Сидели за шахматной доской. В такт покачиваниям вагона позванивала пустая бутылка из-под абрау-дюрсо. Генерал то и дело пододвигал партнеру коробку шоколадных конфет «от Крафта». Милков считался хорошим шахматистом, но противник попался сильный. Две партии он все же проиграл (то ли взаправду, то ли просто из-за любезности). Милков вошел в азарт, горячился, беспрестанно напевал приятным тенорком свою любимую арию: «Преступника ведут — кто этот осужденный?»
И все же генерал исподтишка продолжал изучать своего нового знакомого. «Старею, память начинает сдавать, — сокрушался он. — Но такое значительное лицо — одно из тысячи. Где, когда? Я еще ни разу не ошибался. Эти неторопливые жесты, ледяное спокойствие, невозмутимость. Утверждает, что из Петербурга. Вот и проверим…»
— Гм, гм. Вам, должно быть, приходится вращаться в военных кругах. А не случалось ли вам встречаться с генерал-лейтенантом Янушкевичем?
— Вы имеете в виду начальника штаба верховного главнокомандования?
— Да, да.
— Видите ли, я не так часто бываю в штабе…
— Но вы обязательно должны знать Молоствова.
— Кто не знает Молоствова! Приятнейший человек.
— А чем он сейчас занят?
— Вы лучше спросите, чем он не занят. Он прикомандирован к военному министру и пользуется правом личного доклада императрице Александре Федоровне: ведь он на свой счет оборудовал и содержит санитарный поезд, возит подарки на фронт. И еще я вам скажу: он один из лучших знатоков конского дела.
— И не мудрено: он служил в лейб-гвардии конном полку.
— Я вам скажу больше: он потомок Суворова. Да, да, графа Суворова-Рымникского, князя Италийского, знаменитого полководца. Пытается получить обратно майорат Суворова.
— Это для меня новость!
— Представьте себе. Это длинная история. Как известно, Суворов оставил одного сына, Аркадия Александровича, впоследствии командовавшего дунайской армией. Он утонул в 1811 году в Рымнике. «Рымник, ты дал славу отцу и могилу сыну», — сказал по поводу столь необычного совпадения один из современников. Так вот, внук Суворова, Александр Аркадьевич, дипломат и генерал, служил на Кавказе и в Польше, был с дипломатическими миссиями при немецких дворах, был генерал-губернатором Петербурга и до своей смерти в 1882 году состоял генерал-инспектором инфантерии.
Генерал Милков даже забыл про шахматы: ого, видно, титулярный советник — не просто титулярный советник… Осведомлен даже о том, что было в 1882 году.
— А откуда взялся в таком случае Молоствов? — спросил генерал уже из чистой любознательности, так как лично знал Молоствова.
— История еще более длинная. Ну если уж так вам хочется… Правнук великого полководца умер бездетным. Сестра его, Любовь Александровна, вышла замуж за военного агента в Вене, офицера Преображенского полка Молоствова. От этого брака родилось четыре сына, младший из которых и есть полковник Молоствов.
— М-да. Вот уж воистину сказано, что природа, израсходовав силы на предков, отдыхает на потомках. Пользуется правом личного доклада самой императрице! А за какие-такие заслуги? Один разъезжает в личных поездах, лижет государыне ручку, а другой весь век на побегушках…
— Имущественное неравенство. Впрочем, это не по моему ведомству.
— Ну, а что там в верхах толкуют насчет войны? Вы-то должны кое-что слышать. Как государь, государыня?
Милков все еще «прощупывал» нового знакомого, стараясь определить, какую же все-таки ячейку занимает он в сложном организме военной или чиновной бюрократии. Как психолог, Милков знал, что сущность человека всегда выражается в том, что он говорит и как говорит. У бедного чиновника, например, не может быть такой простоты обращения с вышестоящим по званию, какой обладает этот Михайлов. Несомненно, ему приходится все время тереться в высших сферах, где неизбежно вырабатывается критическое отношение к сколь угодно большим величинам, будь то титулованные особы или сам царь.
И собеседник, словно угадав мысли Милкова, сказал:
— Не так давно от отца Владимира (вы, должно быть, знаете его: он член Государственной думы, священник «Собственного военно-санитарного поезда императрицы Александры Федоровны», близкий друг штальмейстера двора генерала Римана) слышал я довольно-таки примечательную историю. Она должна заинтересовать и вас.
«Ну вот, все прояснилось, — подумал Милков, — мой новый знакомец — распутинец. Как это я сразу не сообразил? Нужно держать ухо востро… Такого человека недурно иметь про запас…» Генерал приказал жандарму распечатать еще одну бутылку абрау-дюрсо.
— Так что вы слышали от священника Владимира Попова?
— Ах, да… Это, собственно, предание с налетом мистицизма.
«Так и есть — курьер Гришки Распутина!»
— Да, да, я слушаю с величайшим вниманием.
— Речь идет о причинах войны. Некоторые выдвигают социальные и экономические причины. Но все дело, оказывается, в том, что над родом австрийского императора тяготеет рок.
— Любопытно! Я заинтригован до крайней степени.
— Как бы вы поступили, если бы в ваши руки, предположим, попало сокровище, оцениваемое в шесть миллионов долларов?
