем. — Никто не надоедает, да и постороннего глаза поменьше…
Но Жуков все же плохо представлял, с кем имеет дело. За последние дни Фрунзе успел приглядеться к нему. И понял: этот человек поможет выйти на свободу! Фрунзе думал о побеге с самого первого дня пребывания в тюрьме. Во время прогулок изучал расположение корпусов, сторожевых будок, знал, где находятся мастерские, знал уязвимые места, которые стражникам никак не прикрыть огнем. Он оценил все опытным глазом.
И когда надзиратель стал говорить о том о сем, о давней мечте зажить своим хуторком, Фрунзе перебил его:
— Я в состоянии помочь вам, Иван Парамонович. Нужно только вызвать сюда моего брата Константина, он земский врач в одном из сел Казанской губернии. Доберется в два счета. Ну а потом, когда он приедет, передадите ему письмишко от меня. Там все будет оговорено, и вы получите то, что нужно.
Жуков не смешался, не растерялся.
— А чем я смогу отблагодарить вас?
— Не стоит благодарности. Вам придется впустить в мою камеру на полчаса Кокушкина и Ростопчина. Они помогут мне пробить стену и распилить решетку.
Надзиратель крякнул. Вот такого прямого разговора он все-таки не ожидал. У этого парня железная хватка.
— Так вы же не знаете, сколько я могу запросить.
— Знаю. Две тысячи.
Жуков вытаращил глаза, потом рассмеялся.
— Да откуда же вы знаете?! Я никому ни-ни… Ей-богу, две тысячи! Так я и прикидывал. Ведь поделиться кое с кем придется.
— Не сомневайтесь, Иван Парамонович.
— Задали вы мне задачу, барин. Да вы сам черт, наверное: говорит, знаю — две тысячи!.. Ну, распотешил старика. А ведь и взаправду, меньше никак нельзя. Все-таки пораскинуть мозгами нужно.
— Думайте, только не затягивайте.
— Так и быть. Семь бед — один ответ…
Теперь, когда появилась реальная надежда вырваться на волю, Фрунзе овладело нетерпение. По ночам в тревожных снах он видел себя уже на свободе, разрабатывал хитроумные планы нападения на централ, собирал свои дружины. Распахивались железные ворота и двери камер… Просыпался в ознобе, долго глядел, ничего не соображая, на окно, забранное решетками, сквозь которые лился яростный лунный свет.
С Павлом Гусевым он встречался на прогулке. Подбадривал:
— Держись, Паня, ждать осталось недолго.
Он посвятил Павла во все детали предполагаемого побега. Брат Костя знает несколько явок в Шуе, в Иваново-Вознесенске, он все устроит. Подследственные Кокушкин и Ростопчин согласились помогать.
Брат был на четыре года старше Михаила. Они вместе учились в гимназии. Потом Константин поступил на медицинский факультет Казанского университета, стал врачом. Его взяли на русско-японскую войну, отправили в Порт-Артур. Вернулся с Дальнего Востока и поселился в Петропавловском, Чистопольского уезда, Казанской губернии. Казалось бы, не так уж далеко от Иваново-Вознесенска и Шуи, но с братом за последние годы Михаил виделся всего два раза. Они были слишком разными людьми. Константин не осуждал Михаила, сочувствовал революционерам, всегда готов был выручить брата из беды, но политики сторонился. «Каждый из нас лечит общество, как умеет, — говорил он Михаилу. — Я отвечаю за мать, за сестер, за свою семью, и что будет, если я уйду в политику? У меня ты всегда найдешь безопасное пристанище. И твои товарищи тоже». Он был скромным, тихим человеком, увлеченным своим делом. Михаил ему доверял, в последнюю встречу дал несколько явок на случай, если брат захочет с ним повидаться. Конечно же, Константин все устроит. Ему легче все устроить, так как он не находится на подозрении у жандармов и полиции.