— Гм. Я немедленно подал бы в отставку и сделался промышленником, чтобы помножить шесть на шесть и еще на шесть. Сейчас самое время для наживы. Всякое гнилье идет за первый сорт. Война все сожрет.
— Так вот. Представьте себе джунгли Бирмы, золотые купола храма Рамы. В шестнадцатом веке один из членов фамилии Габсбургов, граф Германн, странствуя по Востоку, похитил из храма Рамы священные сокровища — бриллианты, изумруды, рубины, золотые пластины. Заклятые сокровища не принесли графу счастья. Когда он вернулся в Австрию, родственники отняли у него сокровища, а его самого заточили в темницу, где он сошел с ума. Да, сокровища были закляты жрецом храма, и всякого, кто прикасался к ним, ожидала трагическая судьба. Наконец драгоценности оказались в руках императора Австрии Франца-Иосифа. И что же происходит? В личной жизни Франц-Иосиф пережил столько трагедий, сколько редко выпадает на долю одного смертного: жена его, Елизавета Баварская, была убита, сын Рудольф покончил самоубийством, застрелив свою возлюбленную Марию Вечера. Ну а племянник императора Франц-Фердинанд, как известно, убит в Сараево, что и привело к нынешней войне.
— Ну а сокровища? Где они?
— Франц-Иосиф, желая от них избавиться, подарил все своему брату, эрцгерцогу Максимилиану, ставшему императором Мексики. Чем кончил Максимилиан, вам известно: революция в Мексике, Максимилиан был низложен и расстрелян, его жена императрица Карлотта сошла с ума. Сейчас она в Бельгии, ей восемьдесят лет.
— М-да, история впечатляет. У вас необычайно изящное мышление, Михаил Александрович. Вот я, грешным делом, за суетой забываю другой раз побывать в церкви, ибо червь неверия разъел души. Но после того, что вы рассказали, я снова чувствую себя обращенным. Ведь если вдуматься, то должно же быть нечто, определяющее ход мировых событий. Мы стали слишком рациональными и утратили символ веры. Вот уж никогда не подозревал, что заклятие какого-то босоногого бирманского жреца вовлекло весь мир в такую войну!
— Блаженны алчущие и жаждущие правды.
Время до Минска пролетело незаметно. Желая развлечь гостя, генерал пел арии. Жандармы охраняли их покой. Под конец, когда Михайлов проиграл последнюю партию, генерал сообщил доверительно:
— Вот тороплюсь. Позорные случаи братания наших солдат с австрияками. Дел предстоит немало. Главное: выявить зачинщиков.
— А как это — братание?
— Ну, выскакивают из окопов, начинают обниматься, угощать друг друга махоркой, хлебом.
— Но ведь наши не знают австрийского языка?
— А зачем им знать язык? Наш спрашивает: «Тебе не чижало?», а австриец отвечает: «Meine Mutter ist sehr, sehr alt». Вот и весь разговор. Не хотим, мол, убивать друг друга — и все тут. А офицеров — к черту! И ведь, канальи, на допросах что плетут: мол, неправильно это — убивать своих же, то есть славян. Видите ли, тут дело такое: у австрийцев в армии много чехов, поляков, болгар, которые легко и охотно сдаются в плен. А для нашего Ивана все они — и австрийцы, и чехи, и поляки — «голубые». То есть смотрят на форму. Немцы носят серую. Раз в голубом — значит, вроде бы «свой». Глупость-с. И ведь что вобьют себе в голову… Темный народ. Он о законах и юриспруденции и представления-то не имеет. «Виноват, ваше-ство, исправлюсь». — «Да как же ты, дурья голова, исправишься, если тебя в расход завтра?» — «Не могу знать». — «А если помилуют, брататься снова будешь?» — «Да я, как все». А укатаешь его в каторжную тюрьму, он только радуется. Да еще с претензиями: «Пошто Митьку не засудил? Он со мной просится. Друзьяки мы». Попробуй объясни ему, что состав преступления Митьки не установлен. Поумневший Митька в другой раз первый побежит брататься. Чтобы, значит, от фронта избавиться.
— Трудно вам приходится.
— Я люблю иметь дело с вашим братом, интеллигентом. Тут все на прочной логической основе. Кум грано салис — с крупинкой соли. А все-таки ваше лицо мне очень знакомо!
— Всякий раз слышу от людей, с которыми никогда не встречался. Сам не пойму, в чем тут дело.
— Я немного физиономист. Вы, по всей вероятности, не русский. Или кто-нибудь из предков передал вам некоторые национальные черты. Ведь всякий человек — как бы обобщенный снимок со своего народа. У одного черты проступают резко, у другого они как бы притушены. Возьмите меня к примеру. Кто-то из моих отдаленных предков был французом. Так вот, когда я в статском, меня часто принимают за артиста Буланже. Кстати, тоже тенор. У него совершенно своеобразный тембр: пожалуй, даже несколько гнусавый, но в то же время пленительный. Элегантное исполнение. «В твоей руке сверкает нож, Рогнеда!» Идеальный задира и кутила.
— Положение обязывает… Noblesse oblige.
— О, вы, оказывается, сильны в французском! Да, в вашей физиономии есть нечто романское.
Они перешли на французский. И Милков постепенно уверился, что его новый знакомый, такой скромный на вид, следует с особым поручением.