Отправив через надзирателя письмо брату, Михаил Фрунзе стал ждать его приезда. Перелезть через тюремную ограду — это еще не все. Кто-то должен стоять с коляской и одеждой по ту сторону, кто-то должен укрыть на время, достать паспорт… Побег из тюрьмы — целое искусство, еще плохо изученное, хотя вся Россия покрыта тюрьмами, казематами, каторжными централами… Каждая тюрьма имеет свои особенности, свои плохо защищенные места.
Заключенному, замыслившему побег, всегда кажется, что он самый хитрый и умный, сказало одно служебное лицо, совсем недавно прибывшее во Владимирский централ. До откомандирования во Владимир лицо значилось помощником начальника Петербургской пересыльной тюрьмы и прославилось тем, что замучило не один десяток политических. Усердие лица было замечено Столыпиным, и министр решил, что лучшего начальника для Владимирского централа трудно сыскать.
Так как этому лицу (по фамилии Гудима) суждено сыграть роковую роль в судьбе Фрунзе, разрушить все его планы, то следует рассказать о нем подробнее.
Окрыленный новым назначением, Гудима не стал откладывать свой отъезд из Петербурга. А так как Гудиму послали во Владимирский централ для наведения порядка и уничтожения «вольностей», то он и начал с наведения порядка.
Собрав помощников, он решил их просветить, передать, так сказать, опыт бывалого столичного тюремщика.
— Нет заключенного, который не мечтал бы о побеге, — изрек он. — Нет надзирателя, которого нельзя подкупить за большие деньги, ибо жадность и алчность — великая сила. Во имя денег люди могут совершать подвиги не меньшие, чем во славу родины и во имя любви. Это зарубите себе на носу. Я вижу всех вас насквозь. Если вы замечаете, что на прогулках заключенные вроде бы ради баловства сооружают пирамиду в несколько человек, то знайте, что сии акробаты замышляют побег; пирамиды всегда не ниже внешней тюремной стены. Если они, опять же как бы из-за озорства, орут песни и бьют в жестяную банку вместо барабана, то сие значит, что они хотят приучить часовых к звукам, которые возникают при лазании через стену, покрытую жестью. Понаблюдайте, чем они заняты в мастерских: они учатся связывать воображаемого часового и затыкать ему рот таким образом, чтобы он не задохнулся. Гуманность. Как видите, все их уловки давно мне известны. Самая опасная категория — политические, ибо они, не в пример уголовным, организованы, способны на самопожертвование ради общего дела, фанатичны. А теперь перейдем к конкретным примерам. Как я установил, в польском корпусе в одиночной камере номер два находится исключительно опасный государственный преступник, известный под именем Арсения, он же Михаил Васильевич Фрунзе. Изучив расположение камеры, я подивился слепоте всех вас. Какой дурак поместил его в одиночку, откуда удрать легче легкого? Стоит лишь перебраться в соседнюю камеру, предварительно подкупив надзирателя… Фрунзе ждет виселица, и неужели вы думаете, что такой человек будет сидеть сложа руки? Я воспрещаю какие бы то ни было свидания Фрунзе с родственниками. Я сам переведу его в надежную камеру. Запомните: из общей камеры бежать труднее, чем из одиночки. В общую камеру можно подсадить своего человека. Сейчас Фрунзе, кажется, на прогулке. Я хочу его видеть.
В сопровождении целой свиты новый начальник тюрьмы отправился во двор, где прогуливались арестанты.
Все сразу почувствовали твердую руку. Да и внешний вид нового начальника тюрьмы вызывал невольный трепет. Он подавлял своей внушительной комплекцией, широчайшими плечами, могучей грудью. На его бритом лице с бачками на щеках было написано высокомерие. А при звуках его раскатисто-рыкающего голоса у надзирателей захватывало дух. На нем был парадный мундир с высоким воротником, мундир с иголочки. Гудима носил белые лайковые перчатки, которые всякий раз трещали по швам, когда он пытался надеть их на руки.